Тишина

– Дурь это все, самая настоящая немецкая дурь – окопы эти! Солдат сильный, сытый и на врага злой безо всяких шанцев в пять минут к стенам подойдет, а голодный, грязный, да необученный – да ему только в этих окопах от приступа отлынивать легче будет, видали уже такое. Так что все это ковыряние в земле только вред войску: солдат изматывает и от учения отрывает. Куда лучше было бы им с утра до вечера стрельбу и пиковый бой осваивать, учиться лестницы ставить и под стенами биться, а не ковыряться, как свиньям, в грязи, ляхам на смех. Своих чухонцев-то, небось, князь Борис Семенович, ты шанцы рыть не высылаешь, бережешь?

Шереметьев смущенно потупился. Матвей был вынужден, хотя бы отчасти, согласиться со справедливостью доводов старого капитана, хотя, на его взгляд, рытье шанцев можно было бы вполне совмещать с учением, будь у начальных людей побольше свободного времени, и если бы почти вся тяжесть земляных работ не падала бы на одну-две солдатские роты. Но неожиданно, Демида Карповича поддержал, хотя и своеобразно, ранее споривший с ним Кровков.

– Дело говорит капитан. Эти раскопки солдат больше боев выматывают. А когда же, и правда, им стрелять и огораживаться учиться?

– А ты, Агей Матвеевич, как я погляжу, знатный пехотинец и знаток солдатского строя? – ехидно поинтересовался не простивший Кровкова, несмотря на теперешнюю поддержку, Бунаков.

Старший Шереметьев пугливо оглядел спорщиков, и пресек дальнейшую перепалку, предоставив слово майору Драгону. Тот, как всегда, говорил вежливо и разумно, а главное, что всегда подкупало Артемонова в шотландском майоре – кратко. Это было тем ценнее, что Матвей переводил речи майора. Драгон соглашался с тем, что сильного падежа коней и усталости конницы не наблюдается, и ее действительно стоит поберечь до штурма, однако небольшие вылазки против татар могут быть полезны, хотя бы для того, чтобы определить их численность и намерения. Рытье шанцев майор признавал делом полезным, но отмечал и то, что "некоторые роты" измотаны этой работой, что сказывается на их духе и готовности к бою. Выучку солдатских полков Драгон считал удовлетворительной, но, говорил майор, учения мало не бывает, особенно же следует уделить внимание одновременности стрельбы. Словом, шотландец раздал всем сестрам по серьгам, и почти все "сестры" сидели довольные, как никогда этим вечером. Лишь между слов Драгон мягко намекнул, что дела с поиском продовольствия обстоят не лучшим образом и только ухудшаются со временем, что при длительной осаде и наступлении холодов может сказаться. Артемонов решил воспользоваться своим положением переводчика, и продолжить говорить, но уже от себя:

– Так вот, про шанцы…

– Будет уж про эти шанцы, Матвей Сергеич! – перебил его старший Шереметьев, – Все уж устали от них, проклятых. В другой раз обсудим, а то – подходи ко мне, поговорим, как всегда, по-свойски. Спасибо тебе, Филимон Афанасьевич! Уж так ладно про все сказал, что лучше и не надо.

– Устали, говоришь, воевода? – раздался сердитый голос Бунакова. Шереметьев обреченно вздохнул, – Расскажу же и я, от чего я устал. Есть у меня, как ты знаешь, рота городовых казаков псковских в шквадроне. Да чего говорить, сколько раз я тебе, Борис Семенович, про их шалости рассказывал? Так вот, они не унимаются. На учения их не дождешься, чтобы строем и под барабан их ходить заставить – про это я и думать давно забыл, зато вот времени по округе шастать у них всегда хватает. А возвращаются довольные: кто с поросенком, кто с гусем, кто с мешком муки. Удивительно ли, что заимщики наши потом с пустыми руками ходят, а солдаты – голодные сидят? Пороть я их не хочу, ибо поротый солдат – это уже, считай, пол-солдата. Так что смилостивись, воевода, над нашим убожеством, сделай уж что-нибудь, чтобы их унять.

– Сделаю, Демид Карпович, непременно сделаю! Ты уж мне поверь, разве я тебя обманывал? А теперь, как бы нам самим, бояре, голодными не засидеться – пора бы и отужинать.

Против этого возражений не было, и, хотя воевода и не подвел никакого итога долгому заседанию и ни слова не сказал о том, что же делать дальше, все с нетерпением развернули головы в сторону двери, откуда уже выплывали чередой слуги с дымящимися блюдами и запотевшими кувшинами.

Глава 3

Шумное веселье ужина было в разгаре. Вниманием воеводы, как обычно, завладел полковник Бюстов, который подробно и обстоятельно излагал что-то ему по-немецки, а Шереметьев, опасаясь перебить немца, которого не только уважал, но и побаивался, кивал головой и отчаянно искал глазами кого-нибудь из переводчиков. Матвей уже хотел идти на выручку князю, но положение спас подбежавший из сеней Илларионов. Затем Борис Семенович, как всегда он делал подвыпив, вызвал музыкантов, которые теперь создавали такой шум, что с трудом было слышно и ближайшего соседа. Боярин и некоторые из других гостей даже пытались плясать, хотя теснота избы вовсе не способствовала этой затее (особенно усердствовали Иван Кларк с Иваном Джонсом) – в общем, дым стоял коромыслом. Но Артемонова скорее раздражало это буйство. Выпив пару чарок, он расслабился и почувствовал, насколько устал за последние дни. Он словно прилип к широкой лавке, и иногда с трудом удерживался, чтобы не сползти с нее. Рядом сидел майор Филимон Драгон, вообще не любивший слишком шумного веселья. Приятели обсуждали многие вещи, но поскольку мысль Артемонова не отступала от наиболее заботившего его предмета, а именно – порчи шанцев, то разговор, в конце концов, зашел об этом. Матвей тут же заметил перемену настроения майора: оставаясь неизменно вежливым, тот похолодел и замкнулся – он явно не хотел обсуждать странные происшествия, которые так волновали Артемонова.

– Смотрите-ка! Мне кажется, назревает скандал в благородном семействе! – преувеличенно громко сказал, наконец, майор, окончательно обрывая разговор о шанцах, и указал Матвею на другую сторону стола, где сидели братья Шереметьевы. Юноши давно уже вели разговор. который, судя по выражениям их лиц, был не слишком приятным, но теперь они спорили так громко, что даже придворные музыканты князя Бориса притихли.

– Ты понимаешь, из какого мы рода, Сашка, или нет? Про Шереметьевых и в летописях, и в разрядных книгах написано, что они, еще со времен Димитрия Донского, всегда отличались храбростью, благодаря ей и крепости брали, благодаря ей и поднялись так высоко. Храбростью – не копанием в земле, и не сидением в болоте. Понимаешь? Храбростью! А какую мы доблесть тут показываем? В глине ковыряемся, да пьем вечерами, вот и вся наша доблесть. И вспомни, что мы – в опале, и еще большая немилость нам грозит, на исправление мы вроде как сюда направлены. Вот тут бы и смыть бесчестье, хотя бы и кровью! Лучше так, чем сидеть и дожидаться, пока над Шереметьевыми в открытую смеяться станут.

– Да какой же толк для нашей родовой чести, если ты войско под татарские стрелы выведешь, да несколько сот людей положишь? А сам погибнешь – кто отцу станет помогать?

– Не знаю, Сашка, не могу объяснить я, но чувствую: висят над нами эти татары, мешают. Мне как будто на душе тяжело от них. Начнется приступ – будут тут как тут, и много нам крови попортят. Да и начнется ли… Да и чем ты меня пугаешь? Погибнем? Да не для того ли мы и пришли сюда, чтобы погибнуть с честью и со славой? Хорош сегодня был ужин, но думаешь, я хочу еще лет тридцать каждый вечер так нажираться до икоты, как мы сегодня? Так хряк живет, а мне и одного раза достаточно – завтра вкуснее сегодняшнего не будет. Я – дворянин, и я – Шереметьев! А ты, Сашка – Шереметьев ли?

Александр стиснул зубы, но пока что сдержался.

– А пожить с честью и со славой ты не хочешь, Ника, и роду чести добыть? Бессмысленной-то гибелью, какую славу найдешь? Разве что дурную. Послушал бы умных людей. Вот немцы наши – по два десятка лет каждый провоевали, лучшие войска в Европе видели, а мы с тобой?

– Немцы твои! Удивляюсь я на эту царскую забаву – как будто без немцев нельзя ляхов разбить. И без них, нехристей, справимся!

– То-то хорошо в Ливонии да под Смоленском справлялись! А в Смуту? Били нас, Ника, до сих пор ляхи, все время били. А все потому, что они у немцев учатся, и нам бы поучиться, а не щеки надувать.

– Да ты, я посмотрю, ляшский холоп! Так велю я тебя, холопа, на конюшне выдрать, у меня разговор короткий!

С этими словами Никифор ухватил Александра за шиворот и принялся тащить его вверх, а тот, сверкнув глазами, ничуть не слабее уцепился за отворот никифорова дорого кафтана, и братья шумно повалились с лавки на пол. Музыка стихла окончательно.

– Ах вы, бесовы отродья! – закричал князь Борис, хватаясь за широкий пояс – По плетке соскучились? Так обоих перепорю! Не научились пить, сопливые – так не садитесь со взрослыми людьми. А ну, прочь с глаз моих!

Молодые воеводы, пристыжено наклонив головы, удалились.

– Давайте же объединим усилия, чтобы обуздать этого паладина! – не без некоторого восхищения прошептал Драгон на ухо Артемонова.

– Это именно то, чего я хотел бы, майор.

– А все же, таким и должен быть юноша. Дай Бог дожить ему до того, чтобы поумнеть!

Матвей продолжал общаться с Драгоном до конца вечера, однако неприятное чувство, завладевшее им после того, как Филимон Афанасьевич ушел от разговора о шанцах, никуда не девалось, и только укреплялось в душе Артемонова. Он был разочарован, а главное, ему приходилось теперь, невольно, задуматься о словах тех, кто во всем подозревал немцев – словах, которые он всегда считал глупыми и нестоящими. И правда, с чего бы Драгону избегать этого разговора? Никаких видимых причин для этого у шотландца не было. С другой стороны, такой хитрый человек, как Драгон, мог бы вполне уйти от обсуждения неприятного для него вопроса так, что собеседник ничего бы и не заметил, а не обрывать разговор столь подозрительным образом. С этими мыслями Матвей вышел на крыльцо избы по окончании ужина. Гости шумно, с песнями и молодецким свистом, расходились кто куда.

– Прогуляемся? – предложил негромко Драгон, взяв Матвея за локоть.

Ночь была чудесна: ярко светила луна, серебрился в ее лучах лес, было тепло, как редко здесь бывало по ночам, пели птицы, в низких местах клубился легкий туман. Артемонов и сам думал прогуляться, поэтому предложение шотландца пришлось ему очень кстати. Он отпустил лошадь с Иноземцевым, и пошел с майором по натоптанной тропинке в расположение пехотных рот. Долгое время разговор вращался вокруг самых незначительных предметов: Драгон, как и всегда, жаловался на истощение запасов продовольствия в окрестных деревнях, и проклинал местную погоду, которая, по его словам, была ничуть не лучше шотландской. Но когда приятелям пришло время расстаться и отправиться каждому к своим подчиненным, майор повернулся к Матвею и серьезно сказал:

– Что касается Ваших, капитан, трудностей с шанцами, то советую Вам обсуждать их поменьше, и только с доверенными людьми. Если же Вы соберетесь ловить этих негодяев, то мой клинок всегда к Вашим услугам. И еще: присмотритесь внимательнее к нашей драгоценности. Я имею в виду Алмаза Ивановича. Он, конечно, орудие куда более могущественных сил, и вовсе не обязательно нам дружественных. Спокойной ночи, капитан!

Притронувшись рукой к шляпе, Драгон отправился в свою роту.

Глава 4

Расставшись с Филимоном, Матвей отправился к своим сослуживцам, но, воодушевленный красотой ночи, а также и выпитым за ужином, он решил пройти более длинной, но и более красивой дорогой, вдоль кромки леса. Он искренне радовался тому, что его подозрения насчет шотландца развеялись, однако слова майора по поводу Алмаза Илларионова казались странными. Ну кому же не известно, что Алмаз – орудие могущественных сил? Известно и каких: государева Тайного приказа, а значит, и самого царя. Неужели Драгон имел в виду, что Илларионов служит и подчиняется не только государю, но и кому-то еще, также могущественному? Увлеченный этими мыслями, Матвей уклонился от дороги еще сильнее, чем хотел, и теперь, в ночной полутьме, плохо уже представлял, где оказался. Место было низинное, тумана здесь было больше чем везде, и был он гуще. Вдалеке Артемонов увидел отблески костров, повеяло запахом дыма, а из лесу донеслось стройное, по-своему приятное, но дикое пение, сопровождавшееся ударами барабана и звуками чего-то вроде скрипки. Слов песни было не разобрать, но казалось, что поющие как будто призывают кого-то, кого и сами опасаются. Матвей понял, что оказался неподалеку от поселения чухонцев и именно в то время когда те, вероятно, справляли какие-то свои языческие обряды. Сердце Артемонова забилось быстрее. Испуг его переходил в раздражение против князя Шереметьева, который не только завел при полке деревеньку с крепостными, но и еще и не мог их отвадить от поганых обычаев, которых они придерживались с вызывающей наглостью. Да и то сказать: не подают ли чухонцы этим дымом и пением каких-то знаков осажденным? А главное, Матвей окончательно запутался, и не понимал, куда ему теперь идти – положение было глупейшее. Что подумают сослуживцы, если он будет всю ночь отсутствовать? Вряд ли что-то уж слишком хорошее, для хорошего ночами в одиночку не бродят, тем более, что ни одной бабы, кроме как в крепости да у чухонцев, на много верст вокруг нет. Тут из лесу раздался странный звук, похожий на уханье филина, но издаваемый совершенно точно не этой птицей. К тому же, филин – птица очень тихая и острожная, а ухавшее существо трещало ветками, и топало, явно приближаясь к Матвею. Обернувшись в сторону, откуда доносились звуки, Артемонов увидел два круглых ярко-желтых глаза, пристально смотревших на него и немного поблескивавших. Поскольку опасность, затаившаяся в лесу, угрожала не только телу, но и душе, Матвей, недолго думая, бросился бежать, крестясь и читая молитвы на ходу. Существо в кустах ринулось вслед за Артемоновым, еще громче ухая и ломая ветки. Для Матвея лучше всего было бы выбежать на ближайший свободный от леса пригорок, но пригорок этот, как на беду, находился всего в паре десятков саженей от крепостной стены, и там Артемонова могли легко расстрелять стражники, да к тому же эта внезапная стрельба переполошила бы весь лагерь и могла привести Бог знает к каким последствиям. Поэтому Матвей решил, что если и суждено ему погибнуть по собственной глупости, то хотя бы своим сослуживцам он постарается не навредить, и продолжал бежать вдоль кромки леса, все быстрее и быстрее. Преследователь не отставал, и Артемонов уже видел, оборачиваясь, очертания фигуры, похожей на человеческую. Когда Матвей из последних сил ускорил ход, он услышал из кустов хриплый, задыхающийся и очень знакомый голос:

– Матвей! Да стой ты, черт, не угонишься…

Когда изумленный Артемонов остановился, то из лесу выбежал никто иной, как подьячий Котов, который обессилено повалился на траву и пытался восстановить дыхание. Он был в обычном своем платье, но весь грязный и заросший щетиной, покрытый какими-то веточками, кусками коры и хвои. Видно было, что в лесу подьячий провел немало времени.

– Ну… здравствуй. Силен… же ты бегать. Молодец… Литовцам точно тебя не взять.

Испуг Матвея превратился опять в раздражение.

– Да что же ты, скотина безрогая, меня пугал!? Чуть не помер со страху из-за тебя, дурака. Нельзя, что ли, было просто позвать, и из лесу выйти?

– Да я… думал… может, ты не один, а с кем-то. Да потом… думал, ты сам в лес ко мне зайдешь… А ты вон какой пугливый… оказался.

– Не зли ты меня, Григорий, я и так злой. А что за глаза желтые там были?

– Какие глаза? Не видел ничего, но вроде… не мои – раньше, говорят, они у меня серые были.

– Тьфу!

Поостыв, Матвей подумал, что не от хорошей жизни подьячий начал бегать по лесам, но решил, что человека, оказавшегося в таких необычных обстоятельствах, лучше не подвергать расспросам, а подождать, пока он сам что-то расскажет. Он помог Котову подняться, а тот, отряхнувшись и придя в себя окончательно, достал из-за пазухи странного вида бутыль из древесной коры, и предложил Матвею выпить.

– А что это за отрава?

– У чухонцев стащил. Приятная такая, с травками-муравками. Глотни за встречу.

– Давай, что ли, присядем.

Приятели нашли поваленное дерево, лежавшее в живописном месте на берегу лесного ручья с размытыми песчаными берегами, под сенью высоких дубов и сосен. Звезды светили еще ярче и птицы пели еще громче, чем час назад, а впереди виднелось покрытое туманом поле. Матвей с Григорием, напившись сперва воды из ручья, посидели какое-то время молча, пока Котов, наконец, не заговорил.

– Интересно, небось, тебе, Матвей Сергеич, как я тут оказался? Погоди, все расскажу, но начну издалека немного.

Григорий начал свой рассказ с того, как привез в съезжую полковую избу рыжеволосую казачку с ее маленьким сыном. Афанасий Ордин допросил девушку, и стал, почему-то очень доволен. Точной причины радости стольника Котов так и не смог определить, но это, вероятно, было как-то связано с противостоянием Ордина с Юрием Долгоруковым, поскольку Григорий слышал, как тот бормотал себе под нос что-то вроде: "Ох, и попляшет у меня теперь князек!".