И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Если подряд читать стихи Мандельштама, то даже навскидку можно найти множество строк, связанных с Европой, с ее мифами, историей, культурой. Вот только маленькая выборка строк:

– Останься пеной, Афродита,
И в слово, в музыку вернись…
– Души готической рассудочная пропасть…
– И лютеранский проповедник
На черной кафедре своей…
– У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда?..
– Поговорим о Риме – дивный град!..
– Бессонница, Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины…
– Я вспоминаю Цезаря прекрасные черты —
Сей профиль женственный с коварною горбинкой.

А знаменитое стихотворение Мандельштама, где он поднимает бокал и пьет, а далее перечисление, за что он пьет:

За музыку сосен савойских,
Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса
и масло парижских картин…

Просто сплошной наплыв европейских впечатлений и возникающие параллельно мысли:

В Европе холодно. В Италии темно.
Власть омерзительна, как руки брадобрея.
О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно…

Однако вернемся от поэзии к поре европейской учебы Мандельштама. Легко представить, как юный Осип небрежно скользит по бульвару Сен-Мишель, с рассеянным видом сидит на занятиях в Сорбонне, с надменно откинутой головой читает стихи в каком-нибудь парижском кафе, а может быть, и в «Ротонде»:

О вещая моя печаль,
О тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Но всему приходит конец. Закончились и европейские путешествия. «Осенью 1910 года из третьего класса заграничного поезда вышел молодой человек. Никто его не встречал, багажа у него не было – единственный чемодан он потерял в дороге.

Одет путешественник был странно. Широкая потрепанная крылатка, альпийская шапочка, ярко-рыжие башмаки, нечищенные и стоптанные, через левую руку был перекинут клетчатый плед, в правой руке он держал бутерброд…

Так, с бутербродом, он протолкался к выходу. Петербург встретил его неприязненно: мелкий холодный дождь над Обводным каналом веял безденежьем. Клеенчатый городовой под мутным небом, в мрачном пролете Измайловского проспекта, напоминал о “правожительстве”.

Звали этого путешественника – Осип Эмильевич Мандельштам. В потерянном чемодане, кроме зубной щетки и Бергсона, была еще растрепанная тетрадка со стихами. Впрочем, существенна была только потеря зубной щетки – и свои стихи, и Бергсона он помнил наизусть…» (Георгий Иванову «Петербургские зимы»).

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Удивительные наивно-естественные стихи смолоду писал Мандельштам. Но что ждало его в России по приезду? «Век-волкодав», «рука брадобрея» и тот, у которого «тараканьи смеются глазища / и сияют его голенища»?.. Мандельштам это понял уже в первой половине 30-х годов, отсюда и его эсхатологические мотивы, хотя он и пытался приспособиться к сложившимся обстоятельствам.

Смешной эпизод: однажды к Мандельштаму пришел молодой поэт с жалобой, что его не печатают. Мандельштам строго его отчитал. Вспоминая об этом, Анна Ахматова писала: «Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: “А Андре Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?”»

Надо ли в тысячный раз говорить о том, как и кого печатали в советские времена. Если ты трубадур и барабанщик власти – пожалуйста, а если ты хочешь выразить в творчестве свое индивидуальное видение мира, то никаких публикаций, а можно еще и прищемить жабры. Сиди и помалкивай! Все это испытал на собственной шкуре Осип Мандельштам. В 1928 году вышел последний сборник поэта, с жестко отобранными стихами, да еще со следами самоцензуры. После 28-го увидело свет и немного прозы. Все остальное, написанное Мандельштамом, было издано лишь посмертно благодаря неимоверным усилиям Надежды Яковлевны Мандельштам.

Какое-то время Мандельштам еще веселился:

Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там! Все равно!

Именно в 20-х Николай Тихонов писал свои мужественные баллады, в том числе «Балладу о гвоздях», о тех, кто не думает, не размышляет, а только исполняет приказы командиров:

Гвозди бы делать из этих людей:
Не было в мире бы крепче гвоздей.

Но Осип Мандельштам не был железным гвоздем, он был скорее нежным одуванчиком: дунул – нет зыбчатой шапки, а то и головы…

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…

Что произошло дальше – давно рассказано и пересказано. 13 мая 1934 года – первый арест. Ссылка в Чердынь, потом в Воронеж. Через три года ссылка закончилась. Мандельштам строил творческие планы на встречи с Ахматовой. В ночь с 1 на 2 мая 1938 года – снова арест. И последовавшая жуткая смерть во Владивостоке в СВИТЛАГе, в 11-м бараке… Общая могила – ни памятника, ни креста… Свой конец Осип Эмильевич предчувствовал и писал о себе как бы со стороны:

Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

В итоге загубили. Растоптали. Уничтожили… А если бы у него проявилось желание и хватило мужества, то остался бы жить в Париже. И возможно, дожил бы до старости, а не до отмеренных ему советским режимом 47 лет. Но. В этом многозначительном «но» спрятано главное: в случае эмиграции Осип Мандельштам не стал бы тем Мандельштамом, которого мы знаем и любим.

Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот.

«Поэзию уважают только у нас – за нее убивают», – сказал однажды Мандельштам жене Надежде.

Анна Ахматова: «Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама».

Марина Цветаева: «Люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотичной мыслью… и неизменной магией каждой строчки».

Сам Мандельштам в статье «О природе слова» отмечал: «Русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка… Каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость…»

А в заключение следует вспомнить Осипа Мандельштама как человека, как индивида. Он не обладал адаптивными свойствами. «Я должен жить, дыша и большевея…» – уговаривал Мандельштам себя в ссылке в Воронеже в 1935 году, но «болыпеветь» он никак не мог (не Демьян Бедный и не Владимир Маяковский). Некая черта «не от мира сего» губила Осипа Эмильевича.

Литературовед Эрих Голлербах вспоминал, что Мандельштам «всегда был небрит, а на пиджаке у него либо пух, либо не хватает пуговицы». И добавлял: «К нему нужно было приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей. А он читал бы ей за это стихи и предлагал бы взять из его ладоней нежного солнца и немного меда…»

Из воспоминаний Владислава Ходасевича: «…пирожное – роскошь военного коммунизма, погибель Осипа Мандельштама, который тратил на них все, что имел. На пирожные он выменивал хлеб, муку, масло, пшено, табак – весь состав своего пайка, за исключением сахара, сахар он оставлял себе».