Веснадцать

приватный доступ
к этому. В сердцах
я из кармана внутреннего выну
в осенне-зимне-летних месяцах
рождённую отстуканным триолем
клавиатуры, сердца и дождя
вот это… то ли книжицу,
а то ли
мой автореверс,
сыгранный шутя.
Калачиком в углу свернутся тертым
стихи былым,
гори они огнём.
Мой автореверс
Курит кент четвертый.
И думает, что это –
не о нём.

«Будьте добры, девять кошачьих жизней…»

Будьте добры, девять кошачьих жизней.
Спеть я смогу на бис,
а вот жить на бис…
Если танцуешь на самом краю –
карнизы
шепчут тебе:
пожалуйста, оступись?.
Мертвые петли. Правило шестеренок.
Снежной лавины. Неосторожный шаг –
Не эпилог жизней моих дарёных.
Я выбираю –
нужно ли мне мешать?
Мне доверяли души, детей и деньги,
Чьи-то стихи, пахнущие столом.
Только в один безоблачный понедельник
Снова ушел.
С нежностью наголо.
Если выходишь, сразу налево – к морю,
На побережье кем-то заброшен дом.
Очень высокий. Он мне поёт. Я вторю.
Знаешь, его карнизы покрыты льдом.
Девять кошачьих жизней – простым напевом,
Десять пробьет – окажешься на земле.
Только я вновь сворачиваю налево,
Я близорук,
но кажется,
там светлей.

«герда заходит в чертог зимы. ей наплевать на кая…»

герда заходит в чертог зимы. ей наплевать на кая.
«взять у кого-то тепла взаймы, в пропасть себя толкая.
я растоплю тебя. растоплю.»
– вон твой придурок, слева.
– он мне не нужен. я вас люблю,
снежная королева.

Последний поезд

Я любил ее. Не наверное, и не вроде.
Сомневался в себе, и что дважды два – четыре,
а теперь от моих сомнений меня воротит.
Поменялся бы местом с мишенью в забытом тире
или дал по газам на обрывистом повороте.
Да она-то любила. Я ей говорил об этом,
а она отмахнулась, как от настырной мухи.
Ей так хотелось быть альфой, но только бета
осталась в репертуаре. Ни сном, ни духом
не признавалась мне, что была поэтом.
Когда все закончилось, мне дали ее тетрадку.
(Так на руки маленьким детям дают котенка).
Я рвался к странице новой, как будто в драку.
Смотрелся, как в зеркало. Себя за рукав дергал.
Там были стихи в чернильных кровоподтеках.
Когда все закончилось, я долго курил и плакал,
хотя хохотал над драмой и мелодрамой.
Я вспомнил, как она покрасила губы лаком,
а после я целовал эти почти что раны.
Я вспомнил, какая была. И она была, как…
Ожившая статуэтка с каминной полки,
гуляющая по крышам. Танцующая в ночи.
Под полной луной ей подпевали волки,
ее единственной песне с названием «Не молчи».
Она носила мои заспанные футболки,
клетчатые рубашки, фенечки, рюкзаки.
Я носил ее номер. В книжечке телефонной,
ключом от двери, к которой сменили уже замки.
Случайно обжег пальцы – где-то играла фоном
ее любимая песня – и стены стали узки.
Ее любимая песня. Про едущий эскалатор,
про то, что ни грамма правды в баннерах за спиной.
Пахло ее белым пористым шоколадом,
который она любила обмакивать в кофе латте,
и пахло еще ночью, что в поцелуй длиной.
Я хотел ей сказать. Когда-нибудь. Может, летом,
Я обещал ей Лето, и Осень, и красный шарф.
Я был ей на все ответом. Носил ее амулетом.
И если молчал о чем-то – боялся порой дышать.
Она, отвернувшись, тихо о чем-то шепталась с пледом.