Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Вот когда время придет, – серьезно отвечала Агафья Михайловна, – тогда и прощу.

Ясенская милая тихая жизнь шла своим чередом. Купанье, прогулки, верховая езда и возня с детьми наполняли наш день. Изредка приезжали гости: Дьяков и Дмитрий Оболенский, с которым я познакомилась на балу. Это был очень милый, развитой юноша, светски воспитанный матерью. Помню и визит Горчаковых, родственниц Льва Николаевича. Приезжали две княжны лет 25–30 с строгой деспотичной, как мне говорили тогда, старой матерью их. Варя, Лиза и я, боясь ее строгой критики, не выходили в гостиную и сидели в комнате тетеньки.

– Чего сидите, идите в Гостиную, – говорила Наталья Петровна. – Лев Николаевич вас там представит княгине вот таким манером.

И Наталья Петровна, приставив локоть правой руки к груди, вывернув ладонь, указывала по очереди на нас трех, приговаривая:

«Племянницы, свояченица, гости…»

При слове «гости», не отнимая руки, она обводила круг. Мы все засмеялись.

– Какие же там еще гости? – не переставая смеяться, спросила Варенька.

– Чего хохочешь? – говорила Наталья Петровна. – Вот ты небось знакомить-то не умеешь. Намедни приехала акушерки дочь, Констанция с матерью, а ты меня с ней и не познакомила, а одна ты в комнате была.

– Как, Наталья Петровна, я называла вас, – говорила Варя.

– «Называла…» – передразнила ее Наталья Петровна. – Нешто так знакомят? Надо толком говорить: кто такая, да как кому приходишься, а то «называла».

Мы весело смеялись, когда нас позвали в гостиную, и нам пришлось идти.

Подойдя к старой княгине, мы присели ей. Она не подала нам руки, а, кивнув головой и глядя на нас в лорнет, проговорила:

– Bonjour, mesdemoiselles[124 - Здравствуйте, барышни (фр.)].

Но потом ко всякой из нас обратилась с вопросом по-французски. Княжны были очень милы, и с ними нам было легко. По указанию Сони, мы предложили им идти в сад. Гости пробыли у нас до вечера.

Приезжал к нам и Фет, выражая радость, что мы будем жить в Никольском, в соседстве с ними.

– Ведь это еще не решено, – сказала Соня. – Там дом очень тесный, хотя Левочка обещает всех устроить.

Фет настаивал на нашем приезде.

– Ваши друзья Дьяковы будут соседями. А как жене будет приятно, – говорил Афанасий Афанасьевич. – Я надеюсь, что мы тоже чаще будем видеться.

Я слушала их разговор и с грустью думала: «Далеко уедем от Пирогова… А на что оно? – тут же спрашивала я себя. – Чем дальше, тем лучше».

Помню, как завязался литературный разговор. Афанасий Афанасьевич вспоминал с любовью о поэте Тютчеве.

– И перед смертью его я в последний раз видал его. Ведь это было в январе, – говорил Фет, – он вызвал меня к себе.

Этот разговор заинтересовал меня. Я любила стихотворения Тютчева, списывала их и учила наизусть.

– А вы хорошо знали его? – спросила я Фета.

– Он был моим другом, если я смею его так назвать. Это был исключительный лирический талант, – обращаясь более ко Льву Николаевичу, чем ко мне (что меня немного обидело), сказал он, – и исключительный человек по своей скромности. Когда его талант хвалили ему в глаза, он корчился, как от чего-то постыдного.

Фет в своих воспоминаниях о Тютчеве пишет о его скромности: «Как ни скрывайте благоуханных цветов – аромат их слышится».

– Но кроме его таланта, – продолжал Фет с улыбкой, обращаясь уже ко мне, – у него был превосходный кофе, который он очень, очень любил и не раз угощал меня им.

Я сделала серьезное лицо и отвернулась в сторону. Но, собственно говоря, Фет был прав. Отворачиваться от него не стоило.

В те времена я даже не знала, что значит «лирический», так как никогда не имела, кроме сестры Лизы, русского хорошего учителя. И вообще ученье я терпеть не могла и была очень мало образована.

Потом припоминал Лев Николаевич, как он ехал с Тютчевым четыре станции:

– Я слушал с таким удовольствием этого умного величественного старика. Я тогда писал вам об этом, Афанасий Афанасьевич. Почти в один год потеряли мы двух хороших и талантливых людей: бедный Дружинин, как он страдал перед смертью. Это был удивительно милый, хороший и чистый душой человек, – говорил Лев Николаевич, – его повесть «Полинька Сакс» как просто, правдиво и жизненно написана.

Тургенев эту весну приезжал в Россию и в Москву, но в Ясной Поляне он не был. Примирение со Львом Николаевичем тогда еще не состоялось.

VIII. Приезд Сергея Николаевича

Это было в начале мая. Стояли жаркие дни, лучшие в году, со свежей зеленью, голубым небом, кукушкой и соловьем.

Долгуша, запряженная парой, стояла у крыльца дома. Мы ехали купаться на Воронку, за полторы версты. Доехав до горы, к спуску реки, мы встали и весело наперегонки побежали вниз. Соня с нами. Она всегда великолепно бегала. Быстро и красиво неслась она с горы, заражая нас своим бодрым духом. Нас было пятеро: девочка Душка, теперь уже шестнадцати лет, была вечной нашей спутницей. Я любила ее за ее не-злобливость и спокойствие, Она была небольшого роста, с длинным лягушечьим ртом и серыми вопросительными глазами. Бывало, когда кто-нибудь из мальчишек пристанет к ней, чтобы раздразнить или обругать ее, это случалось довольно часто, она не сердилась, а только огрызнется: «сам съешь», – и отвернется.

Река Воронка, наша ясенская отрада, небольшой приток Упы, запруженная, имела довольно глубокие места, и потому было где плавать. Душка хорошо плавала и первая бросалась в реку.

– А знаете, барышня, – говорила она Лизе (она особенно любила ее), – я чуть не потопла раз.

И Душка рассказала, как мы пошли раз с ней вдвоем на реку. Дора – собака наша – с нами:

– Я, значит, поплыла на глубокое-то место, а Дора-то за мной, да лезет мне на шею и лапами-то голову топит… Испугалась же я, – захлебываясь, говорила Душка.

– А я вижу, что Душка-то под водой, – вмешалась я в разговор их, – и со страху не знаю, что делать. Место у плотины глубокое, и я отчаянным голосом зову: «Дора, Дора, ici[125 - сюда! (фр.)]», а Душка уже бульки пускает…

– Ну, тут Дора-то наша, знать, уж поняла, – продолжала Душка, – и поплыла на зов Татьяны Андреевны, а то, однава дыхнуть, потопла бы я!

«Однава дыхнуть» – было любимое выражение Душки, она часто употребляла его; для меня оно было ново, и потому я запомнила его.

Во время нашего купанья нашла темная туча, и подул легкий майский ветер.

Мы стали торопливо одеваться. Крупными каплями накрапывал дождь все сильнее и сильнее. Спасаться было некуда и невозможно. Из-за тучи выглянуло солнце, и, помню, как над рекой показалась яркая радуга. И этот дождь, и эта радуга были удивительно красивы.

Приехав домой, Варя, Лиза и я побежали прямо к тетеньке, с распущенными волосами и прилипшими мокрыми платьями. Вид наш был ужасен, но мы хотели успокоить тетеньку, что мы дома.

Лиза бежала вперед и быстро отворила дверь. Первого, кого мы увидали перед собой, это – Сергея Николаевича. Удивление, ужас и радость сразу охватили меня. Девочки бросились к нему на шею с радостным визгом. Я стояла молча, как вкопанная. Кроме неожиданного свидания, меня смущал мой ужасный, как мне казалось тогда, невозможный вид. Я всегда заботилась о своей наружности. Поздоровавшись с девочками, он подошел ко мне. Я молча протянула ему руку.

– Вы недавно приехали? «Avec les hirondelles»[126 - С ласточками (фр.)], – как говорит тетенька. Как это хорошо! Мне писал о вас Левочка.

Все это говорил он все тем же спокойным, ласковым голосом, какой я знала прежде. В глазах его я ожидала прочесть известное осуждение, но этого не было. Я спрашивала себя: «Что же будет теперь? Зачем он приехал?», – но ответа на свои вопросы не получала.

Уже поздно. Все разошлись. Мария Николаевна с горничной Гашей и девочками заняла тот флигель. Я на эти дни перешла туда, чтобы не расставаться с ними.

Марию Николаевну от нашей комнаты отделяет гостиная с балконом. Наша комната во втором этаже. С балкона открытый вид вдаль. Девочки уже легли. Лиза, кажется, уже заснула. Вокруг нас все тихо. Я сижу на окне. Перед окном яблочный сад в полном цвету. Пахнет черемухой.

– Таня, ложись, ложись спать, милая, уже поздно.