Бла-бла-бла. Роман-каверза

– Печенька откуда?

– Украли специально для тебя.

– А мёд?

– Мёд нам подарили из жалости.

– Чай с мёдом я пью, – согласился тинейджер.

– А тебе в школу сегодня не идти? – спохватилась вдруг Светка.

– Не идти! – встряхнул головою Илюшка.

И почти невидимый бох, подлетевший поближе, пристально взирал на собеседованье этих троих.

– И правильно, не ходи! – вдруг обрадовался убегающий Вадик. – Мы тоже в школу много ходили, и видишь, какими стали теперь!

– Да, – подтвердила и Светка. – Всему виною чёртова школа. Она учит беспутству.

– И осмеянию, – сказал Вадик.

Квартира пропойц была на первом этаже, была вся черна от пожара, и обои пластами отходили от её стен. Илюшка сюда уж наведывался и чувствовал себя здесь командиром.

Покуда чай на плите согревался, с пивом Вадик притопал. Пропойцы прильнули к напитку, налили (немного) тинейджеру. После выпитого нетверёзые фейсы их помягчели.

– Ты сильный, – молвила Светка.

– Сильный и умный, – прибавил и Вадик.

– Кто с тобой свяжется – враз пожалеет!

– Вы не знаете, потому что вы дураки, а я на самом деле всё могу, чего другие не могут! – совсем уж занёсся тинейджер.

Но никакие из его заносчивостей не были чрезмерны для Светки и Вадика.

– Ты всё можешь! Ты можешь больше, чем всё! – пропели пропойцы. И выпили пива.

Илюшка пил чай, грыз сухую печеньку. Лёг спать одетый на постели хозяев, поверх покрывала. Проснулся после полудня. Вадик и Светка сидели напротив, благоговейно взирая на его пробужденье.

– Вы смотрели на меня, как я спал? – потянулся тинейджер.

– Смотрели, – ответили двое.

– Скоро случится страшное, – прибавил Илюшка.

– Ой, не надо бы страшного! – испугался вдруг Вадик.

– Надо! – твёрдо молвил тинейджер. – Непременно.

– Тебе снился сон? – Светка спросила.

– И вовсе не сон! Я просто знаю! На Саблинской улице мусор всё не вывозят?

– Вторую неделю, – сказала синявка.

– Вот! – торжествующе сказал тинейджер.

Что «вот»? – заволновалась пьяная парочка. Почему невывезенный мусор – это именно «вот!»? Мусор – тьфу! Он сам собой образуется. Особливо вблизи человеков. Разве может мусор иметь какое-нибудь значение?

– Дайте ещё чаю с мёдом, и я пойду! – приказал маловозрастный командир.

На сём же, на этих самых словах мы покудова оставим тинейджера, после с безмятежностью пившего сладкий чаёчек, как и бох недавно оставил его, незримый, бестрепетный бох.

А Сумкин, разумеется, ни в какие Кимры в тот день не поехал. Энгусов вечером стукнулся в его комнату – сосед во тьме спал пьяный, мордой небритой в стену упёршись, так вот спал Сумкин.

Так что кто и как схоронил его мать – сие нам не ведомо!

Может, того даже Сумкин не знает. То ль соседи, то ли добрые люди… а бывает и так, что сами мёртвые чёрными дождливыми вечерами друг друга тайно хоронят. Без звона бронзы, без молитв, без песнопений – лишь скрежет лопат о камни и твёрдую почву, да шелест небесной воды сию тишину сгустившуюся прорезают безнадёжно, бесцельно, безрадостно…

День рожденья, в который она понесла

Будущее тогда ещё казалось лучезарным. Галька Вышегорлова, супружница Энгусова, на старости лет заочно окончила техникум пищевой промышленности по специальности технолог кондитерского производства, и уж второй месяц работала в кафе на Большущем прешпекте. Даже начала притаскивать в дом очень неплохую денюжку. Не мильоны, конечно, но, в общем, хватало. Энгусова пару раз напечатали в газетках и тоже заплатили копеечку. Кое-где печатали и его стишочки (но уж это без денег). Правда, Пушкин как раз в его возрасте уже кони двинул, будучи простреляемый Дантесом, но это ничего: Энгусов тоже вот-вот станет знаменитым. Но не мёртвым.

Близился Галькин день рождения. И даже, с позволения сказать, юбилей! Галина в честь себя любимой купила дорогой французский коньяк в коробке и ещё пару шампанского, тоже из недешёвых. Ежели на двоих – вполне хватит ужраться! А вот ежели припрутся гости, тогда, конечно, придётся горючее докупать.

Но гости были весьма вероятны. Это такое подлое племя – гости! – всегда слетаются, как мухи на варенье. Ждут их, нет ли – им без всяческой разницы.

– Такую кучу средств извела! – бухтел Энгусов. – На эти деньги можно было ящик водки обеспечить, а то и полтора! На три дня бы хватило! А может, на четыре.

– Однова живём! – возражала супружница. – А только вот сорок лет по голове брякает – а «Наполеона» французского в жисти не пробовала!

– Всё равно, как-то это… – аж передёргивало Энгусова.

Он в предвкушении солнцеподобного будущего как раз уволился со своего оптического завода и, с одной стороны, кайфовал, с другой же… роль домашнего добытчика дензнаков и прочих житейских сокровищ теперь была безвозвратно узурпирована Галиной.

«Разве с ней толком ужрёшься? – мрачно помышлял Энгусов. – Только об себе думает! А ужраться – это важно. Питие – русское счастье!»

Галина с упованием взирала на свои заблаговременные напитки. С этакой-то роскошью и жизнь казалась удавшейся. Энгусов пару раз подкатывал к супружнице: давай, мол, отпробуем коньячку по чуть-чуть в преддверии, так сказать, и в ознаменование, но всяческий раз бывал недвусмысленно обрываем Галиной.

Приходилось смиряться.

День был, как день: даже и не скажешь, что канун юбилея. Галька до вечера уплелась в своё кафе. Энгусов сидел у окна за электрическим агрегатом с экраном и с буквами, пытаясь домучить рассказ. Рассказ (сволочь такая!) сам собой не домучивался.

Тогда Энгусов плюнул и погасил агрегат. Со всем его экраном и буквами. И копирайтами. И гнусавыми звуками.

«Сходить, разве что, оболваниться?» – зевнул он.

Парикмахерская была неподалеку, в двух кварталах. «Лысых не обслуживаем! Администрация», – по обыкновению висел на двери её гнусный субтитр.