Тишина

– Знать не знаю, Афанасий Лаврентьевич.

– Ну, узнаешь же ты у меня кнут и службу солдатскую.

– Вроде бы такую же.

– А травами на первом листе писать?

– Если только мелкими.

– Ну, хоть мелкими.

После этого изба опять надолго погружалась в унылую тишину, разбавить которую могло только появление какого-нибудь рейтарского офицера, пришедшего пожаловаться на перебои с кормом или неявку рядовых.

Но в этот день приказную скуку нарушило совсем необычное происшествие. Сначала издалека, а потом все ближе и ближе послышались звуки рожков, флейт и барабанов, свист и топот большого отряда всадников, который, под неумолкающую музыку, вскоре остановился возле избы. Ордин с Артемоновым удивленно переглянулись, а в избу скоро вошел богато одетый дворянин с позолоченным посохом в руках. Вытянувшись в струну и ни на кого не глядя, он ударил посохом в пол, деревянные доски которого издали глухой и совсем не торжественный звук, и объявил:

– Воевода его царского величества, великого князя и царя Алексея Михайловича, всея Великая и Малая, и Белая Руси самодержца Большого полка князь Яков Куденетович Черкасской!

В общем, посещения воеводой своего собственного походного приказа, случавшиеся не по одному разу в неделю, не предполагали подобной пышности, однако подопечные князя частенько видели такие церемонии. Ордин с Артемоновым, поневоле слегка склонившись, вышли из избы.

Здесь их ждало еще более впечатляющее зрелище: свита князя состояла из полусотни человек в самых ярких нарядах и на породистых конях, а лошадь самого Якова Куденетовича вели под уздцы четверо слуг. Князь был одет и держался, сравнительно с его свитой, скромно и радушно. Он спрыгнул с лошади, дал знак оркестру замолчать, и принялся крепко обнимать Артемонова с Ординым.

– Бояре, дорогие мои! Ну и рад же я вас видеть! – Черкасский, нужно заметить, не далее, как прошлым вечером отъехал из деревни. – Какие молодцы! Как у вас тут дела, работаете? Скучно небось с бумажками, в поход охота? Да, понимаю! Скоро, скоро все будем ляхов бить, никому скучно не будет. А пока надо, бояре, надо и пером государю послужить!

– Князь Яков Куденетович, пожаловал бы ты перекусить – озаботился Ордин.

– Перекусим, перекусим, Афанасий Лаврентьевич! Пока же дело важное есть, государево. Матвей Сергеевич! – князь принял важный и торжественный вид, – Рад и горд объявить тебе великую милость государеву: быть тебе полковником!

– Князь Яков!..

– Погоди!

Черкасскому поднесли красивый свиток, по которому он зачитал царский указ. Матвей Артемонов, городовой боярский сын, назначался полковником рейтарского полка, первым русским полковником в компанию к своему нынешнему начальнику фон Блоку, фон Визену, Лэрмонту и прочим немцам, процветавшим под опекой знаменитого фан Буковена. Также Матвей получал чин стольника, который, однако, должен был быть ему объявлен в Москве по окончании похода.

– И вот еще, Матвей Сергеич, что государь пишет: "А впредь накрепко приказывай, рабе Божий, своим начальным людям и рейтарам, чтобы отнюдь никакой начальный, или рейтар, прежде полковничьего указа и его самого стрельбы карабинной и пистонной, никто по неприятелю не палил. А ты бы, полковник, за помощью Божьей, стоял бы смело за помощью Его святою. И надобно тебе крепко ту меру знать, в какову близость до себя и до полку своего неприятеля допустя, запалить. Добро бы, за Божьей помощью, после того паления рейтарского неприятельские лошади побежали и поворотились. И ружья бы рейтары в паленье держали твердо, и стреляли бы по людям и лошадям, а не по аеру". И вот еще: "Тот прямой рейтар, что за помощью Божьей имеет сердце смелое, и на тех, кто сбоку скачет, не смотрит. Таковым надобно быть рейтару, и гусару, и солдату, а ни о чем лишнем мыслей не держать, ибо кто усерднее и смелее перстами своими, за помощью Божьей, в воинском деле промышляет, тот и устаивает против неприятеля крепче". Да что уж, Матвей Сергеевич, чего ты тут знаешь – это государь всем такие наставления рассылает, – доверительно прибавил князь. – Погоди, сейчас же это и отметим.

Слуг князя принесли два больших рога с вином, которые достались новоявленному полковнику и самому князю, но не обидели и всех остальных, которым, правда, достались сосуды попроще. Почуяв веселье, из избы, стараясь поменьше попадаться на глаза Нащокину, вышел и Котов.

– Князь Яков! Не обидь, посиди с нами! – обратился к Черкасскому Нащокин.

– Нет-нет! Сам знаешь, Афанасий, ни минутки у меня нет свободного времени: сейчас же выступаем к Друе, поддержать наступление. А там уж как Бог даст! Ну, не скучайте, и меня, грешного, не поминайте лихом!

С этими словами князь и свита лихо вскочили на коней, и умчались вдаль. Князь Черкасский всегда избегал оставаться надолго в расположении полка, а приказной избы, прямо сказать, боялся, как черт ладана, словно опасался, что и она и его затянет и превратит в измученного рутиной дьяка.

***

«Князю и воеводе, боярину Юрию Алексеевичу Долгорукову. Похваляем тебя без вести и жаловать обещаемся! А что ты без нашего указа пошел, и то ты учинил себе великое бесчестье, потому что и хотим с милостивым словом послать, и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать. А бесчестье ты себе учинил такое: теперь тебя один стольник встретит подле Москвы, а если б ты без указа не пошел, то к тебе и третий стольник был бы. Другое то: поляки опять займут дороги от Вильны и людей взбунтуют. Напрасно ты послушал худых людей: видишь ты сам, что ныне у тебя много друзей стало, а прежде мало было, кроме Бога и нас, грешных. Людей ратных для тебя сам я сбирал, и, если б не жалел тебя, то и Спасова образа с тобою не отпускал бы: и ты за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем! А те, ей-ей, про тебя же переговаривают да смеются, как ты торопишься. А я к тебе никогда немилостив не бывал и вперед от меня к тебе, Бог весть, какому злу бывать ли, а чаю, что князь Никита Иванович тебя подбил, и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он промышленник, послушаешь, как про него поют на Москве.

А ты хотя бы и пошел, но пехоту солдатскую оставил бы в Вильне да полк рейтар, да посулил бы рейтарам хотя по сороку рублев человеку. Князь Никите показалось, что мы вас и позабыли, да и людей не стало, и выручить вас нечем и некому. Тебе бы о сей грамоте не печалиться, любя тебя пишу, а не кручинясь, а сверх того, сын твой скажет, какая немилость моя к тебе и к нему. И тебе бы отписать ко мне наскоро, коим обычаем ты пошел, и чего ради, и чего чая вперед? Помысли сам себе: по какому указу пошел? какая тебе честь будет, как возьмут Ковну или Гродню? Как и помыслить, что, пришедши в Смоленск без нашего указа, писать об указе! Князь Никита не пособит, как Вильню сбреют и по дорогам пуще старого залоги поставят. А Нечая и без князь Никиты Сергий Чудотворец дважды побил, а на весну с поляками втрое нынешнего пуще будет сделываться и боем биться. Жаль, конечно, тебя: впрямь бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести и совершенную честь на веки неподвижну учинить, да сам ты от себя потерял. Теперь тебе и скорбно, а как пообмыслишься гораздо, ты и сам о себе потужишь и узнаешь, что не ладно сделалось. А мы и ныне за твою усердную веру к Богу, а к

нам верную службу, всяким милостивым жалованьем жаловать тебя хотим; а как бы ты без нашего указа из Вильны не ходил, а ратным бы людям на прокорм, по своему рассмотрению роздал шляхетские маетности, и после такого великого побою изволил бы Господь Бог мир совершить вскоре, и ты б наипаче нашею, великого государя, милостию за два такие великие дела – се за бой, се за мир был бы пожалован. А прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем же, кто к тебе с нею приедет. Алексей».

Глава 3

– Ну, князь Якову виднее, он человек занятой, а нам, бояре, грех такое дело не отметить! – степенно заявил Ордин. Стольник, всегда отдававший все силы делу, любил и отдохнуть, но только тогда, когда, как будто бы, не оставалось другого выхода, и повод был настолько серьезным, что оставлять его без внимания было бы грешно. Матвей охотно кивнул, а Котов, осмелев, подошел к ним поближе.

– Гришка! Неси, чего Бог послал… Сам знаешь.

– Большую, Афанасий Лаврентьевич?

– Какую еще… А неси и большую, первого русского полковника обмывать будем.

– А чего еще? Огурцов соленых ли, моченых, с перцем…

– Да не зли ты меня, Гришка, и так ты меня, дьявол рыжий, до трясучки довел. Давай, одна нога здесь, другая там. Да Навуходоносора этого, Ларионова, сплавь куда-нибудь, спокойно охота посидеть.

Пока Григорий, разумеется, не своими руками, собирал выпивку и закуску, Ордин с Артемоновым вышли на свое любимое место, где они нередко отдыхали вечерами, любуясь закатом и вечерним лесом. Это был высокий и обрывистый берег небольшой речки, на этом берегу которой стояла березовая роща, на редкость тихая и красивая, даже в ветреную погоду, а на том берегу расстилался, насколько глаз видит, тот самый сосновый бор, за которым стояла матвеева рота, и через который он ехал днем.

– Эх, Мотя! Приходить бы сюда с утра, садиться тут, да целый день бы и сидеть…

– А чего же, дьяков и без нас в приказе хватает, Афанасий Лаврентьевич!

– Ну ладно, ладно. Посидим еще, где-нибудь ближе к Риге. А пока трудиться надо. Трудиться!

Вскоре появился Котов в сопровождении одного из молодых подъячих, которого, налив ему предварительно стакан вина, быстро отправили обратно в приказ. Они несли с собой столько еды и выпивки, что она едва помещалась в руках. Первые две чарки выпили почти молча, наслаждаясь окружавшей тишиной и красотой, а потом взял слово Ордин, вспомнив дело, которое мучило его уже не первый день. Матвей с Григорием также не первый день о нем слушали, но все же с вниманием повернулись к начальнику.

– Князишка тут один, получил приказ отходить ко Пскову, а отряд свой сдать другим воеводам, один тоже знатный, а второй – жилецкого списка. Так вот знатный куда-то, ни пойми куда, отбыл, а ко второму сотенные не захотели идти – невместно. Так он с парой сотен рейтар и остался, а литовцы, не будь дураками, их разбили, да пол-уезда выжгли. Хотя и половины сотенных бы хватило их удержать, да и сами тогда они бы не сунулись. Вот так и воюем, бояре…

– Нет, Афанасий Лаврентьевич, некуда нам против Республики идти! – горячо вмешался вдруг в разговор до сих пор молчавший Котов, – Они против нас, что мы против самоедов – порода высшая. Никогда нам их не побить, и пробовать не стоит. А как и побьем, так оно так выйдет, что для нас же хуже повернется. Потому, как и к дипломатии мы не способны.

– Отчего же? Не уродились?

– Да может и уродились, только нельзя жить эдак, как мы живем. За это Господь помощи не даст.

– Ну, подал же он нам пока Гетмащину в подданство, а половину Белой Руси помог мечом взять? Что же не так мы делаем, подьячий?

– Да в Малой Руси хоть один город мы взяли? Нет, все от казаков досталось. Оно, конечно, им до царя дальше, чем до короля, да и опасности от него меньше – знают черкасы, что всегда от Москвы отобьются. А вот Корона их в последнее время крепко прижала, вот к нам и подались. Натерпимся еще мы с ними, Афанасий Лаврентьевич, ох натерпимся! А Литва? Да разве они когда этот край против нас укрепляли? Нисколько: не боялись, вот и не укрепляли. И сейчас все силы у них против казаков, а на другое сенат королю денег не дает, ибо жалко на московита лишних денег тратить. Ты на крепости их посмотри: Богу в грех, да людям в стыд. А мы и рады их захватывать. А повернется хоть часть коронного войска против нас: увидишь, тот час все назад заберут.

– Ах ты, дурень рыжий, мочалка ты драная! Это что же, все наше войско зря сражается? Не от того ли бегут ляхи, что сила против них такая, которой им не сломить? – взвился Ордин.

– Погоди-ка, Гриша! – вмешался Артемонов – А как же с тем магнатским самоуправством быть, про которое ты сказал, да с прямой изменой, которую литовские магнаты сейчас замышляют, да и на деле уже творят? Лучше ли нашего местничества? У нас хоть на одного местника пять верных воевод выходит, а у них и все почти магнаты против короля, а значит, и против себя и государства, получается?

– Да что ты с этой скотиной споришь! – разошелся Ордин, – Если бы ты, Гришка, не только ворон считал, да бумаги мои путал, то знал бы, сколько боев было кровавых, и сколько мы людей потеряли. Силы у ляхов сейчас против Смоленской войны вдвое, а все же бегут! И магнаты литовские неспроста в московское подданство рвутся, знают, за кем сила!

– И вовсе не в московское, а больше в шведское! Увидишь, стоит шведу на Республику пойти, и никто Алексею не присягнет, все к Густаву подадутся.

Афанасий Ордин побагровел:

– Ну и гнида же ты ушастая! Сейчас тебя в приказ обратно отведу, да пороть велю!