Испекли мы каравай… Роман

– Ну я же… вы… мыла…

В итоге Анька с Толькой заглотили добычу сами, а зареванную Ольку увела к себе во двор Аркашкина бабушка Ася:

– Аркашку, ладно, обидели, чего свою-то донимаете? Бисмилля…

– А она и не наша! А ее нам татары подбросили, а мама ее просто подобрала-а! Вот так-уш-ки!! – заявила Анька, высунув язык в след уводящей Ольку соседке.

– Побудь тут, пока эти шайтаны угомонятся, – сказала Аркашкина бабушка, заведя Ольку в свой двор, и продолжила хлопотать над растопкой самовара.

– Слыхала, что кричат эти бесенята? – повернулась она к подошедшей невестке.

– Ну, – ответила тетя Нэля, пристально разглядывая Ольку, – да она и правда больше на нас похожа, чем на них…

– Бисмилля… Болтаешь, чё попало… да еще и при ней. Отрежь вон лучше им с Аркашкой еще хлеба, у него же эти черти отобрали, – проворчала бабушка, кивнув в сторону забора, за которым все еще доносилось гоготание Олькиных родственников.

Ольку, и на самом деле, из всех детей в семье выделяли темные густые волнистые волосы, большие глаза, и безупречно чистая матовая кожа. Но это, скорее, потому, что в жилах их отца текла толика казаческой крови, а у матери – благородной польской, что, очевидно, в большей степени и сказалось на облике их младшей дочки. Зато всем четверым в наследство от предков достались очень выразительные глаза; разве что Олькины, темно-зеленые, почти карие, были чуть больше.

В соседском дворе Олька начала успокаиваться, абсолютно не придавая значения тому, что сидит она и сидит себе на корточках, покачиваясь, на трубе от самовара… А когда огонь был разожжен, и бабушке Асе понадобилось устанавливать злосчастную трубу, та и обнаружила ее под ногами Ольки, но только приплюснутую и теперь ни на что не пригодную.

– О-о?! А я её ищу… Ты… да ты, что натворила-то, а?! Да она же и так уже еле-еле… Бисмилля рахман рахим… Ах, ты, шайтанка эдакая!.. – хватаясь то за трубу, то за голову, вскричала Аркашкина бабушка.

– Ма-а-а-ма-а-а!… – Олька до полусмерти напуганная внезапным перевоплощением добрейшей бабушки в разгневанную, вооруженную сплющенной трубой, злющую до умопомрачения бабу-ягу, с воплем рванула в сторону своего огорода.

Дома она забилась под топчан и, похоже, не собиралась выползать оттуда до конца всей своей ничтожной и никчемной жизни. Только здесь, в единственном укрытии, она смогла дать волю слезам, рыдая из-за постоянных неудач, вечно преследующих только ее одну. Но больнее всего ей было принять ту горькую участь «подкидыша», о чем так часто упоминала её старшая сестра. Она плакала и злилась на весь белый свет, с ненавистью дубася себя по чему придется.

Разбудил ее жуткий холод. Спросонья пошарив рукой в надежде найти спасительное одеяло, она, наконец, поняла, что не заметила, как прямо здесь, под топчаном и уснула. Выбравшись из укрытия и оказавшись в кромешной тьме, она догадалась, что вся семья уже видит десятый сон. Со стороны родительского ложа доносился могучий храп отца, и от осознания того, что ее с вечера никто не кинулся, Ольке стало не просто страшно и одиноко, а только горше и больнее…

За завтраком брат с сестрой весело наперебой рассказывали родителям, как намедни за Олькой гонялась Аркашкина бабка с трубой от самовара. Отец, не отвлекаясь от тарелки с супом, промолчал, а мама, отрешенно окинув взглядом горемычную младшую, сказала:

– Чив-во это туда нашу дядину дуру черти понесли? Теперь будет знать, как шалацца по чужим дворам.

– Дядина дура! Дядина дура!… – злорадно торжествовали Толик с Анькой, пока отец не облизал свою ложку, не подошел к их столику и не треснул ею обоих по лбу.

С того дня Олька стала еще более усиленно мечтать поскорее вырасти, чтобы купить новую трубу для самовара для Аркашкиной бабушки, которая, в принципе, была доброй, и неплохо относилась к юной «шайтанке». Еще, конечно же, она купит целую машину сахара и хлеба, чтобы никто больше не жадничал, а значит и ни с кем не ссорился.

Случались в их беззаботной жизни и менее мрачные моменты, которые, правда, в большинстве случаев забавляли больше родителей.

Как-то теплым майским вечером мама, придя с работы, поделилась за ужином с отцом последними новостями с работы:

– Наши молоденькие учительницы де-то понакупляли себе к майским праздникам кофточки… э-э-э… кап… кап-роновые, вроде, называютца они. Откуда тока у людей стока денег на разную херню? Хм, и как тока их, голобоких, в энтих кофтах милиция-то пустила на парад?

– Та не на «парад» о то, граматейка, а на «демонстрацию», – меланхолично поправил ее отец. – Скока тебе раз о то говорить?

– Та какая разница?!

– Та большая: потому, шо «парад» это – военный, када с техникой о то. Так, шо там о то за кофточки, говоришь? – поинтересовался он, нарезая хлеб.

– Та срамота одна!

Отец, приступивший к миске с борщом, стрельнул в маму веселым взглядом:

– Просвечивают так, чи шо?

– Если бы тока просвечивали… Как будто на их вапще ничего с одежды нету, ну! – насмешливо фыркнула она.

– Та не мели о то ерунду! Скока езжу- никада у таких кофточках ото баб не видал.

– Та потому шо ты видишь тока одни юбки… Говорю же, шо я своими глазами видала: будто тока одни черточки на руках, на пузе, та на шее! Как простым карандашом понарисованы: тут, тут и тут, – показала на себе мама. – И – всё на свети наружу – и лифчик и половина цицек – полюбуйтесь, мол… Щитай, шо голяком пришли сегодня у школу. Ни стыда, ни совести. Еще учительницы, бл… дь…

– Та не матерись же ш ты при детях, язви тебя!

– Ну, если диствительна… Вот ты бы пошел на работу голяком?! Посмотрела б я… – засмеялась мама, подливая отцу добавки.

– Та шо ж там за кофточки о таки, язви? Та не можеть того быть, шобы… Врёть – и глазом о то не моргнёть… – искренне удивленный и заинтересованный последним «писком моды» отец старался скрыть свое волнение.

– Он еще и не верит… – обиженно цыкнула мама.– Ну и не верь. Я же своими – вот этими очами видала, а не чужими.

Отец благодушно промолчал.

Что касается Толика с Олькой, которые оттопырив уши, слушали диалог родителей, то, судя по дальнейшим событиям, они поверили маме сразу.

На следующее же утро они, не сговариваясь, проснулись раньше обычного и первым делом дождались, когда отец и мама уйдут на работу, а Анька – в школу (Толька тогда в школу еще не ходил). Пока маленький Павлик еще мирно спал, брат и сестра активно принялись за осуществление возникшей у них с вечера идеи. Порыскав по жилищу в поиске простых карандашей и отыскав несколько огрызков, принесенных мамой из школы (благо, они ей часто попадались во время уборки классов), они вооружились любимым, «фимическим», и охваченные творческим азартом, принялись за работу. Сняв с себя всё до ниточки, периодически слюнявя химический карандаш, они нарисовали каждый на своем теле сначала очертания «капроновых» кофточек с воротничками и пуговичками спереди, а далее их «гардероб» пополнялся гольфиками, носочками, трусиками – словом, всем тем, чего только могла на тот момент желать их душа. Заднюю часть каждого изделия индивидуального «пошива» юные модельеры уже дорисовывали друг дружке по очереди.

Вволю налюбовавшись результатом своего творчества, они, «экипированные» с головы до пят, задыхаясь от счастья оттого, что теперь и они являются счастливыми обладателями «капроновых» вещей – точно таких же, как у учительниц из школы, где обучается их старшая сестра и работает мама, с восторженным визгом запрыгали по комнате. Бурно резвясь, они даже не заметили, как проснулся Павлик, который почему-то не плакал, как обычно, после сна в поисках маминой «цыцки», а тихо сидел в кроватке и наблюдал за разворачивающимися на его глазах событиями.

И вдруг Толику с Олькой захотелось поделиться этой, внезапно свалившейся на них радостью и со всем честным народом, и их волной вынесло на улицу, тем более, что на дворе уже стоял самый веселый месяц в году – зеленый благоухающий май. Оказавшись за калиткой, они ни на секунду не сомневались в том, что выглядят респектабельно и в свет выходят не в каких-нибудь там затрапезных вещах, и уж никак ни в том, в чем когда-то родила их мать, а именно в капроновых новинках.

Усевшись рядышком на лавочку и весело болтая ногами, они синими от химического карандаша ртами воодушевленно похвалялись перед прохожими своими «обновками».

– Это вот кофточка капроновая, видите – пуговички с воротничком? А это – гольфики… Да, это мама купила нам… вчера… в магазине. А это вот трусики и носочки… Всё капр-р-роновое, видите же, да? – Наперебой терпеливо объясняли они «заинтригованной» публике, что именно означает тот или иной штрих химического карандаша на их обнаженных телах.

– И где же, родимые, ваша мама сейчас, а? – едва сдерживая смех, опустив ведра с коромыслом, спросила какая-то совсем незнакомая женщина.

– А мы это… Да мы сами не знаем, в каком магазине она… ну, всё это понакупляла… – «отстреливался» Толька от назойливых «фанатов».

– И куда только родители смотрют? Вот где они щас? – прикрыв рукой улыбку, поинтересовался седобородый дед, уже ознакомившийся с «прикидом» детей.

– Да на работе они. Это все капр-роновое! – бойко отвечал Толька на до ужаса банальные вопросы публики. – Олька, скажи же!

– Да, вот… у нас тут… и тут – капроновые кофточки, маечки, гольфики… – бормотала Олька, любуясь собственным художеством.

– А не боитесь, что… – начал было старик.

– Не-а!! Они еще не ско-оро придут!..– поспешил с ответом сообразительный Толик, не представляя деду шанса задать вопрос до конца.

Провал «премьеры» под названием «Адам и Ева в капроне» обеспечили, конечно же, учителя, потому как окна учительской выходили прямо на дом уборщицы школы. Разносчицы капроновой лихорадки сначала не без любопытства наблюдали из окна учительской за спектаклем сами, а затем подозвали и мать главных героев – уборщицу Катю…

Едва завидев маму, несущуюся через дорогу со шваброй в руке, «герои в капроне» мигом вскочили и, сверкая задницами, дали стрекоча. Влетев в дом, они, собственно, «в чем были», в том и забились в свое единственное укрытие – под свой топчан.