Тишина

– Ладно, будет, Афанасий Лаврентьевич! – ввернул свое слово Артемонов – Выпороть всегда успеешь, у нас это недолго, нам надо понять, что человек думает. А что же делать надо, Гриша, чего менять?

– А надо, Матвей, чтобы все у нас было как в Европе, как в Швеции, например.

– А именно что же?

– Да что, а то сам не знаешь! Чтобы и одеваться по-человечески, и дома красивые строить, и на пирах не только упиваться до полного свинства, но и разговоры приятные вести, и музыку слушать. И наукам чтобы обучаться, хотя бы полезным: где золота найти, а где – серебра. А то ведь перестанут нам голландцы ефимки продавать, так и вовсе с одной медью останемся. Разве я, Матвей, Русскую землю не люблю, и разве я – не православный? Но так, как мы живем, дальше нельзя. Хотя бы и потому, что не сейчас, но через пятьдесят лет придут они, и нас, диких, завоюют.

– Ну все же, пока мы почти все Великое княжество заняли, а черкасы, хоть и дичее нас будут, поляков гонят и бьют уже который год. Вспомни, ведь и великий князь Иван Васильевич век еще назад Ливонию воевал, и чуть всю не забрал. Так чем же мы хуже? Тем ли, что дворяне у нас в бабьих чулках на балах не ходят, и ногами не дрыгают? Или что книжек похабных не читают? Была ведь одна книга, Григорий, Священное Писание, и нам его Господь заповедал. А в книжонках писать, как Ванька Маньку полюбил, а она – Петьку, помилуй, на то и бумаги жалко, уж больно дорога.

– Ну как же объяснить… Вот тебя, Матвей, сегодня полковником назначили, но против того же Блока что ты за полковник? Ни одеться, ни слова умного сказать, ни полком командовать…

– Да что же, эта шавка рыжая моего лучшего офицера позорить будет?? Не буду приставов ждать, сам тебя, страдника, выпорю! – Ордин схватился за саблю.

– Будет, будет! – вмешался опять Артемонов, в душе порадовавшийся званию лучшего офицера. Все, сказанное Григорием Котовым было полнейшей глупостью, поскольку знаменитый полковник фон Блок не читал и страницы из воинских учебников, которые наизусть знал и Матвей, и почти все офицеры полков нового строя от поручика и выше, не говоря уж про царя, которой и устроил печать этих учебников большим тиражом. Большинство служилых немцев были достойными командирами, но вот за какие заслуги именно Блок получил в командование целый полк – обычным умом было не осилить. Не прав был подьячий и в том, что московские войска занимали неохраняемую землю – каждая верста давалась с боями. Забывал он также, что на войско с саблями, мушкетами и пушками работало другое войско, почти столь же многочисленное, но вооруженное перьями и свитками бумаги, без усилий которого не было бы у войска ни пороха, ни фуража, ни денежного жалования, да и самих полков нового строя вовсе бы не было. Все это было верно, и все же за подьячим была какая-то, только смутно видимая, правда. Как ни приятно было лежать под теплым московским одеялом на холодном рассвете, но все равно, чувствовал Артемонов, чувствовал и Ордин, придется его скинуть, и подняться, подрагивая, в европейскую прохладу. Казалось бы, не в курении табака, не в странных нарядах и не в глупых книжках была сила, и все же почему-то силой веяло именно от них.

– Ладно уж, Григорий! – произнес остывший от спора стольник, – Я, не меньше твоего думаю, что со свейских и прочих немцев во многом пример надо брать. Надо и Ригу захватывать, а не с черкасами возиться, через то и все остальное придет! Я и у государя на совете говорил, что главный удар по Литве надо нанести, а потом и к Балтике выйти. Рад, что так оно пока и оборачивается. Но от своего зачем же отказываться, и его ругать? Разве если я сейчас в панталоны наряжусь, в парик, да прыгать начну козлом по поляне, разве от этого я лучше полком командовать стану? Ладно, не командовать – то у нас князь Яков делает, но хотя бы руководить?

– Нет, Афанасий Лаврентьевич, дело вот в чем. Умные люди и везде есть, хоть бы и среди самоедов. Но нужно, чтобы и люди глупые, не своей родовой спесью прикрывались, а от умных людей учились, или делали хотя бы вид, что учатся. Чтобы не род, а ум главенствовал.

– Ну так то и у нас получается: в боярской думе все сидят, а в избранную думу немногие ходят. А у них, Гриш, что же: все по уму, а не по крови в сенатах да в штатах заседают? Вот уж не верю.

– А нужно и совсем с боярской думой покончить! Чтобы не было ее и духу. А был бы сенат, где умнейшие заседают.

– А отбирать умнейших как же? Для тебя одни умнейшие, а для меня и вовсе другие. Да и в Польше – сенаторы умнейшие ли?

– Не знаю, Афанасий Лаврентьевич, а только по старомосковски нельзя больше жить, нужно все менять.

– Прямо таки все?

– Все!

– Эх, Гришка, за то и люблю тебя, что ты хоть и самый ученый человек в приказе, а дурак!

Разговор бы прерван появлением на опушке леса фигуры, приближение которой приятели скорее почувствовали, нежели увидели ее. Одновременно с этим, по поляне, до сих пор согретой теплым закатным солнцем, пронеся несильный порыв холодного ветра, от которого тревожно зашумели деревья и кусты.

Глава 4

– Ангела за трапезой, бояре! Да вы сидите, сидите же! Разве я мешать вам приехал? – успокаивал вскочивших испуганно на ноги начальных людей Большого полка возникший внезапно на поляне Юрий Алексеевич Долгоруков. – Как здоровье, Афанасий Лаврентьевич? Ну, слава Богу. Матвей Сергеевич, и ты будь здоров. Я ведь, грешный, по твою душу приехал. Посылка тебе царская, полковник.

Ордин с Котовым, не сговариваясь, оторопело уставились на Артемонова, для чего у них было сразу несколько причин. Во-первых, за считанные часы к скромной матвеевской фигуре обратились сразу два ближних боярина, из числа самых близких к царю людей. Во-вторых, для объявления царской посылки князь Долгоруков вполне мог бы, да, по вельможным правилам и должен был, как он всегда и делал, выслать кого-то из своих стряпчих. Если же дело было той величины и секретности, что доверить его стряпчему было нельзя, то Артемонова должны были бы самого вызвать в царскую ставку, не направляя к нему посыльным одного из самых знатных людей Московии. Наконец, и это поражало не менее всего прочего, князь явился к ним совсем один, чего его чин и положение никак не предполагали.

– Матвей Сергеевич, собери войска человек с тысячу-полторы, да съездите под Оршу порядок навести. Там ватага казаков воровских объявилась – деревни жгут да крестьян грабят, по своему обычаю. Посылали воеводу их унимать – так самого его чуть до смерти не убили, насилу ушел. Какие уж они воровские – один Бог их знает, – добавил потише князь, – Там ведь и сам Золотаренко недалеко. Ну да ладно, не нашего ума дело. Думаю, полковник, ничего сложного: припугнуть бы слегка, да и дело с концом.

– Слушаюсь, ваша светлость! Возьму свою шквадрону, да еще одну роту моего полка, ну и стрельцов пару сотен. Хватит ли?

– Да куда там, и одной шквадроны довольно было бы. Те ведь казаки не биться с вами насмерть прибыли, а просто от безначалия обнаглели – пугнуть бы их малость, да и всех дел.

– Князь Юрий Алексеевич! – вмешался взволнованно Ордин, – Ну что ж мы тут стоим посреди леса, как разбойники, нам ведь в позор такое гостеприимство! Изволь в хоромы наши, к угощению.

Князь, обычно избегавший не связанных с делом посиделок, неожиданно охотно согласился посетить полковые "хоромы", и вся компания направилась к приказной избе. Однако на полпути они наткнулись на необычную, особенно для суровой военной обстановки, карету, стоявшую так, что никто посторонний не мог случайно ее заметить. Но теперь Матвей, как и Ордин с Котовым, могли рассмотреть экипаж во всех подробностях. Он был богато украшен и расписан, настолько ярко и легкомысленно, что совершенно невозможно было себе представить путешествующим в нем сурового и простого Долгорукова. На козлах сидел один единственный кучер в красном кафтане с синим кушаком, высоким, неожиданным в летнюю пору меховым воротом, и такой же пышной шапкой – вместе они почти полностью скрывали лицо возницы. Если Артемонов испытал при виде кареты обычное и вполне оправданное удивление, то Ордин и Котов, лучше знавшие московскую жизнь, в которой раз за этот день принялись оторопело таращиться то на возок, то друг на друга, трезвея прямо на глазах. В таких каретах на Москве ездили только женщины, и только лишь из самых богатых и знатных семейств, включая и великокняжеское. Казалось, стольник и подьячий и подумать боялись о том, насколько знатное лицо может находиться в карете. Чтобы развеять их сомнения окончательно, лошади вдруг слегка рванулись вперед, возок наклонился так, что дверца его с пронзительным скрипом приоткрылась, и оттуда показался край платья – такого же дорого и богато украшенного, как и сама карета. Долгоруков ласково, но немного насмешливо поглядел на служивых, и решил пояснить:

– Не обессудьте, воеводы, пришлось мне боярыню подвезти. Прошу вас, милостивые государи, о том помалкивать: это мое дело, семейное. Так уж приходится, спасибо родственничкам, не с литвой воевать, а девиц возить.

Ордин с Котовым охотно закивали головами, а Матвей продолжал смотреть на карету, словно не мог оторваться.

– Ну, пойдемте же, бояре, отужинаем! – продолжил князь, – Матвей Сергеевич! А ты, друг любезный, сделай мне милость, загляни в карету.

Артемонов начал с самым глупым видом переводить взгляд с одного из своих спутников на другого, и, дойдя до Долгорукова, понял по выражению лица князя, что посещения кареты избежать никак не удастся. Ордин же с Котовым предательски избегали смотреть ему в глаза, и, взяв князя под руки с двух сторон, повели его к приказной избе. Матвей, проклиная и малодушных своих друзей, и все московское боярство, побрел к карете. Возница, хоть лица его и так было никак не разглядеть, отвернулся в сторону леса.

Подойдя Артемонов обнаружил, что снаружи на дверце нет ручки, а сама дверца располагается на изрядной высоте. Понимая всю глупость такого поведения, он, кое-как взобравшись на изящную ступеньку, робко постучался в дверцу. Она, после некоторого промедления, открылась, и Матвей, схватившись за нее и чуть не оторвав, оказался внутри, в полной темноте. Пока глаза привыкали, и Артемонов начинал постепенно различать хотя бы какие-то очертания, он слышал только тихое шуршание платья, и чувствовал чудной, но приятный запах – то ли цветочный, то ли медовый, но слишком сильный по сравнению и с тем, и с другим. Чтобы привыкнуть окончательно к темноте, Матвей закрыл ненадолго глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой красивое, не изуродованное уже румянами и белилами женское лицо, и знакомые темные глаза, пристально, напугано и с вызовом смотревшие не него. Это была она: та самая царская сестра, внимание которой так удивило его на пиру после охоты в окрестностях Звенигорода. Что-то сжалось внутри Матвея, а по спине побежали мурашки. По закону, жестокой казни подлежал каждый мужчина, только попытавшийся увидеть царскую родственницу, или приблизиться к ней. Что же ожидало того, кто сидел с такой родственницей вдвоем в полутемной карете, да еще и посреди леса – такого даже составители изощренно подробной Уложенной книги не догадались предусмотреть. Сложно было представить себе и то, что творилось в душе самой теремной затворницы, которой и видеть не полагалось мужчин, помимо членов семьи. Они еще долго сидели молча, просидели бы, пожалуй, и того дольше, если бы царевна не оказалось решительнее:

– Здравствуй, боярин!

– Государыня! Твое царское… – Матвей осекся, подумав, что называть женщину "царским величеством" в такой обстановке будет куда как неуместно.

– Ирина меня зовут. А ты испугался? – Ирина не совсем искренне и хрипловато рассмеялась.

– Да как же, Ваше… Не без того… Не каждый ведь день… Я так рад!

– Рад, говоришь? Ну что же, это хорошо, если рад. – усмехнулась Ирина, – Совсем худо мне было бы, если бы суженый мой мне был бы не рад.

Матвей при этих словах так обмяк, что чуть не сполз с обитой бархатом лавки на пол кареты.

– Да, Матвей! Ну что ты? Как видишь, я и имя твое разузнала. Ты, полковник, совсем уж не пугайся – расскажу тебе, как все было. Гадали мы на свечах с девками да с с сестрицами. Глупость, конечно, а чем же еще в тереме развлечься? Не будешь дурочку валять, так и сама дурочкой станешь, с ума сойдешь от тоски… Ну вот, и так по гаданию вышло, что мне в тот же вечер суженого увидеть предстоит. Ох, я и смеялась, Матвей! К нам ведь, кроме брата да племяшек маленьких никто и не ходил отродясь. Небось, говорю, меня стрелец стремянной замуж возьмет, из тех, что терем наш стерегут. Смех и грех, в общем. Пошла я после, с горя, в садик погулять, в мой любимый, с прудиком. Оделась, пришла, гляжу: а около прудика-то молодец сидит! Таким он мне красивым тогда показался! – кокетливо прибавила Ирина, – Испугалась я, вестимо, отвернулась да глаза прикрыла. Поворачиваюсь, а его уж и нет. Привиделось, выходит. Хоть и страшно, а все же жаль немного было. Но молодца того я, Матвей, крепко запомнила. Ну что уж, вздохнула я, да в терем обратно пошла, а там и забыла постепенно: мало ли чего не приснится да не привидится. Ну, а потом сам знаешь: на пиру, в Козинской слободе, выглянула из клетки своей золотой, а ты тут как тут: с рындами сидишь. Сначала, было, не поверила, да и ты, Матвей, весь какой-то красный был и помятый, не знаю уж от чего. И все же ты это был, ты! Так-то. Как потом тебя нашла – не спрашивай, такое одному князю Юрию по плечу, не зря же его Чертенком зовут.

Матвей откинулся на мягкое подголовье. Простота и ум царевны окончательно покорили его, но собственное положение представлялось Артемонову все более и более опасным. Отчего и почему князь Долгорукий, рискуя очень многим, проявил вдруг такую заботу о чувствах царской сестры? Ведь за подобное сводничество ему самому, несмотря на всю его близость к государю и его покровительство, грозила позорная смерть или, по меньшей мере и во избежание огласки – суровая опала. Но неужели… Эта мысль была слишком странной, но единственно подходящей в качестве хоть какого-то объяснения: что, если Долгоруков действовал с согласия царя? Вспоминая виденное на пиру, это не казалось совсем уж невероятным. Нежная любовь Алексея к сестрам могла, в конце концов, проявляться и таким странным образом. Пусть так, но, как бы то ни было: может ли остаться в живых хотя и произведенный в полковники, но все же беспоместный и безродный боярский сын, оказавшийся свидетелем и участником подобных царских забав? А и черт с ним, подумал в конце концов Матвей. Разве не заслуживает он уже и теперь самой тяжкой участи? Разве даже Ордину и Котову, видевшим карету и показавшееся из нее красивое платье, не грозила опасность, сравнимая с его собственной? Да стоит ли и вовсе думать об этом тогда, когда может быть уже завтра ждет его казачья пика или пуля? Пока все эти мысли проносились в голове Матвея, он весьма надолго замолчал, что сидевшая напротив него женщина истолковала по-своему. Напускное веселье и решительность покинули ее, а лицо стремительно залила краска. Ирина раздраженно отвернулась к окну и негромко произнесла:

– Господи, как же все это глупо…

Стыд за свою трусость и чувство нежности к этой смелой девушке сжали сердце Матвея. Он молча наклонился вперед и обнял Ирину.

Глава 5

Рассвет, очерченный зубцами елей, еще только начинал подниматься над полями и лесными опушками, а Матвей Артемонов, в сопровождении Архипа Хитрова и увязавшегося с ними Котова уже скакал к Орше. Две сотни стрельцов под предводительством Мирона Артемонова выдвинулись туда же еще вечером. Афанасий Ордин, хотя и изругал Котова последними словами, но все же, не без внутреннего удовлетворения, отпустил его с Матвеем, поскольку долгое присутствие подьячего в приказной избе, при всех несомненных способностях Григория, сказывалось на ее работе самым пагубным образом. Котов и сам считал, что приказная работа – не совсем для него, однако удивительная память и живой ум Григория стали его же крестом и проклятьем, из-за которых уже много лет его не отпускали из подьячих на военную службу. Теперь же Котов был в своей стихии, и был по-настоящему счастлив. Он по-мальчишески гарцевал на коне, уносился далеко вперед, а потом возвращался, распевая диким голосом самые непристойные московские песни. Матвею было так же легко и радостно, как и Котову, разве что в силу своего чина Артемонов не мог позволить себе подобного безудержного веселья. Высокий чин, царская милость, любовь красавицы – чем только не вознаградил Матвея предыдущий день. Иногда, словно ложка дегтя в бочке меда, возвращалось к нему воспоминание о тяжести его проступка по отношению к царской семье, однако это случалось лишь мгновениями. Артемонов то и дело подначивал Архипа, полагавшего, что высокий чин ротмистра следует с подобающим достоинством, и ехавшего с выражением неприступной важности на простоватом лице. Хитров до поры, до времени держался, но, в конце концов, неизменно проигрывал сражение со смехом и собственным веселым настроением.

Отъехав несколько верст от деревни, Матвей вдруг заметил в кустах что-то яркое. Он, по каким-то едва видимым приметам, почти сразу понял, что за находка может их ждать, и вскоре посланные взглянуть на нее рейтары вернулись с потерянным видом, говоря, что в кустах-де лежит покойник, а кто он и откуда – понять нельзя, хотя вроде бы и великорусского звания. Подъехав, Матвей увидел сначала ярко-красный кафтан, затем синий кушак и, в конце концов, мохнатый воротник и шапку. Только теперь Артемонов мог как следует рассмотреть лицо вчерашнего возницы. Это был совсем молодой парень, вероятнее всего – не слишком родовитый дворянин. Рыжеватая борода и усы его только начинали пробиваться, а волосы были по-детски волнистыми и вихрастыми. Матвей медленно снял шапку. От хорошего настроения не оставалось и следа, а иголка, до сих пор лишь слегка покалывавшая сердце, превратилась в зазубренный нож. "Надолго ли ты меня опередил, парень", подумал Артемонов. Далее ехали уже молча, приуныл даже Котов.

Вскоре на холме показались очертания деревни, и решено было заехать туда напоить коней. Село выглядело необычно еще издалека: не было видно ни пасущейся скотины, ни работников на полях, ни даже деревенских собак. Живыми там казались только кроны тополей, стоявших возле каждой хаты, покачивавшиеся и шелестевшие на ветру. Матвей и все прочие подумали, что деревня, как и многие села в этом охваченном войной крае, была покинута жителями, что было грустно видеть, но нисколько не мешало эскадрону получить необходимый запас воды. На подъезде к деревне, как и полагается, помещался колодец с высоченным журавлем, а чуть позади него медленно вращались крылья заброшенной мельницы. Но уже за несколько саженей от колодца в нос рейтарам ударил запах тления, ставший затем невыносимым.

– Можно не заглядывать, – махнул рукой Артемонов, не подъезжая ближе к колодцу. Еще издалека он заметил краем глаза торчащую из него почерневшую, облезлую руку трупа со скрюченными пальцами, над которой большой стаей вились мухи. Из окна мельницы, при ближайшем рассмотрении, также свисало тело, вероятно, самого мельника, приобретшее какую-то неестественную мешковатую форму, и также облепленное мухами. Несколько рядовых, заглянувших в ближайшую избу, быстро выскочили оттуда размахивая руками и зажимая носы. Чуть вдалеке, на дороге, проходившей между широко расставленными избами, в основном погревшими, виднелись то тут, то там, распухшие трупы коров и собак.

– И все-то хорошие приметы нам, Матвей Сергеич! – вздохнул подъехавший Архип Хитров.

Артемонов промолчал, однако не мог не вспомнить, что с утра и Ордин, со свойственным ему большим занудством, долго отговаривал его ехать, ссылаясь на дурные предчувствия, а также на то, что ему-де не нравится "князь-Юрьево старание". Вместо себя он предлагал Матвею отправить Хитрова, или еще кого из толковых ротмистров. Артемонов только отмахивался, а приказывать новоиспеченному полковнику стольник не решался. Матвей раздраженно пришпорил коня, и весь отряд, не сговариваясь, двинулся по лугу, в объезд страшной деревни.

Через несколько верст, Артемонов увидел скачущих к нему через поле всадников, которыми оказались его брат Мирон и несколько сопровождавших его стрельцов. Матвей никогда не мог сдержать смеха при виде конного стрельца, однако сейчас ему было не до веселья. Да и то, что рассказал Матвею брат, не радовало. Вместо пары сотен отбившихся от атаманской руки и загулявших "товарищей", здесь был чуть ли не целый полк, который, не торопясь выходить на подмогу московскому войску под ближайшие крепости, расположился по нескольким соседним деревням и обложил их приставством. Некоторые деревни, попытавшиеся дать отпор новым хозяевам, ждала, как уже видел Матвей, еще более тяжелая участь. Когда стрелецкие сотни прибыли на место, их головы, испугавшись явного численного превосходства союзника, превратившегося вдруг в неприятеля, заняли оборону и выслали к казакам гонцов. Гонцов, разумеется, побили, однако не до смерти, и выслали обратно с самыми непочтительными по отношению к стрельцам письмами. Но поскольку казаки, как и стрельцы, были в обороне сильнее, чем в нападении, подкреплять свои слова действиями низовые не стали, а заняли в оборону в самом большом из захваченных сел, где их и окружили осмелевшие стрельцы. Большой отряд запорожцев, нисколько не скрываясь, ускакал на север, вероятнее всего в ближайшую крупную, но с начала войны заброшенную деревню, располагавшуюся на окраине заболоченного леса.

– Так значит, и не поговорили?