La Critica (первая книга казанской трилогии)

– Что? Тебе платить что-ли? – спросил мужик и вытащил бумажник.

– Нет, вы не так поняли, – мямлил я. – Мы её забираем. Такое дело…

Мужчина сменил физиономию с благодушной на неблагодушную и спрятал бумажник. Он отрицательно покачал головой. Я снова заговорил:

– На самом деле, эта девушка – моя сестра, и отец будет крайне расстроен, если она сядет в авто к каким-то проходимцам. Так что, Джессика, – я повернулся к стоящей и молчащей Джессике, – запрыгивай вон в ту огромную чёрную машину, и поехали-ка домой, пока ужин не остыл.

– Сестра, говоришь? – усмехнулся мужик. – Негритянка?.. Так-так…

– Правильно говорить «афротатарка», а не «негритянка», – с подобострастным смешком сказал я, а потом, обратившись к Джессике, сказал: – Ну же, сестрёнка, сит даун ин зе кар!..

Казалось, что Джессика совершенно ничего не понимала. Выглядела она отрешённой и в целом несчастной, поэтому я для себя решил, что во что бы то ни стало отвоюю её у этих разбитных гуляк, даже если мне придётся вцепиться зубами в их загривки. Глянул по сторонам, высматривая Глеба. «Где, чёрт побери, Стальский?! Наверное, самокрутку скручивает». Я снова посмотрел на Джессику, пытаясь взглядом внушить ей свои мысли и найти в ней поддержку. Я не был уверен, что она меня вообще понимает. У неё был такой вид, как будто происходящее её не волнует, – не воздушная отрешённость, а смирение фаталиста. Возможно она думала, что я оспариваю её, чтобы самому снять.

– Стой, щегол, – спокойно сказал мужчина. – Никуда она с вами не поедет. Все катания – только в порядке живой очереди.

Я обречённо посмотрел на Джессику. В эту секунду на авансцену вышел Стальский, попыхивая сигареткой, и весы в этом противостоянии с грохотом опрокинулись на мою сторону. «Что так долго?!» – с раздражением и облегчением подумал я.

Через минуту.

– Это Марта – сестра Глеба, – сказал я Джессике, указывая на, сидящую за рулём, Стальскую.

– Приятно познакомиться, Вадим и Глеб почти ничего мне о вас не рассказывали, – не слишком по-доброму отреагировала Марта и рванула с места.

*****

– Будешь жить у нас. Пока не найдёшь себе занятие по душе и уму, будешь по хозяйству мытариться… Секретарём будешь, короче. Займёшь четвёртую спальню… Мда… – я задумался, глядя в наивные глаза Джессики.

– Мне кажется, она ничего не поняла, – нежным голосом промолвила Марта.

Стальская, как человек проницательный, быстро уразумела – какой неисчерпаемой доброты существо эта Джессика, и сменила гнев на милость.

К тому же, пока я тёр-мял с этими парнями на «пятёрке», Глеб, видимо, отрекомендовал Джессику сестре, и Марта дала добро на приют для заблудшей африканской души.

– Мда… – снова протянул я.

Я отошёл в сторону буфета и загремел бутылками, выбирая, что бы употребить. Марта тем временем доходчиво объясняла Джессике её перспективы. Когда я делал второй глоток джин-тоника, Марта подошла ко мне и сказала:

– Она согласна остаться у нас. Она рада, что мы её нашли.

– Славно, – ответил я.

Джессика всё ещё стояла около дивана и, не шевелясь, смотрела в нашу сторону. Я думаю, что Джессика, как неразумный маленький ребёнок, осознала, что к ней относятся с добротой и сочувствием, и поэтому доверилась нам.

– Эй, ком цу… подь сюды, как там… – я махнул Джессике рукой, приглашая выпить за хорошее начало.

В эту минуту спустился Глеб и объявил, что комната Джессики готова, а потом, увидев в моих руках стакан, обрадовано потёр руки, прихватил Джессику за локоть и привлёк к столу-стойке, чтобы, как я уже говорил, выпить за хорошее начало.

– Еда, наверное, уже готова, – полувопросительно сказала Марта и приоткрыла крышку сковороды.

Через десять минут мы – все четверо (ВЧ) – молча и торжественно ели и потягивали слабоалкогольные коктейли. Атмосфера была семейная.

– А у моей бабули сегодня День Рождения, – сообщил я.

– Надеюсь, что она не пригласит нас на него, – пошутил Глеб.

Мы с Глебом засмеялись; Марта смеялась с оттенком укоризны; Джессика улыбнулась.

Наша новая подруженция тире секретарь изъяснялась на жуткой смеси плохого английского и отвратительного русского, – прямо как большинство наших сограждан. Поэтому мы её понимали сносно, как и она нас.

В какое-то мгновение я почувствовал меланхолию и, пожелав всем спокойной ночи, поднялся к себе в спальню. Когда я открывал дверь своей комнаты, я уже предчувствовал, что меня там поджидает опредёлённого сорта пустота, которую я должен ублажить своей печалью. Несколько минут назад – ещё за столом – мой двойник с коптящими, как автомобильные покрышки крыльями шепнул мне на ухо, что Джессика сегодня бы работала уже четвёртый день. Эта информация меня опечалила. Итак: когда дверной замок щёлкнул изнутри, помещение осветилось тусклыми точечными светильниками. Это была не привычная мне спальня, а огромная зала, в глубине которой стояли маленькие круглые столики с горящими свечками в самом центре. За столиками сидели мужчины и женщины, в руках у многих были бокалы с шампанским. В следующее мгновение справа от меня высветился помост с оркестром в экстравагантных одеяниях. Я поклонился оркестру, а контрабасист кивнул мне. Ещё через секунду в самой середине зала мощный луч софита упал вертикально вниз, залив светом танцовщицу в красном платье, колготках в крупную сетку, чёрных туфлях на высоком каблуке; её немолодое лицо показалось мне знакомым. Резким кивком танцовщица указала мне на стул, стоящий слева от меня, на котором висела одежда. Я понял, что мне нужно переодеваться. Публика терпеливо ждала, покуривая сигары и попивая шампанское. Через полминуты я уже был одет в широкие шерстяные брюки в полоску, белую майку, белую льняную рубашку, расстегнутую почти до пупка, жилетку из такой же ткани, что и брюки, остроносые туфли; завершали мой образ свисающие подтяжки; их я посчитал бы лишними. Когда я приблизился к танцовщице, раздался щелчок и танцпол погрузился во мрак. Оркестр взял пробную ноту, и в этом момент над головой моей партнёрши и меня включились два софита, лучи которых скрещивались. Публика слегка похлопала. Мы приняли исходное положение.

«Born in a slum in Rome

Born in filth and rags

You climb the weary road of youth

Aloneandoftensad…»

Музыка, как механизм, заставила нас, как стрелки часов, начать чёткое выверенное движение.

«…You climb the hills

Your feet get sore

And then your heart goes numb

And as you reach your teenage years

A whore you do become…»

Танец был похож на упражнение, в котором не было место импровизации.

«…And as I see you

My eyes fill with tears

It’s the same old story

It’s been going on for years…»

Ноги партнёрши показывали то двенадцать, то девять часов; часовая стрелка иногда исчезала за минутной, а потом снова появлялась. Это было акробатическое танго.

«…Well now all around you men do fall

But you know don’t you know

That you’re just lust’s pawn…»