Этажи

Ну да, допустим, свободное мышление – это зло, пришедшее от дьявола, но Бог-то в таком случае каков? Какими Он хотел видеть людей – своими домашними зверюшками? Нет, я серьезно: раз уж оборвался тот мой сон, в котором я должен был говорить с Богом, я бы не отказался от возможности задать вопрос кому-то из высших деятелей церкви или, лучше, кому-то из авторитетных, достойных богословов: как они всё это понимают?.. Допустим, вся история «претворения в жизнь» религии на местах – сплошь история поверхностных, грубых или просто неверных толкований, злоупотреблений, «перегибов в строительстве социализма» вроде крестовых походов, уничтожения еретиков, охоты на ведьм, костров и пыток инквизиции и прочего. От всего этого можно и откреститься – и даже выразить сожаление, прощения попросить.

Но как понимать сами находящиеся вне критики источники, Священное Писание, пресловутую легенду о рае? Вот жили в Эдеме Адам и Ева – сытно, тепло, вольготно, спокойно; одним словом – у Бога за пазухой. И были они двое юродивых, двое блаженных, ни о чем не заботившихся, ничего не знавших, ни о чем таком плохом, скверном не подозревавших – и Бог им, своему творению, нарадоваться не мог. И лишь змий-искуситель, паскуда, всё испортил: предложил им запретный (запрещенный Богом) плод с древа познания – те его по наивности и слопали. Тут-то Бог осерчал и изгнал неблагодарных скотов из рая… И именно с этого момента и началась вся наша катавасия – то, что ныне называется всемирной историей: с ее потоками крови, жестокости, лжи, несправедливости; с бесчисленными войнами, эпидемиями и, конечно, главным проклятием Божием: старостью, смертью… Это и было наказанием Адаму и Еве и всем нам, несчастному роду людскому (равно как и всем остальным тварям – заодно) за опрометчивое решение мыслить – решение, принятое то ли случайно, то ли по ошибке; то ли по глупости, то ли по дерзости.

Я не позирую, не актерствую, мне правда интересно узнать, что ответили бы мне религиозные мыслители – в чем сокровенная мудрость этой притчи, пришедшей к нам из глубины веков – легенды о рае? Если, ввиду скудоумия своего, я грязно извратил ее смысл, то где находится логическая ошибка в моих рассуждениях – и каков смысл истинный?

Естественный отбор, сумасшедшая конкуренция и прочие жуткие данности мира зверей и капиталистов делают нас одинаковыми – жестокосердными, эгоистичными.

Как только мы уходим из отчего дома, мы становимся как котята, выброшенные на улицу, – выживет только тот, кто сумеет вырасти в сильного, хитрого, свирепого хищника, способного до последнего издыхания противостоять холоду, голоду, злым людям, собакам – пока не иссякнут всякий инстинкт самосохранения и способность сопротивляться.

Мне кажется, мифы о рае – это коллективное бессознательное, запечатлевшее образы счастливого детства. Сытый, здоровый, окруженный заботой младенец и есть Адам (или Ева), живущий в райских кущах, абсолютно счастливый, могущий не думать о выживании. Он полагает себя бессмертным, а родители его – его Бог, гарант беззаботного, идеального существования. Но с годами ребенок взрослеет, родители покидают его, и ему приходится бороться за выживание, – так происходит изгнание из рая.

Когда я родился, я был абсолютно здоровым: имел стопроцентное зрение, молодые, неизношенные внутренние органы и так далее. Передо мной были открыты все пути. Я мог стать кем угодно, мог «вылепить» из себя почти всякое. Я был непорочен, неиспорчен, внешне и внутренне красив. Но с каждым новым днем мир и жизнь психологически и физически истощали меня. Деформировалось мое тело, а в душе поселялись обиды, злоба, мелочность…

Счастливое детство – единственный реально существующий рай, о потере которого мыслящий взрослый жалеет всю жизнь.

*      *      *      *      *

Мир постоянно меняется. Всё в нем возникает и исчезает, рождается и умирает – как и сам мир. Без этого нет развития – диалектика, мол, убеждают меня. – Чертова диалектика! – отвечаю я. Нет ничего ужаснее, чем все эти перемены – они гнетут меня, они не дают мне покоя. Наш мир – сплошь разочарования, расставания, утраты. Не могу поверить, что не существует мира на принципиально иных основах, где есть непреходящее, вневременное, вечное…

А этот жестокий мир… он раздавит меня, как таракана, – сначала жизнью раздавит, как тапкой, потом смертью добьет – размажет, впечатает в паркет.

Странное дело: у меня сейчас всё хорошо, мне ничто не угрожает, наконец, я сейчас в отпуске!.. в отпуске, черт бы его побрал, а всё – одно: начало новой недели – на уровне подсознания – будоражит во мне этот въедливый, наверное, уже невыводимый страх.

Мой отпуск перевалил через экватор. Сделать нужно еще многое. Разум фиксирует это безжалостно – помимо моей воли, ведь мне так хотелось бы забыться!

Словом, я не люблю понедельник. Многие не любят понедельник. Казалось бы, тут я не оригинален, но даже в этом знакомом всем ощущении – «понедельник – день тяжелый», как любит повторять мама, – у меня есть что-то свое, особенное, особенно изощренное, изворотливое. О нет, не работа, не взрослая жизнь сформировали во мне это тревожное чувство – понедельник я невзлюбил еще в школе. Хотя что плохого было у меня в школе? В сущности, ничего, если не считать всякой надуманной мной ерунды. «Подумаешь, какой неженка!» – сказал бы дедушка. Более того: мне ведь нравилась школа, я любил ребят из класса, уважал учителей… Но дело в другом: понедельник возвещал о необходимости возвращаться в мир, следовать его чуждым мне законам. А наступал он, этот зловещий день, до ужаса быстро – в субботу мы ведь учились, пусть и по укороченной программе (уроки длились не 45, а 35 минут); вечер субботы проносился стремительно, утро воскресенья казалось совсем уж мимолетным, а потом день, вечер – тоскливая пора, когда приходилось думать о… понедельнике. О нем, проклятом!

ЭТАЖ СЕДЬМОЙ

Перед отъездом родители оставили мне много съестного: огромную кастрюлю щей, гуляш, отбивные, плов; я уж не говорю про йогурты и молоко, сыр и колбасу, овощи и фрукты; мама наделала своих фирменных сырников, вдосталь было и сладостей. Холодильник был забит до отказа, и это давало мне максимальный простор для творчества: вечное беспокойство, связанной с добыванием хлеба насущного, временно отступило.

Всю эту неделю я методично истощал запасы, так что к воскресенью ничего уже почти не осталось – только щи на донышке. Пора была совершить вылазку в магазин – с тряпичной сумкой, наполненной целой кучей пакетов разных размеров и прочности. Закупиться мне нужно было не только на себя (предстоящая неделя), но и в расчете на родителей (неделя плюс). Мне кажется, всякий раз я теперь ставлю новый рекорд – и по потраченной сумме, и по килограммам приобретенного добра, которое мне едва хватает сил дотащить до дома.

В подъезде меня ждала приятная неожиданность – подкатил большой лифт. Встречаемся мы с ним не часто, разве что в моих чудодивных, фантастических снах. Нагружен я был, как вол, но упустить возможность сделать очередной замер – этого позволить я себе не мог. Новые данные снова несколько отличались от полученных ранее, что было, наверное, объяснимо, и всё же эта погрешность, с которой я никак не могу справиться – раздражает.

Наспех разложив продукты, я бросился к монитору.

Демоны в наших головах – не свидетельство ли это существования Бога? Получается, если мы признаем силу демоническую, то должна же – в противовес ей – существовать и иная, противоположная сила…

*      *      *      *      *

Я очень испугался, когда однажды отец не пришел домой ночевать. В тот вечер мы с мамой сразу поняли, что он «загулял», как она выражалась; случалось это не так уж редко, но обычно он предупреждал, что идет на встречу/банкет/юбилей… Было уже поздно, когда я ложился, ощущая в высшей степени досадную горечь, как будто мой организм походя отравили, и я ничего не могу с этим поделать, – отца всё не было. Лежа в постели, я смотрел в потолок (глаза быстро привыкли к темноте) и думал о нем. Мне не спалось, но я надеялся, что, как только я засну, меня разбудит такой желанный звонок в дверь или домофон, и я радостно вскочу, чтобы впустить его. Но мне не спалось. Мне не спалось – отца всё не было… Очнувшись, я с ужасом обнаружил, что комната моя озарена рассветными лучами. Потом я заснул снова.

Наступило субботнее утро – отца по-прежнему не было. Тревога наша возросла многократно – иногда он приходил очень поздно, но ведь всегда приходил, возвращался. Я не находил себе места. Мама позвонила отцовскому шоферу – тот рассказал, что накануне высадил отца где-то в центре, в обычное время; эти данные нам ничего не давали, а шоферу о своих планах отец даже не намекнул. Мы подождали еще немного, и, подавив неловкость и стыд, мама начала обзванивать его закадычных друзей (или их жен) – все они ничего не знали. Меня охватило отчаяние: что дальше – звонки в больницы, милицию, морг?

Я выбежал из дома – отправился искать отца. Куда, в каком направлении? Конечно, в Каменный Лог – к восточным склонам, в сторону одной из дальних автобусных остановок. Не знаю почему, но мне казалось, что он должен явиться именно оттуда. Бегом я спустился на один из глубинных ярусов, чуть не навернулся на ступеньках (упасть там было бы очень больно!), потом оказался в низине и только тогда немного успокоился, перешел на шаг. С замиранием сердца я всматривался в каждого прохожего (их было совсем немного), уже спешившего в выходной по каким-то делам, всё надеясь увидеть за поворотом, различить где-то в величавых темно-зеленых зарослях родное, любимое лицо, знакомую походку…

Удивительно, но чутье меня не подвело: я действительно его встретил. Он явно торопился, его внешний вид выдавал лишь недавно состоявшееся пробуждение от тяжелого сна; он выглядел разбитым, смущенным, и глаза его смотрели растерянно и виновато. Мы шли навстречу друг другу, и между нами случилась немая сцена. Я хотел было что-то сказать, а он молчал, очевидно ожидая от меня приступа гнева, криков, скандала – я чувствовал, как он беззащитен, как легко мне его в этот момент ранить, чего я совершенно не желал. И я не стал ничего говорить, а просто обнял его – кинулся ему на шею. Увы, жест этот получился во многом театральным – как будто мы снимались в дешево-сентиментальном кино, – и всё же в нем что-то было. Никаких слов не требовалось: главное, папа пришел.

*      *      *      *      *

Дедушка любил прилечь в моей комнате – почитать «книжонку». А я любил за ним следить. Впоследствии я побывал на дедушкином месте, когда некоторое время (было это несколько лет назад) в съемной квартире со мной жила кошка – эта маленькая несносная когтистая чертовка также постоянно выслеживала меня, подстерегая за каждым углом… Воистину всё в этом мире возвращается – пусть мы не всегда замечаем это, пусть порой в диковинных формах, – подчиняясь законам метафизического круговорота!

Так вот, как только дедушка устраивался поудобнее, я затихал, прекращая все свои игры – наклевывалась игра куда более интересная! Еле сдерживая озорной смех, я крался по коридору вроде бы совсем бесшумно. Дедушка покашливал и шелестел страницами – и совершенно, как мне казалось, меня не слышал. Осторожно заглядывая в комнату, я замирал у дверного проема – долго выведывал обстановку. Потом, затаив дыхание, я приступал к самому опасному участку пути – перед тем как пробраться в комнату, опускался на пол и передвигался уже ползком, словно червячок, или индеец, или, лучше, тот самый крадущийся котенок. Неспешно я подползал к самой кровати – дедушка по-прежнему меня как будто не замечал. И вдруг он резко отрывался от книги и, смотря поверх очков, с шутливой строгостью произносил: «Ах ты разбойник!» И с довольным поросячьим визгом, разоблаченный, я убегал восвояси.

Но это отнюдь не значило, что игра закончена. Мне казалось, что теперь-то дедушка уж точно не ждет подвоха и мне удастся застичь его врасплох. И я тут же начинал вторую вылазку, которая ничем не отличалась от предыдущей: «Ах ты разбойник!» – звучало в конце. А потом еще и еще, всё с тем же результатом. Конечно, дедушке надоедало мне подыгрывать, но я не унимался. Дети ведь никогда не знают меры. И так упоительно было приводить в порядок захолонувшее было сердце!

Всё в точности повторялось, только когда я вновь оказывался на подступах к кровати (ближе подбираться было уже вроде некуда), дедушка – внезапно! – никак на меня не реагировал… Дедушка мирно спал.

27 августа, вторник

Лет пятнадцать назад мы проводили лето в загородном доме. И вот мне приснилось, будто, поборов стрелу времени, я совершил невозможное и вернулся в прошлое – я, человек нынешнего года.

Был чудный, умиротворяющий летний вечер. Мои родные суетились на участке, занятые в основном тем, что относили в дом посуду после позднего ужина на веранде. Всё было так странно, и я боялся подойти к ним, а в первую очередь – к самому себе. Я прошлый и я настоящий – мы не могли, не должны были встретиться! Ведь что случилось бы, если бы это произошло – а вдруг вся Вселенная покатилась бы в тартарары?!

Я появился в дальнем углу участка и, замаскировавшись в сумерках у глухого забора, оставался незамеченным. Вскоре мои родные окончательно переместились в дом, и я всё же решился осторожно проследовать за ними.

Наш двухэтажный дом не был тесным и в реальности – в нем было несколько довольно больших, просторных комнат. Во сне же он и вовсе преобразился – вытянулся, как башня, и количество этажей увеличилось как минимум втрое.

На последнем – не знаю уж, каком по счету – ярко горел свет. Я взбирался туда довольно долго – и вот, поднявшись, обнаружил отца. Он сидел на полу и чем-то увлеченно занимался – то ли собирал или разбирал, то ли сортировал что-то. Я заговорил с ним, но он был настолько погружен в свое дело, что почти не поднимал глаз и даже не обращал на меня особого внимания. Оно и понятно: он думал, что это обычный вечер, обычный я, и, видя меня только периферическим зрением, к появлению моему отнесся буднично. Лицо его было довольным и одухотворенным – отец хитро? улыбался, как будто задумал что-то интересненькое или перебирал в памяти приятные моменты.

Я сказал ему, что это я, но я из будущего: я явился сюда из такого-то года, чтобы рассказать родным, что случится через десять… двенадцать… четырнадцать лет. Тогда отец наконец посмотрел на меня – пристально, немного недоуменно, но без всякого страха и по-доброму. Его губы пошевелились, он собирался мне что-то сказать.

Через мгновение должно было произойти нечто невообразимое: бездна – разверзнуться, а бесконечный космос – открыть мне свою Тайну. Что ответил бы мне отец? Как отреагировал бы на то, что его сын внезапно постарел на пятнадцать лет и объявил себя посланником грядущего? Да и что сказал бы ему я?

Всё было почти точь-в-точь как в том сне, в котором я умчался к Богу, и снова – та же напасть: в кульминационный момент – сон оборвался.

Недавно мне сказали, будто ученые увидели необратимость времени на квантовом уровне. Это известие расстроило меня, и всё же до сих пор мне часто снится, что время остановилось. И я навсегда остался, к примеру, в конце февраля 2009-го – в те дни, когда я был молодым, беззаботным, счастливым. И что такими же молодыми и счастливыми остались все мои родные и близкие. И что я никогда не увижу того, что произошло за эти годы. И что жестокое, мрачное будущее никогда не наступит.

Пробуждение. Я лежу и думаю о том, как обидно, что, как и от снов, от могучего полотнища прошлого нам достаются лишь жалкие лоскуты, выдранные непонятно по какому принципу. Я давно бьюсь над загадкой, почему именно эти (а не другие) обрывки воспоминаний живут в моей памяти. Случайность? Или мозг всё же наделен определенной системой отбора?

Всё, что я здесь наблюдаю, лишь остов моего детства – местами он погнулся, покосился, поржавел, но в целом еще держится. А вот его наполнение давно исчезло, улетучившись в сферу моих сказочных воспоминаний. Я сталкиваюсь с ними каждый день, и иногда они будят во мне глубинную тревогу – совсем не похожую на нервные расстройства, которые рождаются в напряженной, суетной повседневности. Меня тревожат мысли о будущем – оно кажется еще более мрачным на контрасте с тем волшебным светом, который сочится из моего детства; он словно свет из коридора, который столько лет настырно пролазил в мою комнату в щель под дверью. И всё же – в конечном счете – атмосфера спокойствия, благополучия и добра утешает меня: впервые за долгое время я никуда не спешу, не дергаюсь, движения мои стали почти вальяжными и в перерывах между писаниной я пребываю в благостном состоянии, которое подвластно лишь настоящему философу и созерцателю.

На ночь я перестал занавешивать окна: огоньки Лога, дальние отсветы и зарницы, изредка вспыхивавшие в большом городе, не бередят меня. Спокойнее я стал относиться и к часам – не удаляю их из поля моего восприятия. Будильник перестал тикать слишком громко – не ведет больше свой зловещий обратный отсчет, а я не запираю его на ночь в шкаф, позволяя остаться на полке. Наручные часы я вольготно кладу на стол, не переворачивая вверх тормашками; обычно, когда я просыпаюсь ночью и включаю настольную лампу, один неосторожный взгляд, брошенный на циферблат, тотчас лишает меня дальнейшего нормального отдыха – информация стремительно попадает в мозг, который делает неутешительный вывод: спать осталось так мало… Какое же блаженство испытываю я теперь, когда позволяю себе отказаться от этих горестных привычек невротика и неврастеника!

*      *      *      *      *

Однажды давно, будучи еще маленьким мальчиком, я лежал в своей постели и, как обычно, много думал. Я уже тогда много думал… Свет из коридора просачивался под дверью.

И вот из роя мыслей я выхватил такую: «А что будет, когда я умру? Что я почувствую и буду чувствовать ли вообще?» Мне представлялось ночное и почему-то беззвездное небо – однородная, беспросветная мгла космоса. И эта абсолютная чернота символизировала смерть… Вопрос казался мне таким загадочным и таким притягательным! И всё-таки я осознал, что нужно срочно избавиться от этих мрачных образов. И я ответил самому себе так: «Когда-нибудь я, к сожалению, обязательно узнаю, что случится после смерти. Но пусть это будет лучше не скоро. Как можно более не скоро…»

С тех пор прошло лет двадцать; о смерти я размышляю теперь всё более отчаянно. Возможно, пройдет еще много лет, и старость и смерть застигнут меня врасплох, а я так ничего и не пойму, не приду ни к какому выводу… И что все мои размышления окажутся напрасными. Пожалуй, я боюсь этого больше всего.

В суматохе дней и дел я, очевидно, не понял тот настрой, который сформировался у меня в последнее время. И тогда то, что было смутным наяву, приобрело четкие очертания во сне. Сны вообще часто приходят мне на помощь: они – лучшие индикаторы моего состояния.

Похоже, я почти смирился: кончаются силы сопротивляться, негодовать, истязать себя. Я становлюсь фаталистом в том смысле, что принимаю, что единственная, нелепая, случайная жизнь прошла именно по этой дорожке, а на другую дорожку мне никогда не свернуть – как не попробовать жить заново.

Это как всё с тем же пресловутым Дедом Морозом (я что-то часто вспоминаю его в последнее время)…