Вера, утомлённая недавней вспышкой гнева, безучастно ответила:
– Они пошли в беседку. Надя вдруг захотела прочитать Алексею свой последний перевод стихотворения какого-то зарубежного поэта.
И с той же презрительной интонацией, которая так часто проскальзывала в голосе её матери, когда та говорила о домработнице, она произнесла:
– Бедная сестрёнка! Она так и не смогла забыть своё детское увлечение поэзией.
Будто притаившаяся в траве змея, которая подкрадывается и кусает незаметно, Юрков, не желая оставаться в долгу, сделал вид, что поддержал её.
– Бедный Алексей! – сочувственно произнёс он. – Уверен, он сейчас мечтает только об одном – черпануть бортом и принять в свой трюм рюмашку водки. А вместо этого ему приходится выслушивать поэтические завывания моей женушки. Лично я скорее бы согласился пережить хуррикан в открытом море. А это ураган, сила ветра в котором достигает шестидесяти метров в секунду.
Софья Алексеевна заметно встревожилась.
– Вдвоём? В старой беседке? – проговорила она вполголоса. – Этого еще не доставало…
Неожиданно вдова закричала во всю силу своих могучих лёгких:
– Любаша!
Когда на её призыв никто не откликнулся, Софья Алексеевна возмущённо пробормотала:
– Да где же она?! Вот ещё беда на мою голову!
И снова рявкнула, как пароходная сирена:
– Любаша!
На этот раз её зов возымел действие. В дверях появилась та, кого Софья Алексеевна призывала. Во взгляде молодой женщины можно было прочитать недоумение, но она ничего не спрашивала, молча ожидая приказания.
– Где ты шляешься, бездельница? – накинулась на неё Софья Алексеевна, радуясь, что есть на ком сорвать своё зло. – Я кричала, как ревун на маяке! Вот, из-за тебя голос надорвала, теперь неделю буду хрипеть, как старый боцман на шконке…
Это был несправедливый упрёк, но возражения, на что надеялась в глубине души вдова, не последовало.
– Простите, Софья Алекеевна, – кротко сказала молодая женщина, опустив глаза. – Я выполняла ваше распоряжение.
Не видя, к чему можно было бы придраться на этот раз, Софья Алексеевна была вынуждена сменить гнев на милость.
– Позови Надю и Алексея, – приказала она, даже не подумав о том, что ей следовало бы извиниться перед своей домоправительницей. – Они в старой беседке в саду. Скажи, что я жду их немедленно!
– Хорошо, Софья Алексеевна.
Произнеся это, Любаша вышла из гостиной с достоинством и смирением великомученицы. Однако во взглядах, которые провожали её, было всё, что угодно, кроме сочувствия.
Глава 3
В саду, который начинался сразу за домом, было тихо и сумрачно, словно в заколдованном лесу, и казалось, что здесь могут обитать лешие, кикиморы и прочая нежить, от которой людям лучше держаться подальше. Но Любаша шла с опаской не поэтому, а чтобы случайно не зацепиться за колючую ветку или раскидистый куст и не испортить платье. Она отводила ветви руками и обходила заросли стороной. Тропинка вилась между деревьев, и было приятно ступать по опавшим прелым листьям, устилавшим землю.
Мягкий ковёр под ногами скрадывал шаги, и те двое, которые находились в старой беседке, не заметили её приближения. Они были увлечены, рассматривая старые полустёртые надписи, когда-то вырезанные ножом на столешнице, и им не было дела до всего остального мира. Они забыли о его существовании, как это бывает, когда люди безмерно счастливы или глубоко несчастны.
Неслышно подойдя к беседке, Любаша не стала входить, а некоторое время стояла, прислушиваясь к тихому разговору, то ли потому, что ей было любопытно, то ли не желая помешать и нарушить уединение двух молодых людей.
Младшей дочери Кичатова Надежде было едва за двадцать, а благодаря утончённым чертам лица, которое поэты обычно называют одухотворённым, она казалась совсем юной и наивной. У мужа её сестры Алексея было невыразительное, но доброе лицо сильно пьющего человека. Они были почти ровесниками, с разницей всего в два или три года, однако Алексей, словно долго находившаяся в употреблении и сильно потёртая монета, выглядел намного старше Надежды. Обычно внешне он представлял собой понурого, словно сильно уставшего от жизни человека, говорившего, будто ухающая сова, глухо и монотонно. Но сейчас голос его изменился, стал звонче, точно помолодев. Любаша, хорошо знавшая Алексея, очень удивилась, услышав его. Может быть, ещё и поэтому она остановилась перед беседкой, не спеша войти.
Через прорехи в стенах строения Любаша видела, как молодая женщина склонилась над столом и медленно водила по нему пальцами, словно слепой, читающий шрифт Брейгеля. Глаза у Надежды были печальными, не соответствующими нарочито весёлому голосу, которым она говорила.
– А вот эту я вырезала, когда мы с тобой первый раз встретились…
– Меня пригласил в дом твой отец, – сказал мужчина. И, помолчав, добавил: – Помню, это была суббота.
Но женщина возразила:
– И вовсе нет. Воскресенье!
– Нет, суббота, – настаивал Алексей, словно это было очень важно для него. – Как я могу забыть этот день!
Лицо Надежды вспыхнуло, будто в сказанных словах имелся тайный подтекст, который был понятен только им двоим. Опустив глаза, она тихо, будто читая надпись на столе, произнесла:
– Мне тебя не хватает…
Её собеседник так же негромко продолжил:
– До боли, до крика…
Они читали стихи, но, казалось, говорили о прошлом, и эти воспоминания находили отражение в их лицах и глазах.
– До бессонных ночей и покусанных губ.
– Это было недолго, это было забыто…
Лицо женщины омрачилось, и она запротестовала:
– А вот это неправда! Такого не было!
Мужчина не стал спорить с ней.
– Было – не было, не было – было, – с грустной улыбкой заметил он. – Не в этом ли весь смысл человеческой жизни?
Но она не согласилась с ним, сказав:
– А по-моему, смысл жизни в том, что в ней было.
– А мне иногда кажется, что наоборот, – сказал он таким тоном, будто много думал над этим раньше. – Значение в нашей жизни имеет только то, чего в ней не случилось.
Надежда положила свою ладонь на его руку, безвольно лежавшую на столе, и тихо, едва не плача, попросила:
– Алёша, не надо…
Она хотела сказать что-то ещё, но в это мгновение под ногой Любаши хрустнула ветка, выдав присутствие постороннего. Надежда выглянула из беседки и увидела домоправительницу.