Любаша

– Что? А-а… Да-да, конечно, – протянула она безразлично, обходя вокруг стола, как до этого Пётр Оглоблин. И, словно подслушав его, она произнесла, будто вынося приговор, не подлежащий обжалованию: – Слишком много водки!

Любаша попыталась возразить:

– Андрей Олегович любил, чтобы на столе…

Однако Софья Алексеевна не дала ей договорить, назидательно произнеся резким скрипучим голосом:

– Запомни, Любаша, отныне в этом доме всё пойдет по-другому. И тебе придется забыть о том, что любил мой покойный муж. Надеюсь, ты меня хорошо поняла?

– Да, Софья Алексеевна, – покорно ответила молодая женщина.

Её смирение несколько смягчило Софью Алексеевну. И она снизошла до пояснения.

– Тем более ты знаешь о пристрастии мужа Верочки, Алексея, к этому зелью. Поэтому убери водку совсем.

Немного помолчав, словно обдумывая возникшую проблему, она решительно заявила:

– За помин души моего покойного мужа мы выпьем красного вина. Это будет и пристойно, и без неприятных последствий. Ты согласна со мной?

Любаша не стала возражать, кротко сказав:

– Да, Софья Алексеевна.

Внезапно вдова заметила портрет мужа на стене и, вероятно, уже забыв, что перед отъездом на кладбище она сама приказала дворецкому его здесь повесить, гневно вскрикнула:

– А это ещё что такое?!

– Где, Софья Алексеевна? – не поняла её Любаша.

Разволновавшаяся Софья Алексеевна, забыв о хороших манерах, как это с ней нередко случалось в подобных случаях, показала пальцем на картину.

– Я спрашиваю, зачем сюда повесили этот ужасный портрет?

И, не дожидаясь, ответа, она приказала:

– Немедленно снять! Он навевает на меня тоску.

После этого она, качая головой, осуждающе произнесла:

– Как ты неделикатна, Любаша, просто ужас! Сразу видно отсутствие должного воспитания и в детстве, и позже.

Не поднимая головы, молодая женщина тихо проговорила:

– Да, Софья Алексеевна. Вы совершенно правы.

Софья Алексеевна раздражённо хмыкнула.

– Я знаю это. И поэтому тебе совершенно не за что на меня сейчас обижаться, Любаша.

– Разумеется, Софья Алексеевна.

Вдова хотела сказать что-то ещё, но ей помешал человек лет шестидесяти на вид, который, казалось, не вошёл, а проскользнул в гостиную через приоткрытые двери, не притрагиваясь к ним. У него были округлые жесты, умные грустные глаза и словно извиняющаяся за что-то улыбка, которая почти никогда не сходила с его губ. Одет он был в тёмный старомодный костюм с кусочком чёрного крепа в лацкане. Видимо, он также приехал с кладбища, потому что, минуя вдову, сразу подошёл к молодой женщине со словами:

– Здравствуйте, Любовь! Простите старика, всё время забываю ваше отчество.

Его голос был мягок и приятен, и Любаша, до этого говорившая сухо и без эмоций, ответила таким же:

– Добрый день, Иосиф Аристархович.

– Такой печальный день, не правда ли?

Сказав эти необходимые слова, старик любезно произнёс, не посчитав нужным скрывать свои мысли:

– Вам очень идет это платье!

– Спасибо, Иосиф Аристархович, – дрогнувшим голосом ответила молодая женщина, впервые проявив свои долго скрываемые чувства. – Простите, но мне надо выполнить распоряжение Софьи Алексеевны.

Едва сдерживая слёзы, Любаша сняла портрет со стены и вышла из гостиной, держа его в руках перед собой, словно икону. Она была так взволнована, что совсем забыла о сыне. А сам мальчик не рискнул напомнить о себе и остался под столом, где он притаился, словно перепуганная близостью кошки мышка, спрятавшись за одну из массивных ножек.

После её ухода Заманский подошёл к камину и протянул руки к огню, зябко поёживаясь.

– Как девочка расстроена похоронами Андрея Олеговича! – произнёс он, ни к кому не обращаясь и глядя на колеблющиеся языки пламени.

Софья Алексеевна усмехнулась.

– Вы так считаете, господин Заманский?

Будто не замечая язвительного тона вдовы, он дружелюбно обратился к ней с вопросом:

– Вы не находите, Софья Алексеевна, что в наше время подобное отношение наёмной работницы к своему работодателю выглядит весьма трогательно?

– Не нахожу, – резко ответила она. – Зато испытываю неодолимое желание пожелать ей семь футов под килем и дать расчёт.

Заманский бросил на неё быстрый предостерегающий взгляд, но сразу же снова перевёл его на огонь, ничего не сказав.

– Надеюсь, причина веская? – спросил он после недолгого молчания.

– Чрезвычайно, – почти грубо ответила Софья Алексеевна, не желая скрывать своих чувств. – Я не хочу видеть в своём доме грустные лица. От этого у меня может разлиться желчь. – В её голосе появились жалобные нотки, словно она надеялась вызвать сочувствие. – А мне сейчас как никогда нужно быть сильной. Ведь на мои хрупкие женские плечи возложена великая миссия – уберечь компанию мужа от банкротства. – Возвысив голос, она торжественно, будто произносила клятву, сказала: – Ради наших с Кичатовым дочерей и будущих внуков.

Но вышло это не очень убедительно. Или нотариус был недоверчив от рождения. Он с нарочитым удивлением посмотрел на вдову и, смягчая свои слова улыбкой, спросил:

– О каком банкротстве вы говорите, Софья Алексеевна? Слава Богу, дела идут хорошо. Несмотря на отсутствие Кичатова, предприятие процветает.

Но вдова не собиралась сдаваться.

– Всё это одна только видимость, Иосиф Аристархович, уж вы-то должны, кажется, это понимать, – возразила она таким тоном, будто говорила с неразумным ребёнком, заявляющим, что он будет жить вечно. – За те три года, что с нами нет моего покойного мужа, репутация компании на рынке несколько пошатнулась. Хватит ли у меня теперь сил вернуть всё на круги своя?

Заманский понимающе покачал головой и сочувственно заметил: