Веснадцать

Я не успел, как на последний поезд.
Может быть, спал, или писал повесть…
Кто-то сказал на ухо про сотню дурных таблеток,
кто-то про рак, а кто-то плел про автомобиль,
про крестики-нолики меж ее нервных клеток…
А я им молчал в лицо, что ее любил.
Мне хочется верить, что просто ушла – кошкой,
сменила стиль жизни, прическу и все номера,
а от меня – устала, множко или немножко.
…Но если уходит кошка,
она идет
умирать.

«Я люблю не совсем красивых, и это правда…»

Я люблю не совсем красивых, и это правда.
Для меня это будет «не без особых примет».
Я влюбиться могла бы даже в отца и брата,
потому что люблю экспромт и эксперимент.
Я немножечко против взрослых, как Гумберт Гумберт,
с бородой до пояса, с родинкой над губой,
но стремление к идеальности нас погубит,
если сносим систему за первый случайный сбой.
Не любила ни мускулистых, ни гладкокожих,
лучше этот, лохматый, с родинкой на щеке,
Опыт мне нашептал – у того, кто всегда ухожен,
обязательно обнаружится кот в мешке.
Мне, наверно, важнее внутреннее, чем внешность,
но уродов прошу откланяться на счёт три.
Пусть ты тысячу раз красив, но скорей повешусь,
чем влюблюсь в океаны зла у тебя внутри.
Да, еще о сексе и прочих постельных играх…
Темнота – друг влюбленных, но поимей в виду:
не пугайся потом растительности на икрах,
если вдруг рискнешь попробовать на свету.
Своего заставляла бриться, когда с усами,
(целоваться мешает такой атрибут бобра),
но и с ними он мне казался красивым самым.
Ты осудишь меня. И по-своему будешь прав.

«этот будет, конечно же, твой, – мне сказала однажды…»

«этот будет, конечно же, твой, – мне сказала однажды
волшебница, – без царапинки выйдя из войн, на тебе
обязательно женится, будет чайный и пряничный дом,
будут две замечательных дочери – только он из таких, кто
ведом, на тебя здесь несметная очередь, а ведомых ты
гонишь взашей, и они называются прошлое, ты танцуй,
расцветай, хорошей для того, кем окажешься брошена,
для того, кто с тобою суров, разметайся огнями-косицами.
он умнее всех профессоров, он святая твоя инквизиция, он
твой крест, и неси же его, по тобою нехоженым улицам,
ты из пламени выйдешь живой, он в поклоне невольном
сутулится, настоящее имя вскричит, поцелует горелый
подол тебе, пепел будет в гортани горчить, но сама себе
сделаешь оттепель, только помни про имя имен, и про
ведьмино слово единственно, он тогда будет словом
клеймен и полюбит тебя, словно истину, равнодушие
снимет рукой, не отвергнешь его – значит, женится,
слово то…» – и ушла на покой, растворившись во мраке,
волшебница.
я все жду, я ночами не сплю,
испускаю безмолвные жалобы,
я все жду, что прошепчет «люблю»,
а иначе я здесь не лежала бы,
а волшебницы нет до сих пор,
я то в коме, то в крике, то в панике,
жизнь уходит, как поезд в депо,
и кончается в стареньком спальнике.

«У меня есть мама, две кошки, своя комната, и окно…»

У меня есть мама, две кошки, своя комната, и окно, что выходит во двор промокший и выплескивается в блокнот. Я учусь, of course, на бюджете, мне важнее phonetic smile, чем неглаженые манжеты и штанинная бахрома. Я уже не малюю стрелки – экономлю минуты сна, дико хочется бить тарелки и орать, что кругом весна – но в агонии бьются лужи, превращаясь в сырую хлябь. Я кричала бы, но простужен голос мой и чертовски слаб.

Я кричала бы о насущном, что сигарою прожжено – как боюсь оказаться скучной, как не выгорит стать женой – бросит, бедный, на полдороге, сам запрыгнувший в руки приз, я – экранная недотрога, неудавшийся декабрист; посиди, дорогой, с ребенком, я бегу на квартирник в семь, а жена – под одну гребенку скромно выстрижена, как все. Ей выстирывать и готовить, и блюсти очевидный долг – я же, знаешь, совсем не то ведь, из меня не выходит толк.

Из меня не выходит даже, а выкрикивается навзрыд – вот бы замок с блестящей стражей, вроде был, да давно уж срыт.

Ни стабильности, ни покоя. Покоряю дождливый сквер, настроение никакое, разум прёт по ночной Москве. В поезд, в шапку-перчатки-куртку, в серединочку декабря, тамбур красить углём окурка – ощущая, что всё – не зря. И облизывать, как целуясь, фильтры импортных сигарет, зная:
в окнах московских улиц – те, кто может тебя согреть.

Я кричала бы о постылом, об отсутствии перспектив.

Кто-то бросит: чего застыла? Дай другим, наконец, пройти.

Меж проклятий и зуботычин, я останусь здесь до тех пор, пока Бог не поставит лично мне сработанный светофор.

Боже, боже, молю, послушай, дай на водку, дай знак, дай шанс.

Лень ему вынимать наушник –

больно сладок осенний джаз.

«и даже если однажды я…»

и даже если однажды я…
споткнусь, и ветреные друзья
не только мне не засыплют ям, но выроют их еще,
мне будет август – моя броня, и камни, брошенные в меня,
все станут звездами, отзвенят, попавшие мне в плечо;