Веснадцать

и дело, в общем-то, не совсем
в тебе, висящем в моей косе
кольцом, подаренным на десерт, тобой запеченным в кекс;
теперь меня называют босс,
пусть я задирист, оборван, бос,
но самолётно взлетает спрос на радужный ирокез;

кольцо проглочено, ты во мне, и я на белом лихом коне
срубаю головы на войне, идущей сто тысяч лет,
которую я же и учинил, потратив целый бидон чернил,
я сам все выдумал-сочинил в тетрадь на твоём столе.

ты хочешь правды? тебе видней.
прочти же нас по ролям.
я капитан,
но еще главней –
потёртая медь руля,
или штурвала – пускай штурвал; я закурю, застыв.
я оседлаю девятый вал,

если
со мною
ты

Смерть песни

Как умирает песня? Прочти в глазах.
Дело не в криком сорванных голосах,
не в микрофоне, прямо в руке сгоревшем,
не в оконцовке списка больших хитов.
(Радиоточки будут крутить, но реже).
Не в перепевках. Дело вообще не в том,
даже не в смерти певца посреди концерта.
Это когда находишься в эпицентре
музыки, чья сила не в голосах,
будь то недорифмованная попса,
рок, хэви-метал или простецкий бит,
всем здесь, кроме тебя, от нее свербит.
А ты стоишь, нипричёмный и ниочёмный,
и народ танцует разгоряченный.
Эта песня кладет ладонь на твое плечо, на
твою неживую душу целительный льет бальзам.
Стой, качайся, не верь распахивающимся глазам.
Ты и есть тот, кому эта песня посвящена.
Но не хочешь подпеть, хоть убей тебя или тресни.
И внезапно из прозвучавшей песни
оглушительно кашляет
Тишина.

«мне говорят, что на любовь нет шансов…»

мне говорят, что на любовь нет шансов,
что он не скажет с дулом у виска,
отчаянно пытаясь отдышаться,
что я – любима, истинна, близка;
что водка вперемешку с аспирином
похлеще неуслышанных «люблю»,
что это – так, горошина в перине,
лавровый лист деликатесных блюд,
что этот – не последний и не первый,
что у него любовниц десять штук,
а все мои расхристанные нервы,
бессонницы и посторонний стук
в сердечных штольнях, по клавиатуре –
пустое, как порожнее ведро,
как пыли сантиметр на мониторе,
как ночью опустелое метро…

но мы – вдвоём. я буду петь ему,
пока надежды маленький оркестрик
подыгрывает мне любовь саму.
и да получит кесарево кесарь,
а капитан в пятнадцать лет – штурвал.
и каждый этой песне улыбался,
по мере сил и тембра подпевал –
сопрано, альтом, тенором и басом.

мне говорят про ухо и медведя,
и спрашивают, на кой я пою…
но он мне подпевает тоже, ведь я
прекрасно вижу Истину свою.

«И дорога, что, выстрелив пробкой, идет в бесконечность…»

И дорога, что, выстрелив пробкой, идет в бесконечность,
допетляет к тебе, где ты ждешь – битый час на морозе,
выдыхая на стекла и пальцем рисуя про вечность,
о которой хотелось стихами, но пишется в прозе.
Всё осталось, как было: вот этот поваленный ясень,
сумасшедший спортсмен, достигающий первого круга,
танец вывесок ярких. Один только вывод здесь ясен –
где-то годы вперед мы уже потеряли друг друга.
Если руки сплелись – значит, их разведут километры,
если губы раскрылись – их склеит ладонями Время.
Если я из маршрутки бегу, уносимая ветром,
значит, в эту секунду, минуту и час ты поверь мне.
Но цветное кино обернется немым, черно-белым…
Я забуду, что мне выходить на твоей остановке,
как забудешь ты песни, что я безголосо напела,