Испекли мы каравай… Роман

– «Даст» Он тебе накопить, как раз… С твоими элиментами…

– Та скока тебе раз о то говорить, не с «элиментами», а с «алиментами»! Грамотейка, язви… Метрики я еще учера о то выписал ей, о-от … – кивнул он в сторону младшей дочки. – Так шо, теперь они усе утроём о то при документах…

– Как хоть у метриках там её записали?

– Та как мать сказала, так и записали.

– Как она сказала?

– Так Ольгою жеш, а шо такое?..

– Та говорила она, када приезжала, шоб – Ольгою… Мы то попривыкли уже ее Манькою та Кланькою. Вот и получаитца, шо ей еще тока два года, а у ней уже аж три имени, – усмехнулась Катерина, взглянув на младшую. – А, када родилася – какова числа записал?

– А, как та стара сказала, так и записал: тринадцатого ж мая пиесят восьмого. Та я ж ей шо – не батько, и сам о то не помню, када она родилася?

– Вапще-то, двенадцатого ночью, а не тринадцатого. Хотя, во второй раз… как раз, наверна, и тринадцатого…

– Та я ни гада не слышу, шо ты там о то бормочешь себе под нос… – буркнул Гавриил и продолжил напевать, – Ветер за кабиною…

– Канешна, услышишь ты… Или, може, думаешь, шо в тот проклятущий день совсем мою память повышиб?.. – с горечью промолвила жена.

Но Гавриил смолк, и оставшийся путь до самого Атбасара они больше не проронили ни единого слова.

Катерина освободила онемевшую руку из-под уснувшей у нее на коленях младшей и расправила подол платья. Устроив ребенка поудобнее, она некоторое время разглядывала в полумраке кабины ее черты, и незаметно для себя погрузилась в воспоминания уже более чем двухлетней давности…

– Доброе утро, дочка! Я видела как ты с вечера, еще вроде как «тяжелая» была, когда на речку-то с коромыслом бежала… А сейчас, чуть свет, с ведрами-то полными, но сама – «пустая»… И с кем же тебя поздравить-то?

Катерина едва удержалась, чтобы не сказать невесть откуда появившейся в их крохотном степном поселке с не более, чем двумя десятками домов, чужой, совершенно незнакомой женщине: да, избил муж-зверюга за то, что она собралась ехать к родной матери на похороны! Да, порвал телеграмму и не дал денег на дорогу! Да, попало от него за то, что она опять с пузом – дескать, пока его не было, гуляла тут напрополую… Сам-то после этого умотал, а у нее преждевременные роды начались, что и пуповину некому было перерезать. Вот и родила синего полуживого недоноска…

Но ничего такого она не сказала, потому что, говоря откровенно, голос таинственной незнакомки, внезапно оказавшейся в трех шагах от ее дома, отдаленно напоминал голос ее, теперь уже покойной матери, и потому, наверное, внушал ей доверие:

– Да, бабушка, ночью… Та и не доносила ж я ее целых два месяца. Так шо, похоже, поздравлять-то меня и незачем.

– А что так? Да опусти ты коромысло-то, тяжело ведь!

Катерина послушно поставила ведра:

– Та-а… када выходила за водой, она, вроде как, дышала еще. Та и куда мне третьего? Тех поднять хватило б силушки. Я уже ей и гробик тока шо заказала у Карпыча, и новая наволочка у меня есть ей туда… Не зароешь же, как собачонку…

– Тебя как зовут то?

– Та Катей.

– Меня – Амалией. – Представилась незнакомка. – Так вот, Катенька, сейчас поставь эту водичку на плиту, а я, как только она закипит, и загляну к тебе.

Катерина совсем ослабела, ее мутило и, едва поставив ведра на плиту еще под утро растопленной печи, она вдруг почувствовала, что ноги подкашиваются, в глазах все расплывается, и лишь в голове промелькнуло: «…тока не проснулися бы эти бесенята… та не переполохалися, если совсем свалюся…», как она погрузилась в кромешную тьму.

Очнувшись, она увидела лицо склонившейся над ней новой знакомой, и зареванных старших, которые сидели у ее изголовья здесь же, на глиняном полу, и вдруг бурно чему-то возрадовались. «Поди, радехоньки, шо я очи-то разула. А че это я… разлеглася? Обморок, наверно, был…» – первое, что подумала она, придя в себя.

Поднимаясь с пола, Катерина несколько оживилась и робко обратилась к новой знакомой:

– Я долго тут… ну, лежала? Вы давно пришли?

– Давай-ка, Катенька, заварим эту травку с корешочками, – пропела Амалия мягким, так напоминающим маменькин, голоском.– Только мы их по отдельности… – продолжала она, развязывая тесемки на приятно пахнущих льняных мешочках, и, вынув содержимое, опустила его в кипящую воду.

– Так. Теперь ставь на стол корыто. Подготовила чистенькое ребенку?

– Та-а… вот… нашла тут кое-чиво… То, шо от старших пооставалося, – комкая застиранную пеленку, стыдливо промолвила Катерина. – Я ж не думала, шо… шо еще придётца… да еще так скоро…

– Ничего, давай, что есть. Воду чем набирать? Еще понадобится пузырек, Катенька, или просто бутылка. И столовую ложку подай.

Дальше Катерина, словно опытная операционная медицинская сестра, безупречно исполнявшая поручения хирурга, мгновенно реагировала на все, что ни велела ей делать Амалия.

– Окошко-то на восток смотрит? – спросила Амалия, и, не дожидаясь ответа, развернула принесенный с собой белоснежный ситцевый платок, вынула крошечную иконку со свечным огарком и установила на подоконнике:

– Господи, а имя-то?.. Как назвать то ее решила?

– Та не думала я еще… Она ж, наверна, все равно… э-э.. В общим, если выживет, тада и назову как-нибудь.

– Молитва до Боженьки, дочка, не дойдет без имени. Может, Машенькой назовешь? – пыталась помочь Амалия.

– Та, хоть Манькой, хоть Кланькой поминайте в своей молитве… – Иронично произнесла Катерина, устало отвернувшись, – а то вода вон скоро поостынет…

Амалия в молчании подошла к окошку, зажгла свечку и начала молиться. Затем, не прерывая молитвы, периодически крестясь, она ловко распеленала новорожденную, погрузила ее трижды в отвар травы, затем – кореньев, закапала несколько капель какого-то снадобья в уже начинавший розоветь ротик ребенка и бережно запеленала.

Лишь направляясь к выходу, Амалия вновь заговорила:

– Дышит или нет, проверяй с помощью перышка: из подушки вытяни и – к носику его. Если будет спать трое суток подряд – будет жить. Сама не буди ее, не корми, а просто присматривай.

– Аж трое суток не кормить? Та она же тада – того… – недоуменно протянула Катерина.

– Да, Катенька, приложишь ее к груди, когда только сама проснется. Есть молочко-то?

– Вроде есть… – Катерина рассеянно провела ладонью по груди.

– Вот и хорошо. Ты пока его сцеживай, чтобы, не приведи, Господь, не пропало. В той бутылке, – кивнула Амалия на стол, – девять ложек отвара. Только если проснется раньше трех суток – дашь ей еще девять капелек. А уж потом, после каждого кормления, не забывай закапывать этот отвар так же по девять капелек, до самых тех пор, пока у нее щечки не порозовеют. – И, немного помолчав, она тихо добавила, – так что, скажи своему Карпычу, чтобы ничего там не мастерил… И самой тебе, Катенька, надо бы хорошенько выспаться.

У Катерины, так давно в последний раз слышавшей в свой адрес подобное утешительное напутствие от любимой маменьки, мгновенно увлажнились глаза, а к горлу подкатил комок:

– Меня… Меня моя маменька тоже так называла. Завтра ее похоронят, но без меня… – хриплым дрожащим голосом, едва сдерживая рыдание, сказала она, и вдруг, словно опомнившись, спросила, – А вы сами откуда? К кому приехали-то?..

– Да издалёка я. Приехала, вот… родню навестить… – промолвила Амалия, едва слышно кивнув в сторону речки.

– А-а. Ну и ладно, шо зашли, та помогли мне тут… Одна бы я не додумалася и не управилася бы так… – пробормотала Катерина, пытаясь улыбнуться сквозь навернувшиеся слезы.

– Спаси тебя, Господи, дочка. И ребятишек твоих… – Амалия перекрестила стоявшую на пороге Катерину и легкими быстрыми шажками пошла в сторону речки.

«Надо же, как на маменьку похожа…» – промелькнуло в голове у Катерины, провожающей взглядом удаляющуюся тонкую фигурку Амалии, – «Тока вряд ли эти ее вершки та корешки помогут – шо мёртвому припарка. Та теперь-то, будь, что будет. Девять ложек, девять капель… Трижды три… Ну да, „Бог же любит Троицу“…» – пришло, словно озарение. И вновь перед мысленным взором встал теплый образ неожиданной помощницы: «Какая то она… не такая, как те бабки-повитухи, шо старших у меня принимали… И имя такое я раньше не слыхала никада… Наверно, к Аникеевым приехала, ихний дом ближе всех к речке, раз в ту сторону помчалася…» – заключила она, затворяя дверь.