Человэльф

Сам Сибатор был не суеверен и в существование корабля-призрака не верил. А потому спокойно и даже охотно согласился, когда Грайогэйр предложил ему план, как изловить неуловимого «Летучего Голландца». Согласился с одной-единственной поправкой – план стал считаться их общим детищем. Идея была Грайогэйра, но фрегаты – его, Сибатора. А потому совесть млита осталась чиста. Во всяком случае, в его собственных глазах. А мнение всех других духов ему было, по правде говоря, безразлично. За исключением эльбста Роналда, разумеется. И не потому, что Сибатор уважал эльбста. Он его боялся.

Роналд дал ему все – адмиральский чин, членство в Совете ХIII, высокое общественное положение и неограниченную власть. А взамен потребовал только преданности. Это была такая малая плата, что Сибатор даже недоумевал. Но именно непонимание и вызывало страх. Млит знал, что отнять все, что он имеет, эльбст может в любой момент, по своей прихоти, и никто не возразит ему. Его, Сибатора, почему-то не любили в мире духов, и все были бы только рады его унижению и падению. Это вызывало у млита еще больший страх и еще большую преданность эльбсту Роналду. И усиливало его ненависть ко всем остальным духам, даже к таким же млитам, как и он сам.

Захват «Летучего Голландца» должен был еще больше возвысить млита Сибатора в мире духов, и даже, быть может, сделать его вторым по значимости в Совете ХIII, после, разумеется, эльбста Роналда. И дело было не в том, что корабль-призрак отправил на дно множество человеческих кораблей. Главной его виной было то, что он бросил вызов неограниченной власти эльбста Роналда. Он заявлял о своем праве на существование независимо от того, что мог подумать или сказать по этому поводу всемогущий глава Совета ХIII. А такое не могло проститься. Поэтому эльбст приказал уничтожить «Летучего Голландца», не жалея ни времени, ни средств. И выбрал для этой цели не кого-нибудь, а именно его, млита Сибатора. Это было высокое доверие и высочайшая честь, которую Сибатор собирался оправдать и заслужить. Поэтому он уже так долго бороздил море на своем корабле, оставив на берегу и на будущее все те плотские удовольствия, без которых его жизнь была невыносимой, говоря откровенно. Но, кажется, его испытание подходило к концу. Не далее как этим вечером «Летучий Голландец» должен был заглотить брошенный ему золотой крючок и бесславно погибнуть. Другого финала не могло и быть. Сибатор в этом нисколько не сомневался.

Поэтому он с таким удовольствием попивал сейчас свой бесценный коньяк и думал, что уже завтра к его услугам будут самые фешенебельные злачные места мира, и он постарается компенсировать свое долгое вынужденное заточение в море, все ночи, проведенные в одиночестве на фрегате. Может быть, русского царя и удовлетворяла его личная каюта, но ему, млиту Сибатору, она всегда казалась слишком тесной и неудобной.

В дверь каюты постучали. Сибатор допил свой коньяк из большого бокала, который в его руках казался крошечным, как наперсток, и только потом откликнулся.

– Кого там принесло?

– Капитан Эндрю, адмирал, – послышался голос из-за двери. – К тебе курьеры с письмом из посольства Эльфландии. Говорят, что их направила некая Катриона.

– Впусти их, Эндрю, – благодушно пророкотал млит. Он выпил слишком много коньяка, чтобы злиться на кого бы то ни было. – Вероятно, это контракт с новым главным смотрителем маяка на острове Эйлин Мор. Я жду его с утра.

– Это рароги, адмирал,– после некоторой паузы многозначительно произнес капитан Эндрю. Как и большинство водяных, он недолюбливал племя рарогов, считая, что они способны на убийство просто из-за своего плохого настроения, не говоря уже о том, когда им за это платили.

– И что с того? – вскипел Сибатор. Он ненавидел, когда его приказы не выполнялись мгновенно, независимо от причин. Сначала выполни приказ, а потом возрази, если тебе не дорога жизнь, любил говорить Сибатор и первый, а зачастую и единственный, смеялся этой шутке. Но многие знали, что в этой шутке была слишком высока доля истины, когда дело касалось самого млита. – Мне повторить свой приказ?

– Нет, адмирал, – раздался испуганный голос. И послышались поспешно удаляющиеся шаги, переходящие в бег.

Не прошло и минуты, как в каюту снова постучали, затем дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы в нее могли протиснуться, один за другим, два щуплых рарога. Щель в дверях сразу же исчезла. Рароги топтались на пороге, не видя адмирала, почти утонувшего в мягком кресле в глубине каюты. А тот внимательно рассматривал их. Млиту не понравился затрапезный вид курьеров, которых Катриона послала к нему. Это было проявлением явного неуважения к его персоне. Если уж Катриона, по неведомой и не имеющей в его глазах оправдания причине, не смогла прибыть сама, то посланников-то уж она могла бы выбрать и поприличнее. Подумав так, Сибатор мгновенно рассвирепел. И, не вставая, грозно рявкнул:

– Эй, вы, салаги! Тащите сюда свои тощие задницы! Или у вас бельма выросли на глазах, что вы не замечаете своего адмирала?

Рароги, услышав его голос, вздрогнули от неожиданности, а увидев, обрадовались. Эта гамма чувств отразилась на их лицах, которые заросли густой щетиной, напоминающей черное оперение воронов. Они были братья, и внешне очень похожи между собой, а небритость делала их почти неотличимыми для чужого глаза. Когда они подошли, млит некоторое время удивленно их рассматривал, затем громогласно расхохотался.

– Или я слишком много выпил, или коньяк очень крепок! У меня уже двоится в глазах. Эй, как тебя зовут, малый?

– Лерой, – сказал один скрипучим голосом. Второй из братьев, как обычно, промолчал, и он ответил и за него: – А это Джозеф.

– У них еще и имена разные, – поразился вслух порядком захмелевший млит. – Если бы не голос, я бы мог действительно подумать, что их двое. А, может быть, это шутка Катрионы? Прислала ко мне курьера с призраком-двойником!

Услышав имя девушки, Лерой вынул из-за пазухи конверт, а Джозеф – стилет. Небольшого размера кинжал с тонким и узким клинком позволял скрытно носить его под одеждой. Именно поэтому он был так популярен у наёмных убийц, женщин и заговорщиков, которыми издавна славилась Италия, где стилет зародился в мрачную и полную интриг эпоху средневековья и откуда позже он распространился по всему миру. В середине двадцатого века его даже взяли на вооружение спецподразделения армии и флота Великобритании. Стилет был ярким примером вырождения. Предком его считался «кинжал милосердия», которым на канувших безвозвратно в прошлое рыцарских турнирах благородные рыцари добивали своих повергнутых противников, если те отказывались сдаться. Узкий клинок легко проникал сквозь сочленения доспехов, между чешуйками панциря или кольцами кольчуги.

Разумеется, ни Джозеф, ни Лерой всего этого не знали. Когда они выбрали стилет, ими руководил безошибочный инстинкт представителей древней касты профессиональных наемных убийц, которыми считались рароги в мире духов, и не без основания.

Лерой подал конверт млиту, отвлекая его внимание, а Джозеф, вместо того, чтобы сразу ударить клинком в сердце жертве, как он делал это уже не раз, спрятал руку с кинжалом за спину. Млит сидел в кресле, а рароги стояли, и, несмотря на свою низкорослость, возвышались над ним. И Джозефу было неудобно бить стилетом. Можно было нанести удар по голове, но он опасался, что не сумеет пробить толстые стенки огромного черепа млита, а только сломает тонкий клинок. Его замешательство спасло Сибатору жизнь. Пока Джозеф размышлял, морща свой похожий на клюв нос, а Лерой отчаянно подмигивал ему, не понимая причины заминки, млит разорвал пакет и попытался прочитать текст контракта. Но буквы прыгали перед его глазами, как будто играли в чехарду, и он, отчаявшись что-то разобрать, протянул контракт Джозефу. Тот, собираясь вонзить в адмирала стилет, подошел к нему ближе, чем брат.

– Читай, – сказал млит властно.

Джозеф, привыкший повиноваться приказам и растерявшийся от неожиданности, машинально протянул правую руку с зажатым в ней стилетом за листом бумаги. И ничего не подозревающий млит внезапно увидел прямо перед своими глазами кинжал.

– Зачем тебе мизерикорд? – спросил он, в первое мгновение не сообразив, что ему угрожает смертельная опасность. – Или это обычная подделка фирмы «Фейрбейрн и Сайкс» для спецназа флота английской королевы? Дай-ка я взгляну поближе на клинок.

И он спокойно, не прилагая усилий, взял из рук ошеломленного рарога стилет, как будто это была безобидная детская игрушка. Увидев, что его брата разоружили, и тоже не поняв, что происходит, Лерой издал низкий гортанный крик, похожий на птичий клекот, и бросился на млита. Он вытянул руки со скрюченными пальцами, на концах которых появились острые когти, намереваясь вонзить их в горло млита. Но вместо этого наткнулся на лезвие стилета, которым Сибатор машинально отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и осел на пол, испуганно глядя на тонкую струйку черной крови, вытекающую из четырехугольной ранки в его груди. Джозеф, увидев, что его брат ранен, вцепился не менее острыми, чем стилет, клыками в руку млита, в которой тот по-прежнему держал кинжал. Но Сибатор, подняв другую руку, со всего размаха опустил свой могучий кулак на его голову, и исход битвы был предрешен – Джозеф рухнул на пол рядом с истекающим кровью братом. За все это время никто из них не издал ни звука, так неожиданно и стремительно развивались события.

Зато теперь, при виде двух поверженных рарогов, лежащих у его ног, и окровавленного кинжала в руках, млит мгновенно отрезвел. Он вскочил с кресла и рявкнул так, что задрожали переборки каюты:

– Эй, кто-нибудь! На помощь! Вашего адмирала убивают!

Дверь распахнулась, и в каюту ворвался капитан Эндрю, а с ним – несколько моряков, которых он заранее вызвал с палубы, не доверяя рарогам.

– Адмирал, ты жив? – воскликнул встревоженный капитан.

– А кого ты видишь перед собой, болван? – заревел млит. – Или я похож на бесплотного призрака?

– Нет, адмирал, – не обиделся привыкший к частым вспышкам гнева своего начальника капитан. – А вот рароги очень даже похожи. Славно ты их отделал! Прикажешь повесить этих молодцов на рее?

Лесть привычно усмирила гнев млита. Уже более спокойно он приказал:

– Сейчас не до этого. Пора поднимать паруса. Оставим сладкое на десерт. Рарогов связать и кинуть в трюм, к корабельным крысам, пусть тоже полакомятся. Когда вернемся после охоты за «Летучим Голландцем», допросим эту парочку с пристрастием. Надо узнать, кто их послал, прежде чем повесить. Но если это Катриона, как я думаю…

– Именно это имя они называли, адмирал, – подтвердил капитан. Эльфов он не любил почти так же, как рарогов.

– Тогда я ей не завидую, – мрачно сказал млит. – Надеюсь, Совет тринадцати жизнь одного из своих членов ценит выше жизни какой-то эльфийки, невесть кем возомнившей себя в последнее время.

– Несомненно, адмирал, – поддакнул водяной. – Я уверен в этом.

– Хватит болтать, капитан, – оборвал его Сибатор. – Ты получил донесение от нашего второго фрегата?

– Да, адмирал, – отрапортовал тот. – «Эдинбургский замок» вышел в море. Через два часа он пройдет около острова Эйлин Мор. Жду твоего приказа!

– Охота началась, – рыкнул млит. – Поднять все паруса! Мы выходим немедленно.

Капитан и моряки ушли, унеся с собой рарогов. Сибатор подошел к столику, взял наполовину пустую бутылку коньяка, поднял ее вверх и провозгласил:

– До скорой встречи, «Летучий Голландец»! Пью за твою неминуемую погибель!

Млит одним глотком опорожнил бутылку до дна и кинул ее в стену каюты. Осколки усыпали мягкий пушистый ковер.

Глава 28

После ухода адмирала Сибатора Борис испытывал сильное нервное возбуждение. Почему-то ему вспомнились мифологические боги Древней Греции. То, что ему предстояло сделать, могла бы одобрить богиня возмездия Немезида, но едва ли оправдала бы Фемида, богиня правосудия. С точки зрения морали помощь в поимке пиратов была благим делом. Однако направить корабль, пусть даже пиратский, на подводные рифы, подвергая жизнь его команды смертельной опасности – это могло быть, и скорее всего в глазах закона было, уголовным преступлением. За ним неизбежно следовало наказание – суд и приговор с формулировкой: «За превышение должностных полномочий, повлекшее за собой гибель…». А в дополнение к приговору – раскаяние и угрызения совести. И кто знает, какая из этих кар была бы для него, Бориса, более суровой…

Но никто не собирался вступать с ним в давний философский спор о том, все ли средства хороши для достижения цели. Адмирал Сибатор отдал приказ, не раздумывая о его этической стороне. И винить его за это не приходилось. Общаясь с духами природы, Борис начал подозревать, что такие понятия, как этика и мораль, которые людям стараются привить с детства, были им просто не знакомы и даже чужды. С точки зрения человека, разумеется. Место этики и морали в общественном сознании духов занимают инстинкты. Их поступки продиктованы исключительно сиюминутными порывами и эгоистическими желаниями. В природе нет ничего, что можно было бы расценить как зло или добро, а поэтому духи природы не подчиняются общепринятым в человеческом обществе правилам поведения.

Как-то Борис, будучи студентом гидрометеорологического колледжа и готовясь к одному из экзаменов, прочитал книгу по психологии, и ему запомнилось определение «архетип трикстера». Носители этого архетипа, как правило, совершают неблаговидные деяния не по злому умыслу, а порой даже движимые благородными целями. И это как нельзя более точно отражало саму природу духов. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – говорил Мефистофель из «Фауста» Гете. И это был образчик образа мысли типичного представителя мира духов, как понимал сейчас Борис. Разумеется, самих духов не волновало, так ли это на самом деле.

Борис уже знал, что духи непредсказуемы, злопамятны, их легко разозлить, и в то же самое время они, повинуясь порыву, могут быть преданными и дружелюбными. А поэтому, при всех хороших чертах характера, которые иногда они проявляют, для людей все-таки предпочтительнее избегать с ними встреч.

Разумеется, думал Борис, все это не имело никакого отношения к Катрионе. Она была паршивой овцой в своем стаде. Или белой вороной. Признаться, второе определение ему нравилось больше.

Но на этом нить его размышлений не обрывалась. Продолжая логически и по возможности объективно мыслить, Борис приходил к пониманию того, что почти то же самое можно было сказать и о людях. А если идти еще дальше, то следовало, как это ни горько, признать, что такие понятия, как мораль, этика, совесть, стыд были у человека не врожденными, а благоприобретенными. А, следовательно, придуманными самими людьми.

Причем одними людьми для других. Те, кто эти понятия выдумал, так называемые великие мира сего, сами чаще всего их не придерживались, о чем красноречиво свидетельствовала вся известная Борису история человечества. Это была своеобразная узда, которую они накидывали на остальных, принуждая их к покорности. И предназначалась она для тех, кто не верил в жизнь после смерти и вечные загробные муки, то есть в Господа Бога. «Не верьте, если вы так хотите, мы вас не принуждаем, – как будто говорили им. – Но неужели вам не будет стыдно за то-то и то-то, если вы это совершите? Как вы после этого будете смотреть в глаза тем-то и тем-то?» То-то и то-то были ложь, предательство, измена, убийство. Те-то и те-то – близкие, родные, друзья.

Библейский Страшный суд подменяли угрызениями собственной совести – вот и вся разница между религией и атеизмом. Но и то, и другое были, по сути, эфемерными понятиями, а потому слабой уздой для человека с его вечным страхом смерти и неутолимой жаждой жизни.