Испекли мы каравай… Роман

Увы, радость этого дивного, несказанно-негаданного события была омрачена уже на следующее утро.

Разбудил Ольку доносившийся из-за перегородки голос мамы:

– …Та я ж говорю вам, шо сожгла их тока шо у печке! Эх, как они потрескивали – тока «тр-ресь, тр-ресь»! Особенно кукла! Она ж вся опилками была понабита! – явно насмехаясь, говорила она.

Не обнаружив зайчика в постели, Олька, было, спохватилась, но какое-то мгновение еще надеялась, что мама просто шутит со старшими, и, робко подойдя к ней, подняв огромные страдающие глаза, спросила:

– Мам… А-а-а… мой зайчик где, м-м?

– А ну, мотай отсюдава! Не путайся ты-то хоть тут под ногами! – вскрикнула мама, оттолкнув младшую и, надевая фуфайку, с ухмылкой торжествующего инквизитора добавила. – И зайчик твой тока и запищал!

Слезы слепили ей глаза, сердце разрывалось от горя, прежде ей неведомого – ведь у нее никогда еще не бывало ничего своего, о чем стоило бы горевать:

– Ему же… Да ему же… больно.. было, ма… – и, не в силах более сдерживаться, Олька расплакалась, щедро орошая бархатистую поверхность своих щек.

– А мне, думаешь, не больно было, када… када ваш жеш любименький ба-атя полночи меня шпынял за вас же паразитов?! Вы-то спа-али, а меня пошти всю ноченьку мутузил! Почему вчера воды не натаскали в бак, га?! Дома ни капли воды, а им – этой дурнатой – игрушками им играть понадобилося… А я за их, паразитов, стока тумаков понаполучала!..

Когда они подняли жуткий рев сначала в три голоса, затем за компанию присоединился и Павлик, нервы разгневанной мамы сдали окончательно:

– Та шоб вы все повыздыхали!! – отчаянно вскрикнула она, и, с силой хлопнув дверью, ушла на работу.

Ольку трясло и колотило крупной дрожью, боль казалась невыносимой, а перед глазами только и знали – мелькали полыхающие в печке ни в чем не повинные, зовущие на помощь игрушки… И Анькина кукла… И Толькин мячик… И ее зайчик… И она содрогалась, вспоминая распухшее, такое жалкое и одновременно хищное лицо мамы с почти что черным синяком под глазом…

После внезапного и безжалостного акта аутодафе они, еще не до конца пережив трагедию, продолжали понуро слоняться по избе, а в солнечную погоду, вечно чумазые, угрюмые, словно зверьки у норы, копошились у своей калитки.

И немало еще времени пройдет, пока не притупится боль от столь горькой утраты. Долгие месяцы Олька тосковала по зайчику, скорбела по кукле и мячику и часто горько плакала, а старшие, как могли, успокаивали ее:

– Не ной! И без тебя тошно! – говорила сестра.

– Точно! Разнылась, как маленькая! Их всех теперь все равно не вернешь… – резонно замечал Толик.

А она, размазывая по чумазым щекам слезы, рыдала только горше:

– Да им же бо-ольно бы-ыло… М-аа-аа-аа…

Давным-давно, еще прошлой зимой, пока родители были на работе, а маленький Павлик мирно спал, в честь начавшихся у Аньки зимних каникул, старшие отправились на речку и взяли с собой Ольку, потому что она, на их взгляд, вела себя в тот день лучше некуда, не ныла и была, в общем-то, пай-девочкой.

Вместе с детворой они съезжали на чьих-то огромных самодельных санках с высокого крутого берега по установленной их хозяином очереди. Когда настал Олькин черед, уже с самого начала непослушные полозья под ней заюлили и, на бешеной скорости скатившись к реке, врезались в прорубь. Слетев с санок, она покатилась на животе, сдирая голые ладошки о шершавый лед, и вскоре угодила в другую, оказавшуюся на пути лунку…

Спас ее тогда обычный с виду мальчик лет двенадцати. Разве что уши его шапки-ушанки были завязаны не на макушке, как у других ребят, а почему-то сзади – на шее. Вытащив Ольку из проруби, мальчишка, в самом прямом смысле мгновенно исчез – не просто растворился в толпе детей, а совсем пропал, словно провалился сквозь землю, точнее – сквозь лед…

Родителям об этом приключении они договорились не рассказывать, потому как гарантии, что те отпустят их на речку в следующий раз, у них не было.

Мокрую Олькину одежду Анька с Толькой отжали, как только могли и закинули на верх «голландки», но сухой в доме не нашлось, потому как таковая, по сути, отсутствовала. Так, голышом, укутавшись в свое зеленое одеяло с обглоданным уголком, Олька сидела на топчане и долго не могла согреться, а когда она начала стучать зубами и икать, все ее окружили и сами смеялись до икоты, пока не пришла мама:

– А че это так холодно у хати? Опять дверь нараспашку была, га? Канешна, вон плита уже, как лед. Шо топила утром, шо не топила, ети вашу мать. Несите дровишки та уголь, быстренько! – распорядилась она, принявшись выгребать из печи золу.

– Ма, а зачем вы на работу ходили, а? – выпалила Анька первое, что пришло на ум – Ведь каникулы же…

– А хто за вами будет тот срач убирать, после той чёртовой Ёлки?! Дед Мороз?

– А-а…

– Бэ-э! Сёдня, вон, вапще всех учителей повызывали: пацан с пятого класса в проруби утонул…

– Как утонул? Прямо насмерть?! – спросил ошарашенный новостью Толька.

– А то… Теперь, рази, када лед растаит, може, тада тока и найдут его… если, канешна, рыбы до весны не сожрут. До пятого класса мать растила его растила… кормила, поила, обувала, одевала, у школу отправляла… А он – учудил, твою мать. Не удумайте вы потащицца на ту проклятую речку! Узнаю – убью паразитов!!

У Ольки за перегородкой перехватило дыхание… И едва она подала знак Павлику, чтобы он не проболтался об их преступлении, как мама зачем-то потянулась на верхнюю часть печи, и… обнаружила насквозь промокшую Олькину одежду.

Попало, конечно же, всем троим. Но Ольке было больнее всех, потому что, как только мама сорвала с нее одеяло, она была нагишом…

После этого происшествия заманить на речку Ольку ни зимой, ни летом, ни под каким предлогом больше никому не удавалось: слишком уж неприятными были ее воспоминания, связанные как с беспомощным барахтаньем в проруби, так и со всеми вытекающими из этого последствиями.

Хотя, разве что однажды, ранней весной, брат с сестрой вновь потащили Ольку к реке, но не кататься, а смотреть ледоход – последствие наводнения. Увиденный своими глазами весь ужас разбушевавшейся накануне стихии Ольку чрезвычайно потряс. И потом, на протяжении нескольких лет, она нередко просыпалась среди ночи от только что увиденного кошмара, в котором фигурировали собака, корова и теленок – несчастные жертвы пробудившейся от зимнего сна Жабайки. Словно наяву Олька видела, как на несущихся по разгневанной мутной реке льдинах безмолвно стояли беззащитные и беспомощные животные. Корова и собака с красноречивым, каким-то пугающим спокойствием смотрели на толпу зевак, но о помощи не просили, словно понимая, что уже обречены на смерть. На соседней льдине жалобно мычал, напрасно пытаясь подняться на дрожащие ноги, очевидно, накануне родившийся, напуганный теленок…

Олька тогда не на шутку разозлилась на реку, на зиму, на лед, и на всех взрослых людей за то, что они не спасают, а стоят на твердом берегу и просто смотрят на погибающих на их глазах животных… И еще там, на берегу, у нее началась настоящая истерика. Ни уговоры пытавшихся успокоить ее Аньки с Толиком, ни запугивания отцом, который, не вынося рев, как правило, хватался за ремень, не смогли остановить поток слез, бегущий из глаз младшей сестры. Ольке и самой тогда казалось, что даже если она сама сильно-пресильно захочет перестать плакать, остановиться уже не сможет никогда…

Придя домой, она еще какое-то время не реагировала ни на отца с ремнем, ни на мамину отчитку. Ей, вообще, все стало безразлично, и успокоиться было выше ее сил, потому что, если она даже закрывала глаза ладонями, перед мысленным взором вновь и вновь вставали корова с теленком и собака, а в голове билась только одна мысль: «Они же погибнут… Почему люди их не спасают?.. Почему – наводнение?..»

Следующее происшествие, по сравнению с трагедией на реке, расценивалось ею впоследствии, как простое грустное приключение.

В три с небольшим года она потерялась в самом неожиданном месте. Вернее, ее забыли – в городской бане. В тот обычный субботний день, точнее вечер, мама с Анькой пошли мыться первыми, а Тольке с Олькой велели раздеваться и подождать в предбаннике, пока они с Анькой не дождутся свободных тазов, не наберут воду и не позовут их. Послушно выполнив первую часть задания, Толька с Олькой покорно сидели голышом в углу на лавке, ожидая вызова. Вскоре беспокойно ерзающему Тольке надоело рассматривать шмыгающих туда-сюда, маячащих то и дело перед глазами голых тетенек, и он увлекся изучением своих конечностей. Растопырив пальцы ног, он сначала безмерно удивился, а потом, показывая Ольке на скопившуюся у него между пальчиками грязь, не без гордости сказал:

– Смотри, у меня сколько! А ну-ка, у тебя-а?

Обнаружив гораздо меньшее, нежели у брата, количество грязи, о существовании которой она раньше и не подозревала, Олька страшно огорчилась, и, выпятив нижнюю губу, с обиженным видом отвернулась, явно намереваясь разрыдаться.

– Не вздумай зареветь, а то мама сейчас ка-ак выйдет… Знаешь, как больно по голой жопе? – нахмурив брови, назидательным тоном произнес старший брат, вытирая тыльной стороной ладони появлявшуюся в момент разглядывания обнаруженного «клада» слюну.

– Ну, я же тоже… Я тоже хочу, чтобы… столько грязьки было… – пролепетала Олька, подняв на него скорбные, уже переполненные слезами отчаяния глаза.

Толькино лицо вновь приобрело торжествующее выражение и, казалось, он уже не в силах был оторвать восторженный взгляд от своих ног.

– Хм, да я и сам не знаю, почему у меня больше, чем у тебя… – намеренно озадаченно произнес он и, втянув в себя мощный поток слюны, попытался хоть как-то утешить сестренку – Ну хочешь… Ну, давай, вместе будем копить, м?

– А как мы накопим, если мама сейчас возьмет и всё смоет? – размазывая слезы, с горечью ответила Олька, искоса поглядывая на брата, продолжающего любоваться своим потрясающим обнаружением.

– Фи-и… Да мы… Мы это… А мы на той неделе еще подкопим! Да ты просто теперь зажимай пальцы, когда она будет мыть, и – всё! Я же… и я теперь тоже буду зажимать.

– М-гм… – наконец, облегченно выдохнула Олька, с нескрываемой завистью поглядывая на «необыкновенные сокровища» старшего брата.

По обычаю, как самую младшую (новорожденного Павлика купали еще дома в корыте), мама искупала Ольку самой первой, велела одеться и ожидать их в холле на скамейке неподалеку от окошка с надписью «КАССА».

После купания Ольку настолько разморило, что она погрузилась в крепкий здоровый сон, и пробудиться ее заставил лишь громогласный крик банщицы в совершенно опустевшем холле с невероятной акустикой:

– Э-э-эй! А ну-ка, просыпайся! Ты, вообще, чья?!