«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман

– Да не для ухаживания я, просто так. Чего дома-то сидеть?

Она согласилась. Народу в зале было полно, хотя кино оказалось пустяшным. Красивенькая свинарка с накрашенными губами пела песню о том, что она никогда не забудет овечьего пастуха. Люди на экране сплошь были веселые, выказывали свою богатенькую жизнь и волновались по никудышным причинам. Лева таким сказочкам не верил. А глянул сбоку на Нину, поразился. Она переживала за свинарку на полном серьезе, и глаза то беспокоились, то улыбались. Он нашел в киношном сумраке ее руку, она не отдернула сразу, но погодя, все же высвободила. В тот миг Лева и нажал на все тормоза, решил выруливать назад, к перекрестку, от которого так неожиданно свернул на незнакомую дорогу.

Когда после кино уже слезли с трамвая и шли к дому, он сказал:

– Завтра я от вас отчаливаю. Не хочу мозолить тебе глаза, а себе душу.

Нина остановилась, поглядела на него пристально. Потом вдруг провела рукой по его уже отросшим волосам. Ответила:

– Не надо уезжать, Лева.

Ну, скажите, можно ли понять женский характер? Можно ли проникнуть в мотивы женских поступков? Неужели святая Нина полюбила бывшего зека? А, может, не полюбила, а пожалела? Да и кто скажет, где граница между бабьей жалостью и любовью?

Феня, узнав, заахала, не к нему обратилась, а к ней:

– А подумала ли ты, Нинусь?.. Да как же это с бухты-барахты? Ведь и платья у тебя нет, и у него одни штаны с пузырями. И свадьбу какую-никакую надо. Чего же так вдруг?.. Может, передумаешь, Нинусь?

– Не передумаю, – твердо ответила Нина…

Все закрутилось, завертелось, покатилось впопыхах и в суматохе. Лева на свой аванс накупил всяких консервов и двенадцать бутылок водки, потому как гостей, с Нининой и Фениной работы, набралось возле двух десятков. Чтобы не шибко тратиться на мясо, порешили лишить жизни Фениных курей: богатая еда – курник. Белое платье с фатой обещала дать замужняя Нинина подружка. Фене удалось выпросить вне очереди черную кассу, и они с Ниной ходили покупать кольца, сняв ниткой мерку с Левиного пальца.

Глядел он на ту предсвадебную колготню, а большой радости не испытывал. Вроде бы и доволен был и ждал того дня, когда Нинка будет принадлежать ему целиком. А что-то свербило, втыкалось в мозги острыми когтями. Оно ведь часто бывает так: не дается что-то – охота до порешения жизни, а идет в руки – и «охота» ужимается.

По вечерам, перед тем, как ложиться спать, Нина заходила к нему в чулан. Садились рядом с ним, выспрашивала, как ему жилось в детдоме и кто его там обижал, как спознался со шпаной, за что угодил в колонию. Лева ей кое-что рассказывал, а что-то и привирал. Она внимала с незамутненным сочувствием, и он обнимал ее по законному жениховскому праву. Она и сама жалась к нему, даже губы открывала навстречу, бабье естество требовало. А больше – ни-ни: обожди!

– Чего ждать-то? – спрашивал. – Не все ли едино: сейчас или в воскресенье?

– Нет, – отвечала она, – до свадьбы – блуд.

Уходила на свою девичью постель, а он утыкался лицом в набитую сеном подушку и тяжело засыпал.

В пятницу Феня дала ему восемьдесят пять рублей и наказала:

– Костюм бери синий, со светлой полоской. И белую рубашку. Ну, а ботинки, сколь останется. Можно и плетенками обойтись.

В субботу с утра его отпустили с работы, и он отправился в универмаг. Трамвай довез его до вокзала, дальше надо было пешком.

Вокзалы всегда манили Леву. На вокзалах была своя жизнь. Запах воли там остро бил в ноздри, садись и езжай – все перед тобой! И никто не стоит над душой, никто не говорит «нельзя», сам себе и авторитет, и гражданин начальник.

Он завернул в здание вокзала. У кассы топталась жидкая очередь. Едут же люди! По надобности или по прихоти, а едут! Станут выбегать на станции, покупать у бабок вареную картошку и малосольные огурцы, а потом трепаться с соседями, заливать им про то, что никогда в их жизни не случалось.

Он вдруг остро позавидовал им. Новая жизнь, которую собрался с завтрашнего дня начать, показалась серой и нудной. Ну, и что – Нинка? Хорошая баба, семейная и постельная, никто не спорит. А дальше что? Сиди дома, колупайся в огороде, считай рубли до получки?.. А для просветления жизни – в кино, глядеть на крашеную свинарку?.. А где же воля?..

В сей миг голос вокзального диктора объявил о поезде на Хабаровск, том самом скором, с которого почти сняла его Феня. Верно, сама Левина судьба заставила поезд в тот день опоздать на два часа. Ах ты, Феня, добрая душа! Как же ты утешишь любимую племянницу, как справишься со свадебным конфузом!..

Лева стремительно ринулся к кассе. Со словами: «Командировка – по брони» растолкал очередь, пробрался к окошку, протянул деньги, предназначенные на свадебный костюм, и сказал:

– Плацкартный…

Свадебный обруч

1

Отслужив срочную в железнодорожных войсках, Иван Сверяба решил внести свою лепту в строительство светлого будущего. В рембате, где он служил, старшина-сверхсрочник обнаружил у него золотые руки и смекалистые мозги, столь необходимые при ремонте механизмов, когда не хватает запчастей. Так что кадром на больших и малых стройках он был нужным. Но долго на одном месте не засиживался. Имущество его не обременяло: рюкзак с бельишком да гитара о семи струнах. Бельишко он время от времени выбрасывал из-за трудностей с отстиркой, а гитару берег и холил – она была ему помощницей в любой компании и, конечно же, в амурных делах. Однако связывать себя брачными узами он не собирался.

В Казахстане Иван оказался из-за красноречия вербовщика, а больше – по своей бродяжьей натуре. Вербовщик наговорил сказок: никакого уютного общежития на новой стройке не было. Да Иван и не надеялся на это, наученный прежним опытом. Иван Сверяба снял угол у разбитной старушенции, превратившей свою хибару в постоялый двор. Но запирать себя в этом углу еженощно – намерен не был.

Начиная ухаживать за какой-нибудь красотулей, он с места в карьер объяснял ей, что жениться не собирается, во всяком случае, в текущем году. Он так и говорил: в текущем. И попадал сразу в двух зайцев: не кривил душой (все равно же разбегаться придется!) и в то же время напускал туману, вроде бы намекал на будущее, когда текущий год пронесет мимо.

А женское сердце – инструмент особенный, со скрытым источником питания. Сразу и не предугадаешь, в какую сторону стрелку качнет. На прямые мужские слова стрелка чаще всего не реагирует. Ей бродячие токи нужны, что возникают вокруг слов, от второго или третьего их смысла, которого и нет вовсе. Обещает парень жениться – врет! Говорит: не женюсь – вдруг проверяет на выдержку в текущем году?..

Так получилось и с Томкой.

Была в пыльном городке аллейка вокруг замусоренного пруда с названием «Брод». Молодежь по вечерам выползала туда на погляделки. Иван подчалил к девчачьей парочке, устроившейся на вросшей в землю скамейке. Спросил ту, которая была поблондинестее и с грудями торчком:

– А где ваша скрипочка?

– Какая скрипочка? – та даже растерялась.

– А разве не вы вчера в доме культуры играли на скрипке? Ну, прямо копия: волосы, шея, плечи…

Пока выясняли, кто играл на скрипке и играл ли вообще, успели познакомиться. А потом и подругу спровадили. Стояло душное лето. Даже вечер не освободил землю от зноя. Жила Томка на Сиреневой улице, хотя ни одного куста сирени во всей округе Иван и в глаза не видел. Провожал он свою новую знакомую между какими-то поставленными вразброс бараками. Во дворе, куда они зашли, было темно и сладковато пахло гнилью. Подле высокого крыльца он обнял ее. Она пискнула: «Наглеть не надо!»

Между поцелуями выяснил, что живет она с матерью, но у нее своя комната, что работает медсестрой в больнице и что замуж пока тоже не хочет. У нее были красивые глаза, серые, большие, ресничные, под темными дугами бровей. Такие лица рисуют на парфюмерных этикетках. Только губы чуть подкачали, верхняя заметно перекрывала нижнюю. Впрочем, это не портило портрет, даже придавало некое своеобразие.

– А как насчет чаю? – спросил Иван, вдоволь натоптавшись у крыльца.

– Поздно. Маму разбудим…

Чай был через встречу. И уговаривать не пришлось, гитара уговорила. И мать спала праведницей, не мешая дочернему счастью. Она вообще предоставила Томке полную самостоятельность, и блуд воспринимала, как житейскую потребность.

Мать делала вид, что не слышит, когда он с рассветом выползал из сеней в носках, чтоб не топать, и, усевшись на крылечную ступеньку, надевал башмаки. Однажды, обувшись, задержался на крыльце, глядя, как отходит ночная синь от жухлых акаций, чудом пробившихся к свету. Посидел так минут пять-шесть и услыхал шаркающие шаги за дверью: мать встала, чтобы задвинуть за ночным гостем засов.

Иван взял себе за правило: не задерживаться долго в одной постели. Как учует, что руки подружки начинают сжиматься в свадебный обруч, так и ходу. По-честному, в открытую, чтобы избыть всякую надежду с ее стороны.

И с Томкой подошла пора расставаться. Он это почуял кожей. Пирожки с требухой, на которые ее мать была отменной мастерицей, стали застревать в горле. Совсем уж решился на последний разговор, но Томка опередила:

– Вань, – зашептала в одну из ночей – сказать тебе хочу, только не сердись… Понесла я, Вань. Второй месяц уже.

Он поначалу не понял, что такое она «понесла». А когда вдумался во «второй месяц», сообразил. И задосадовал на себя и на Томку. Даже отодвинулся от нее, вгляделся в бледное от лунного света лицо. Луна сияла в окно, как плохо вычищенная бронзовая тарелка. Лицо у Томки было вопросительно-испуганным, и верхняя губка с малой родинкой страдальчески оттопырилась.

– Как же ты, а? – не скрыл он огорчения. – Чего не береглась-то?

– Я береглась. Все равно попалась. Как решишь, так и будет.

– А чего решать-то? В больнице работаешь.

Он погладил ее по плечу. Она обиженно натянула до подбородка одеяло, отделив себя от его руки. Отвернувшись, произнесла: