Любаша

– И он ещё спрашивает! – возмутилась Вера. Она действительно всё слышала. – Павел только что оскорбил тебя и меня. А ты смолчал!

– Юрков дурак, – равнодушно ответил Мышкин. – Не стоит обращать на него внимания.

Вера презрительно усмехнулась.

– А ты-то сам кто? Трус и размазня.

Мышкин, желая прекратить этот неприятный разговор, покорно согласился:

– Ты права. Как обычно.

Они замолчали, отвернувшись друг от друга и глядя в разные стороны…

Мальчик под столом уже проделал значительный путь, когда, пытаясь сохранить равновесие, покачнулся и ненароком задел колено Софьи Алексеевны.

Почувствовав неожиданное прикосновение, вдова бросила вопрошающий взгляд на Заманского. Тот сидел ближе всех к ней, и кроме него никто не мог бы дотянуться до её ноги. Ничего не подозревающий Заманский улыбнулся в ответ на немой вопрос в её глазах. Эта по обыкновению извиняющаяся улыбка невольно подтвердила её подозрение. Вдова, выпив бокал вина, чувствовала себя как никогда одинокой и никому не нужной. Она нуждалась в сочувствии. И то, что оно было проявлено по-мужски, без ложной скромности, даже обрадовало её. Софья Алексеевна не любила ходить вокруг да около, предпочитая, как она сама говорила, резать правду-матку в глаза. Это правило касалось и её отношений с мужчинами.

– Не жалейте меня, Иосиф Аристархович, не надо, – произнесла она томно, придвигаясь ближе. – Я сильная женщина, я выдержу.

Заманский кивнул, соглашаясь, однако счёл своим долгом заметить:

– Я ничуть в этом не сомневаюсь, Софья Алексеевна. Но немного жалости ещё никогда и никому не повредило.

Софья Алексеевна ласково прикоснулась к его руке и проворковала:

– Так вот вы какой! А я-то считала вас этаким скромником. Верно говорят про тихий омут…

Заманский поразился как её прикосновению, так и непривычному тону. И не смог этого скрыть, спросив:

– Это вы о чём, Софья Алексеевна, позвольте узнать?

Но вдова не стала торопить события.

– Не сейчас, – сказала она, многозначительно глядя на него. – Давайте продолжим наш разговор позже, когда все гости разойдутся. Вы не возражаете?

По своей привычке никогда и ни с кем не спорить без насущной на то необходимости, Заманский покачал головой, словно игрушечный китайский болванчик.

– С превеликим удовольствием, Софья Алексеевна! Если бы я ещё хоть что-нибудь понимал из того, о чём мы только что говорили…

Гул от всех этих разговоров, то стихающий, то усиливающийся, наполнил гостиную. Недавнее молчание, воцарившееся после выпитого в память о Кичатове вина, было нарушено. Снова заслышав оживлённые голоса, мальчик, который сам же и вызвал эту лавину, сообразил, что выбраться незаметно ему не удастся. Путешествие на четвереньках под столом было слишком утомительным и непредсказуемым по последствиям. И по здравому размышлению он решил выждать. У него оставалась надежда на то, что мама спохватится, придёт и спасёт его.

Печально вздохнув, мальчик достал из кармана пиджачка остывшую и изрядно помятую котлету и начал её есть, отщипывая маленькие кусочки…

Глава 5

Софья Алексеевна постучала вилкой о бокал, привлекая к себе общее внимание, и, дождавшись, когда все взоры обратились на неё, тоном, не допускающим возражений, произнесла:

– Вот мы и помянули Кичатова, да обретёт вечный покой его беспокойная морская душа. А теперь каждый из вас должен сказать о нём что-нибудь.

Приветливо улыбнувшись, она полувопросительно-полуутвердительно сказала:

– Иосиф Аристархович, может быть, вы начнёте первым, на правах старого друга семьи?

Заманский не был готов к такому, однако он не стал возражать, верный своей привычке ни с кем не спорить. Да ему это было и не трудно. Он любил поговорить, мало интересуясь тем, слушают ли его окружающие. Для него было главным, чтобы его не перебивали. И тогда он мог говорить бесконечно, за потоком слов умело скрывая свои истинные мысли и чувства, если это было необходимо.

– Благодарю вас, Софья Алексеевна! – сказал он, вставая. – Все вы знаете, что я был поверенным в делах Андрея Олеговича Кичатова много лет. С того самого дня, когда он учредил свое первое рыболовецкое предприятие.

Он немного помолчал, словно вспоминая. Потом качнул головой, будто прогоняя эти воспоминания, и продолжил:

– Это было лихое время. И, говоря откровенно, тяжкий рыбацкий труд был в те дни не самым тяжёлым испытанием. Ведь в открытом море не было ни бандитов, ни чиновников. Они поджидали рыбаков на суше. И те, и другие хотели урвать свой кусок от рыбацкого пирога, и побольше.

Почему-то решив, что Заманский говорит это про него, Юрков возмущённо заявил:

– Ну, это вы зря, Иосиф Аристархович! Я лично живу по принципу – на чужой каравай рот не разевай. Свой бы кусок прожевать.

Растерявшийся Заманский, робко улыбаясь, запротестовал:

– Простите, Павел, речь, конечно же, не о вас, а о тех, кого нет за этим столом. Я сожалею, если…

Но его перебил Мышкин, с усмешкой спросив:

– Паша – совесть наша, а ты себя к кому причислил – бандитам или чиновникам?

Привстав на стуле, словно собираясь броситься на него, Юрков зло бросил:

– Эй, ты, рыба летучая, сложи плавники, пока не оборвали!

Но ссора не успела разгореться, этому помешала Софья Алексеевна.

– Тише, тише! – потребовала она, словно успокаивая расшалившихся детей. – Давайте послушаем Иосифа Аристарховича. Он так красиво говорит! А вас я выслушаю позже.

В её голосе было столько невысказанной угрозы, что притих даже взбешенный Юрков. Бросив ненавидящий взгляд на Мышкина, он откинулся на спинку стула и демонстративно уставился в окно. А Алексей налил в бокал вина и залпом выпил его, морщась так, будто пил горькую настойку. Он старательно не смотрел на Надежду, которая пыталась удержать его взглядом. Её глаза влажно блестели от готовых пролиться слёз. Вера с презрительной гримасой переводила взгляд с сестры на мужа, обнажив зубы, словно оскалившийся волк. Софья Алексеевна бросала на всех предостерегающие взгляды, напоминая укротителя в цирке, который держит зверей в повиновении резкими ударами хлыста. И только Заманского она одаряла ласковой улыбкой, предпочитая в этом случае кнуту пряник.

Неприкрытая лесть пришлась Заманскому по душе. Он заметно воодушевился, и теперь смотрел лишь на вдову, казалось, обращаясь только к ней.

– Благодарю вас, Софья Алексеевна, – с церемонным полупоклоном снова произнёс он, откашлялся и невозмутимо продолжил свою речь с того самого места, на котором её прервали. – Однако Кичатов выстоял. Не многим это тогда удалось. Как говорится, много званных, да мало избранных. Он оказался одним из таких избранных. И судьба, которая любит сильных, щедро вознаградила его.

Заманский поднял руку с направленным вверх указующим перстом, чтобы придать больший вес своим словам.

– Я говорю не только о материальных благах, – возвысил он голос, заставив вздрогнуть от неожиданности своих слушателей. – Но и о семье. Любящей жене, обожающих его дочерях, их мужьях, ставших для Кичатова опорой в его неустанных тяжких трудах.

Перечисляя, он сопровождал свои слова взглядом. А перехватив ответный взгляд, Заманский кивал, словно подтверждая, что он говорит именно об этом человеке и здесь нет никакой ошибки.

– И его скоропостижная смерть уже ничего не изменит, – печально, и в то же время радостно провозгласил нотариус, завершая свою речь. – Наш дорогой и всеми любимый Андрей Олегович Кичатов оставил после себя на этой земле не брошенные на бесплодный камень или в тернии зёрна, которым не суждено дать добрый урожай, а плоды, во много раз превосходящие посеянное. О таком может мечтать любой человек. Ибо прах ты и в прах возвратишься, но добрая память о тебе будет жить вечно.

Софья Алексеевна промокнула глаза платочком и прошептала так, что её было слышно даже на самом дальнем конце стола:

– Как это образно и трогательно!