Когда зазвенит капель

– К сожалению, Дарья Ивановна, ваша мама не выдержала агрессивной терапии и скончалась ночью. Мы ничего не могли сделать. Когда вы позвали меня, она была уже мертва.

Даша не закричала, не завопила истошно, как в кино, не заламывала театрально руки, она только опустилась вниз по стене, безупречно прямая и напряженная, и замерла. И врач терпеливо ждала, пока Даша садилась прямо на пол, пока пыталась вдохнуть, пока плакала, не произнося ничего, и готова была плакать как можно дольше, лишь бы больше не слышать ничего, ни одного слова. Она позволила ей плакать минут десять или двадцать, потом накапала резко пахнущей коричневой жидкости в мерный стаканчик, налила воды и, прижимая стакан к Дашиному рту, заставила выпить. Вода стекала по подбородку и зубы стучали об стекло.

– Она умерла от этого лекарства? – хватая воздух ртом, наконец произнесла Даша.

– Мы никогда не можем знать наверняка, выиграем или проиграем эту битву. У кого-то организм сильнее и он побеждает, выигрывает сколько-то времени, а у других иммунитет становится все слабее и тогда поражение неизбежно. Да по большому счету, мы все однажды умрем от рака, только не каждый до этого доживет. Не умереть от рака нам поможет только то, что мы умрем от чего-то другого.

– Что за чушь вы несете?

– Это не чушь, это научно доказанный факт.

– Просто скажите: да или нет?!

– Я не знаю. Возможно покажет вскрытие. Вам нужно расписаться вот тут.

И она подняла Дашу под локоть, усадила на стул, вложила в ладошку ручку и терпеливо указывая, заставила подписать какие-то бумаги. От слез очертания предметов расплывались и Даша даже толком не видела, что подписывает.

– Извините, мне надо побыть одной. Можно я пойду?

– Да-да, конечно. Тело мы передадим в морг, потом позвоните туда, узнаете, когда можно будет забрать.

На выходе Дашу остановила санитарка и сунула ей в руки объемный синий пакет:

– Ваши вещи заберите.

Двери выплюнули ее в пустынный больничный двор. В бело-серой дали виднелись пустые тропинки, упиравшиеся в белесое небо макушки деревьев качались и вскидывались на ветру. Со своего места Даша различала только бесконечное яркое мельтешение на проспекте: машины, автобусы, троллейбусы спешили в обе стороны, дрожащие желтые огоньки фар, красные и зеленые – светофоров, вспышки, которые бьются, крутятся и мигают ртутной чехардой.

Даша накинула пальто на плечи. Рука застряла в рукаве. Чертыхаясь, дернула сильнее, вытолкала из рукава шапку и бросила ее в пакет к маминым вещам. Так и пошла, не застегиваясь, и без шапки. Частый мелкий снег ложился на растрепанные волосы и таял, забирался за воротник и тоненькими иголочками покалывал кожу, слепил глаза. Снег смешивался со слезами и превращал огни проспекта в цветные размытые пятна.

Даша пошла не в сторону автобусной остановки, а вниз по проспекту, мимо нарядных пафосных домов, мимо гудящих автомобилей, мимо набережной широкой, еще не одевшейся в белый панцирь, Томи. От холода и снега в голову приходили странные усталые мысли. Загребая ботинками снег, она вдруг думала, что, может быть не стоило ехать на эту капельницу. Вообще не стоило ей затевать весь этот цирк с новым лекарством. А стоило просто жить, столько, сколько отпущено. Эта мысль билась, кусала, росла и ширилась, пока не заполнила собой все сознание. Чувство вины огромной бетонной плитой легло ей на плечи, придавило, ссутулило спину.

Ей теперь хотелось идти хоть куда-нибудь, лишь бы не возвращаться домой. Куда-нибудь. Тупо идти, пока не кончатся силы, или, может быть поехать в какую-нибудь деревню и пожить недельку, отключив телефон. Просто лежать и смотреть в потолок. Побыть в пустоте. В оторванном состоянии…

Но вместо этого ноги сами принесли ее к дому. Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, пошарила рукой по стене. Выключатель в масляном грязном пятне. Сняла ботинки, снег с которых немедленно стал таять и расползаться маленькими лужицами, бухнула на пол сумку и пакет с мамиными вещами. От входной двери рукой подать до арки. В комнате шторы задернуты, ни звука. Только на кухне в тишине гудел холодильник.

Она не раздеваясь, обошла их маленькую квартирку, отмечая мелочи, которым раньше не придавала значения, а теперь они бросались в глаза, кричали: мамина неубранная постель на диване, рядом на журнальном столике молитвослов в потрепанном переплете, очки для чтения – «Очки забыли, – проскочила мысль, – надо было взять», в прозрачном пакетике таблетки от давления, железо, что-то еще, на кухне в раковине две тарелки, две кружки, две вилки.

На какое-то время Даша застыла в замешательстве посреди комнаты. В ушах нарастал свист и шум, виски начали пульсировать, в глазах плескались волны черноты. Мыслей больше не было, их вытеснила набегавшая волнами боль в голове. Морщась от каждого движения, Даша сняла одежду, неряшливой кучей свалила в кресло и легла на диван. Оказывается, диван был жесткий, со старыми, скрипучими пружинами, часть которых, казалось, готова была прорвать истончившуюся от старости обшивку и вырваться наружу – это чувствовалось даже сквозь толстое одеяло, которое они давно подстилали для мягкости. На подушке осталась вмятина от маминой головы и белье хранило слабый, еле уловимый, родной запах.

Какое-то время она лежала неподвижно, не чувствуя ничего, кроме головной боли и невыносимого одиночества, потом глаза ее закрылись и она провалилась в тягучую дремоту без снов.

Она проснулась через несколько часов, лежала на спине и смотрела вверх, на потолок, выложенный узорчатыми пенопластовыми квадратиками плитки. И потолок, и пол, и диван под ней медленно качались и плыли по волнам. Неторопливо, словно огромный кит. Даша ощущала себя крошечной точкой, песчинкой, от которой ничего не зависит. Даже если закрыть глаза, это баюкающее движение продолжалось. Снаружи по-прежнему был день, сквозь зашторенное окошко солнечные лучи просовывали тонкие пальцы, выхватывали на полу тонкие полосы света.

Даше было холодно. Очень холодно. Нужно встать с дивана и надеть колючий свитер с высоким горлом, но ноги не слушались. Она натянула одеяло повыше, словно холод, мучивший ее, затаился где-то внутри, под кожей, в костях и позвоночнике, а это чертово одеяло почему-то совсем не грело. Тогда она огромным усилием откинула его в сторону, выпустив последние крохи тепла, и побрела на кухню. Набрала воды и включила чайник. Липкая слабость заполнила каждую клеточку ее тела, мышцы налились болью. Она вернулась в комнату, вытащила из маминого шкафа толстый махровый халат, затянула поясом покрепче, налила чай и, обхватив ладошками горячую кружку, забралась с ногами на стул.

Мысли тяжелые, тягучие колыхались в черепной коробке, оставляли одни вопросы без ответов. Что теперь делать? Она что, осталась одна? Как теперь жить? Как справляться со всеми проблемами, если она такая неприспособленная? Она даже квитанции за ЖКХ никогда сама не оплачивала, а теперь ей придется трепыхаться, словно рыбе в ведре. Достанет ли у нее сил стукнуть хвостом посильнее, чтобы подпрыгнуть и вернуться в привычное болотце? А деньги? Где их брать? Устраиваться куда-то работать? Но как тогда совмещать с учебой?

Она прижалась плечом к холодной бетонной стене, если бы можно было, легла бы прямо на пол, как собака, не боясь ни испачкаться, ни показаться смешной, потому что силы уходили по капельке, как зерно из дырявого мешка. Как было бы хорошо, если бы можно жизнь словно пленку диафильма отмотать назад, если бы можно было жить как раньше, только бы не заботиться о том, где взять денег, только бы не бояться наступления нового дня, только бы не видеть по углам толи призрака, толи порождение ее воображения, от которого мороз по коже.

Даша допила чай. На какое-то время ей показалось, что стало легче и она пошла в коридор разбирать пакет с маминой одеждой. Нужно чем-то занять руки, иначе мысли, от которых пухла голова, сведут ее с ума.

Она стала выгружать из пакета вещи. Потертые сапоги в отдельном пакете, шапка, пуховик – «Пуховик надо повесить в шкаф, зачем он здесь. Вот здесь, рядом с шубой, которую она ни разу не надела, все берегла для лучших времен»; больничные тапочки – «Да, тапочки надо тоже убрать, не оставлять же»; теплые колготки, носки, юбка и трикотажная кофточка в катышках – «Сначала постираю, потом решу, что с этим делать»; расческа – «А мама ведь осталась там, когда ее забирать?»; чистое полотенце – «А куда звонить, чтобы похоронить? И как вообще это делается? А это платно? Ну конечно платно, даром только в мешок завернуть»; кружка и ложка – «И что, я должна сейчас на работу ей сообщить? И обзвонить всех знакомых, сказать куда и во сколько приходить?». «А как я буду звонить, если я их даже не знаю никого? И они все будут приходить, сочувствовать и плакать, кто-то искренне, а кто-то фальшиво, обнимать и брать за руку. А я буду плакать в ответ. Ерунда какая, я буду улыбаться, черт возьми, они не увидят моей слабости, я не буду слушать их лживые соболезнования, только пусть это все побыстрее закончится, я не буду слушать, не буду слушать, не буду…»

В этот момент Даша поняла, что держит в руках мамин телефон. Он вибрировал в руках, звук резкий, неестественно громкий разрывал барабанные перепонки и оборвал бесконечный поток непрошеных мыслей. Даша смахнула «Ответить».

– Маришка, я тебе звоню-звоню, ты что не слышишь? Почему так долго отвечаешь? Почему молчишь? Маришка, ответь! Как дела, как ты себя чувствуешь?

– Тетя Лена…

– Даша, это ты что ли? А мама где? Ты с ней в больнице? Как у вас дела? Как все прошло? Дай ей трубочку. Ну что ты молчишь, ну?

– Мама… она…

– Что? – спросила тетя Лена еще спокойно, и хотя она больше ничего ничего не сказала, уже одного этого было достаточно, чтобы стало ясно – она все поняла.

– Мама умерла. – Даша вздохнула и подняла глаза к потолку, чтобы не расплакаться прямо сейчас, но слезы все равно полились, много, как вода, которая сломала плотину и вырвалась на свободу.

– Господи.., – выдохнула тетя.

На какое-то время между ними повисла неловкая пауза, как бывает между двумя малознакомыми людьми, которые уже исчерпали общие темы для разговора и даже обсудили погоду, и теперь не знают, что сказать.

– Когда это случилось? Она мучилась? Даша, ей было больно? Ты была с ней рядом, скажи, она долго мучилась?

– Ночью. Она умерла ночью. Так тихо, что я даже не знаю, когда. Я проснулась утром, думала, она спит. У нее такое спокойное лицо было, как будто она радовалась чему-то.

– Отмучилась, бедная. Где она, в морге? А ты сама где?

– Они забрали ее. Наверное в морге, я не знаю. Тетя, я ведь ничего не знаю, как все это делается, помоги мне пожалуйста.

– Думаешь, я знаю… Ладно, ты дома, да? Никуда не уходи, я приеду сейчас и мы с тобой все порешаем. Кто-то же должен заняться похоронами.

В телефоне что-то щелкнуло и раздались короткие гудки. Даша закрыла чехол, тихонько погладила его подушечками пальцев и прижала мамин телефон к груди. Потом она села на пол, уткнулась лбом в колени и провалилась в пустоту.

Глава 11

Когда приехала тетя Лена, Даша чувствовала себя так, будто проснулась с жестокого похмелья. Голова раскалывалась. Тетя разве что не трясла ее и не щелкала пальцами перед глазами. Нужно съездить в морг. Нужно взять справку о смерти. Нужно заехать в похоронное. Выбрать гроб, венки и памятник. Нужно заказать поминальный обед.

Даша молчала, сверлила остекленевшим взглядом точку на ковре и дышала прерывисто и шумно. И тогда эту ворчливую женщину осенила внезапная догадка. Она сходила на кухню и принесла Даше градусник. Тридцать девять и девять.

Два дня Даша то горела в бреду, то исходила противным липким потом. Она то проваливалась в темный омут, то выныривала на поверхность, спотыкаясь взглядом о застывшее в циферблате время.

Тетя Лена превратилась из размытой картинки детства в надежную опору и все пыталась утешить ее. Слова куцые, несерьезные, цокали на языке как взрывная карамель. Она все сделала сама. Позволила ей просто лежать. Брала ключи от квартиры, приходила и уходила, варила куриный бульон и заставляла Дашу его пить, оформляла все документы, приносила какие-то чеки, квитанции, рассказывала, что выбрала и заказала, кому позвонила и сообщила.

В день, когда хоронили маму, столбик термометра опустился до минус тридцати восьми градусов. Бледный кружок солнца прожигал серое небо, будто кончик сигареты. На улицах Томска парным молоком разлился туман. Он пенился, окутывал молочным толстым слоем шерстяного пончо дома, мостовые, смазывал лица прохожих и превращал свет автомобильных фар в размытые дрожащие кляксы.

Утром Даша непослушными руками выдавила из блистеров две таблетки парацетамола и желтые кружочки валерьянки – температура хоть и была меньше, но все еще держалась.

– Что слону дробина, – сказала тетя и как заправский алкоголик опрокинула рюмку с раствором резко пахнущей коричневой жидкости.