Этажи

Колесо аккуратно взрезает кучерявый ковер парка, высясь не только над деревьями, но и над куполом собора на главной площади. В детстве родители не раз водили меня покататься на нем: сначала было страшновато, потом я попривык любоваться красотами нашего города с высоты птичьего полета, потом – упражнялся в фотографировании. Но в тот момент – много лет назад, когда я, как сумасшедший, выскочил на наш общий балкон, – колесо меня совсем не привлекало. «Дурацкий аттракцион!» – вырвалось у меня. Колесо у нас с четырнадцатого видно прекрасно – но не оно манило тогда мой взор.

Задача передо мной стояла почти невыполнимая – рассмотреть солнце; вечернее, западающее, но всё равно бойкое, размашистое, властное солнце. Помню, не так давно с парой коллег мы выскочили наблюдать неполное солнечное затмение, и худо бы нам пришлось, если бы охранник, – обычно такой сердитый, твердолобый, – не сжалился над нашим любопытством и не выдал нам черную, затемняющую пластину. Боюсь, без нее мы ничего не увидели бы, тщетно и нелепо закрываясь пальцами от смертоносного для сетчатки глаз света.

Один шар, лунный, на треть или чуть больше заслонил другой, солнечный. Но эка невидаль!

Нет, когда, как угорелый, я выбежал на общий балкон, я жаждал увидеть явление куда более редкое, грозное и непредсказуемое, чем солнечное затмение. Луна и Солнце на одной линии – подумаешь! Это случается постоянно, к тому же люди давно научились предсказывать это событие.

Тогда было другое: маленькая и всё же прекрасно различимая невооруженным взглядом точка на пылающем светиле – в тот день, рассекая галактику, между Землей и Солнцем пролетал гигантский астероид.

Назойливая, отвратная, никчемная, устрашающая точечка!

Точка на Солнце – что может потрясти воображение больше? Этот удар по моему сознанию был поистине нокаутирующим – толком прийти в себя я не могу до сих пор. Восторг – помешательство – ужас. Ужас – помешательство – восторг. Восторг – ужас – помешательство и опять, и опять, и опять. И так по кругу.

Господи, зачем же ты создал его?

Помню, я задавался вопросом, а что было бы, если бы траектория этого астероида была бы несколько иной? Готово ли было человечество к встрече непрошенного гостя из космоса? Что было бы, если… Эти сплошные «если»!

А главное, мне казалось странным, что конец моего существования отсрочен – что случится он позже; Апокалипсис должен был прийти именно тогда. Но, как бы то ни было, я внял предостережению. Посланник Ее Величества Случайности, астероид был приговором – пока, правда, не для меня и не для нашего мира. Впрочем, я всё равно непоправимо пострадал, лишился какой-то важной части себя. Ведь, скорее всего, карающий меч поразил другого меня – живущего в другой четырнадцатиэтажке, где-то на другой планете, какой-нибудь Глории… И там был в точности такой же загадочный летний вечер – и там всё свершилось.

То есть на самом-то деле астероид отнюдь не пролетел мимо – он угодил прямиком в меня. И я написал горестное стихотворение (надо бы, кстати, его отыскать), из которого запомнилось: «В тот миг я понял, как я тонок, // что весь я склеен из картонок…».

Таким вот, картонным, я и живу до сих пор.

*      *      *      *      *

Когда я был маленький, я полагал, что, когда я вырасту, я непременно прославлюсь, стану знаменитым. Не то чтобы я убеждал себя в этом – в минуты горести, мелочных обид, маленьких поражений, когда захлебываешься от желания отомстить, показать всем, глупцам, что на самом деле ты ого-го, заставить целый мир сокрушаться и раскаиваться; когда так приятно пожалеть себя. Нет, вовсе нет: просто я знал, что меня ждет блестящая будущность, удел не вполне обыкновенный. И как такая дерзновенная мысль могла возникнуть в моей несмышленой головке?!

Ныне всякое воспоминание о той моей детской уверенности – обжигает. Прошло столько лет! Когда я смотрюсь в зеркало, я всё чаще замечаю проседь. По-прежнему мечтать о славе – наивно, однако грехи гордыни, тщеславия – я не могу преодолеть до сих пор.

Кто я, что я? Занудная, заурядная, серая личность. Как я до такого докатился?! Я неприметная, ничтожная тля – миллиарды подобных унылых существ рождались на планете до меня, миллиарды родятся после. По крайней мере, пока существуют почва и перегной.

Жизнь моя скоротечна, и лучшая ее часть, если говорить откровенно, позади – райское детство, чистая юность, прекрасная молодость. Надеяться на удивительный поворот – глупо. Разве что случится чудо… Но что это может быть? Может, я выиграю несколько миллионов в лотерею? О, как это смехотворно, как нелепо!

И, кроме того, меня гложет одиночество, от которого, боюсь, мне не спастись.

К вопросу об одиночестве. В детстве на дни рождения мои приходили исключительно взрослые – различные тети и дяди, друзья моих родителей. Тогда меня это не смущало, тем более что меня заваливали подарками. Получив презент, словно дань, которую собирает маленький, капризный идол, довольный, ублаженный, я удалялся в свою комнату, чтобы изучать очередную энциклопедию, распечатывать коробки с игрушками и наборы фломастеров, поглощать шоколадки и газировку. А что было, когда меня осчастливили игровой приставкой, – я прыгал и носился по всей квартире, радостно крича, что мне подарили компьютер! (Так я его себе представлял, ибо настоящий компьютер я тогда и в глаза не видел.)

Тогда было здорово – а теперь грущу.

Неужели я с самого детства был таким скучным, одиноким, что не мог позвать в гости сверстников? Как ни печально это признавать, но, думаю, во многом так и было. Просто мне не хотелось никого видеть. Вернее, даже не так: просто и одному мне было весьма хорошо, вольготно. В общении я нуждался лишь минимальном.

Правда, мама, когда я интересовался ее мнением, объясняла всё несколько иначе: дескать, дело в том, что я был у них слишком поздним ребенком. Когда я только родился, дети большинства друзей моих родителей уже ходили в школу. И едва ли им было бы интересно возиться с малышом, и я совершенно точно не мог бы быть с ними на равных. Я вечный одиночка, я неотесан, нелюдим – я ведь никогда не умел себя правильно поставить…

23 августа, пятница

Вчера вечером ничего не писал. Нужный настрой незаметно растворился, и я решил, что, раз до этого я поработал весьма неплохо, я заслужил право на передышку.

Заснул довольно быстро. Что удивительно – никаких снов.

*      *      *      *      *

День за днем, месяц за месяцем, год за годом – на лифте. Этажи мелькали куда быстрее, чем обрывались страницы календаря. Даже странно, что теперь я только и делаю, что сижу у себя на четырнадцатом. Писать, конечно, надо, но завтра обязательно устрою себе большую прогулку. Очень хочу побродить по Каменному Логу, полазить по его склонам.

Повидаюсь заодно и с лифтами: кажется, возникло обоюдное желание снова пообщаться. Нет сомнений, что с самого детства у меня с ними некая таинственная связь, но какая именно? Соратники мы или враги? Если исходить из того, что я демон, то, может, они – орудие ловцов? В таком случае мне лучше не иметь с ними дела, и все эти дни, пока я здесь, дома, я рискую, сильно рискую…

*      *      *      *      *

Демоны, конечно, были моей главной страстью. Но гораздо чаще играли-то мы с мячом.

Наш дворовый футбол отличался демократизмом – все возрасты были ему покорны. Теперь я удивляюсь, как старшие ребята допускали меня, малявку, до своих серьезных игр. Некоторые пацаны учились уже в старших классах, основу составляло среднее звено, но было и несколько моих сверстников – мелюзги из начальной школы. Ко всем, впрочем, относились нормально, хотя и не без иронии, порой злой. Перегибы случались крайне редко, и ничего «криминального» в них не было. Меня они и вовсе не коснулись. Хотя некоторые прозвища, которыми меня награждали, были довольно обидными. Пути было два: либо мириться, либо доказывать, что ты не лопух. В разное время я выбирал разные стратегии. И тихой сапой, своим чрезвычайным спокойствием мне, видимо, как-то удалось отвоевать себе достойное местечко в этом своеобразном коллективе. Вообще же, когда моя дворовая жизнь только начиналась, из всех ребят я был, пожалуй, наименее приспособленным и подвижным. Ну а в той или иной степени смешные прозвища, в конце концов, были у всех – так уж было заведено.

Играли мы чаще всего на «поле» – на пригорке, на котором, говорят, когда-то стояла пятиэтажка. Снесли ее еще до моего рождения или, по крайней мере, до того, как мы сюда переехали. Фундамент исчезнувшего дома сделал наше поле каменистым – такова была его органичная особенность, настолько нам привычная, что никто не роптал на то, что бегать там попросту опасно, а мяч постоянно подпрыгивает и обретает непредсказуемую траекторию.

Жаловаться? Это невозможно было представить, ведь мы, сами того не подозревая, наслаждались нашим детством, нам не с чем было сравнивать, да и не мечтали мы о чем-то другом – о лучшем. Всё и так было замечательно! Ворота – покосившиеся перекладины для выбивания ковров. По легенде, их вкопало здесь предыдущее – предприимчивое – поколение мальчишек; те пацаны казались мне титанами, навсегда скрывшимися в мороке мира взрослых. Я мог лишь смутно вообразить, как могли выглядеть эти неведомые, такие самостоятельные, отважные, умелые мальчишки, не просто жившие и игравшие здесь до меня, а поистине творившие нашу дворовую историю. Мы-то, как ни крути, выродились – те, кого я знал и видел воочию, в лучшем случае принадлежали к поколению героев, не более.

Каким было бы поле без этих ворот, которыми я гордился? Как ощущали бы мы себя, если бы, подобно несчастным мальчишкам из других дворов, нам приходилось бы использовать в качестве одной из штанг дерево, а в качестве второй, совсем уж неосязаемой – камень или, того хуже, чей-нибудь вонючий рюкзак. Рюкзак! Подумать только! Господи, какое плебейство!

За ближними воротами росли кусты, грозившие проколоть камеру мяча, если тому не повезет встретиться с острым и прочным сучком. Позже кустам пришлось немного потесниться: муниципальные власти облагодетельствовали нас, установив рядом с ближними воротами горку, турнички и даже баскетбольное кольцо – его, правда, тут же погнули.

За дальними воротами открывались безбрежные владения Лога, в первую очередь – старый покосившийся дом грозного Красного Носа; самые отчаянные лазили туда воровать яблоки. Бывало, мяч улетал глубоко в овраг, и на его поиски пускался не только неудачливый вратарь (в случае гола) или не только промазавший нападающий, но и все игроки обеих команд – если найти драгоценный мяч долго не удавалось.

На поле собирался народ со всех окрестных мест: кто-то жил в соседних домах, кто-то – в Логу, в частном секторе, кто-то – в пристройке, кто-то – у нас в подвальном этаже. Дети из семей бедных и семей обеспеченных. Как только приносили мяч, вернее, как только наш заветный игровой снаряд каким-то магическим образом появлялся на поле, – прямо из воздуха, и никого не волновало, кто, что, и плевали мы на все законы физики, – среди мальчишек рождалось характерное предыгровое возбуждение. Поскорей бы в бой! И часто игра начиналась довольно стихийно – без особых приготовлений. Кажется, только однажды кто-то придумал набрать целое ведро песка, обойти всё поле и нанести разметку – быстро, конечно, выветрившуюся. Конечно, такие изыски были большой редкостью. В основном нас волновало лишь справедливое разделение на команды.

Определялись два лучших игрока (часто говорят – два капитана, но у нас они не назывались так никогда), которым предстояло обзавестись партнерами. Скидываясь, эти двое определяли, кто «мать», кто «отец». Победитель становился «матерью» – в этом смысле у нас, получается, царил матриархат. Матери давалось право слепого выбора.

Остальные сбивались в пары – по приблизительному равенству способностей, за чем следили коллективно и весьма внимательно. Пары расходились по разным сторонам, чтобы сговориться, как они себя загадают. Первыми по популярности были профессиональные футболисты, вторыми – автомобили. Часто загадки представляли собой простецкую обманку: более сильный игрок из пары мог намеренно скрыться за футболистом посредственным, а менее сильный – за мировой знаменитостью. Точно так же: более способный мог оказаться «Жигулями», а менее – «Мерседесом». Прием, безусловно, нехитрый, но, с другой-то стороны, всё ведь могло быть и очевидно – поди разбери! Так что этот черный ящик был как бы с двойным дном. Не зря мать сомневалась до последнего, и часто выбирать приходилось долго и мучительно.

– Мать-мать, чё те дать, – подходили к ней поочередно пары, – Winston или «Беломорканал»? – здесь речь шла уже о сигаретах.

Кроме того, матери могли предложить на выбор нечто наглядное и осязаемое – две былинки или два камушка. Таким образом, мать постоянно гадала: довольно гогоча, превозносила потом свою интуицию или, отчаянно бранясь, огорчалась из-за своей недогадливости. Стоящий неподалеку отец с заинтересованным нетерпением наблюдал за всем происходящим: не в силах влиять на ситуацию, он получал игроков по остаточному принципу. При этом он, разумеется, тоже не скрывал своих эмоций, бурно реагируя на промахи матери и соответственно на свою удачу.

Но даже чуть более сильный подбор игроков, сошедшихся волею случая в одной из команд, не гарантировал ей победы. На то она и игра: мяч круглый (неизвестно куда покатится), поле ровное (на самом деле ужасно бугристое) – и, как еще говорят плохие эксперты, шансы перед началом всегда пятьдесят на пятьдесят. Играли до десяти голов, забитых в одни из ворот. Или до наступления темноты, когда совсем уже не разглядишь мяч и трудно разобрать, кто справа, слева – противник или свой. Или пока часть игроков, к вящему неудовольствию остальных, не разойдется по домам. Бывало, нескольких ребят утаскивали с собой родители, и команде соперника приходилось отдавать во вражеский стан кого-то из своих, чтобы снова как-то уравнять составы и, следовательно, шансы. Новичкам приходилось перестраиваться – и действовать в интересах своей новой команды. Так всё переворачивалось для них с ног на голову – но ведь важнее всего была игра.

А еще играли до тех пор, пока не порвется / прохудится / потеряется в чаще Лога мяч, как правило один-единственный. Или – пока не уйдет домой его владелец. Это уж было самое обидное. Впрочем, отношения у нас были хорошие, и нередко владелец оставлял мяч доиграть. «Мы его тебе потом занесем», – уверяли товарищи и честно выполняли свое обещание.

*      *      *      *      *

Когда я был маленький, мне казалось, что главное, что может храниться у людей в квартире, это деньги. Неслучайно я страстно призывал папу забрать именно их (в максимально большом количестве), когда мы спешно покидали наш дом – сообщили, что четырнадцатиэтажка заминирована, что готовится теракт. «В первую очередь, нужно взять паспорт, – урезонил меня отец. – Он важнее». Нет, во многом я был, конечно, прав, ибо никто и никогда не отменял еще ценности денег. Но я тогда не понимал, что вовсе не обязательно складировать все имеющиеся средства в квартире – не знал, что есть банки, сберегательные книжки (вскоре появятся еще и кредитные карточки). А вот паспорт – это ключ и к банку, и к сберегательной книжке, и к идентификации личности вообще. Особенно в стране, где испокон веков всё население закабалено, прикреплено к своей крепости, к определенной территории, обложено бесчисленным количеством документов, терять которые строго не рекомендовалось (это было себе дороже). Так что спустя много лет, меняя прописку, получая заграничный паспорт или – уж тем более! – мучительно добиваясь правды в военкомате, я всякий раз убеждался в отцовской правоте: бумажная волокита – это у нас самое страшное.

Никогда дотоле я не испытывал настолько горького чувства, как в то угрюмое октябрьское утро: ведь я думал, бедный, что покидаю родной дом навсегда. Неприятные ощущения резко усилились у лифтов, где мы встретили нескольких милиционеров с овчаркой – они контролировали порядок, а спецслужбы уже, наверное, приступали к обследованию здания. Внизу, на площадке мы увидели десятки уже эвакуировавшихся жильцов – подавленных, обездоленных. Понурые, толпились они с сумками, пакетами и тюками, куда наспех сложили главное из своего добра.

Меня отвели в школу. Сердечко мое ныло, а в ушах, кажется, уже раздавался ужасающий грохот (у страха велики не только глаза) – четырнадцатиэтажку всё же взорвали, сокрушили нашу твердыню! Я представлял, как приду к обугленным, дымящимся руинам и среди обломков самого родного, что есть в неживой материи, буду долго искать то, что осталось от дома: мои растерзанные энциклопедии, сломанные игрушки, искромсанную мебель, сожженную и разорванную на лоскуты одежду… Горизонт, если смотреть с нулевого яруса, предстанет каким-то совершенно чужим, куцым – словно фантастический пейзаж на неведомой безжизненной планете, измученной космическим облучением, никогда не рождавшей цивилизаций. И, упав на колени, я закрою ладонями лицо и буду рыдать безутешно. А родителей обременят проблемы будущего переезда – уезжать придется куда-то далеко, и это станет для нас чем-то невыносимым.

Всю школьную смену я грустил – слонялся, потерянный, по коридорам. Поделился тревогами с учительницей – ласковым, отзывчивым голосом она постаралась вселить в меня надежду на лучшее. Получилось, впрочем, как мне кажется, не слишком натурально… Главное, я всегда был Фомой неверующим, и с ходу изменить уже сформировавшийся у меня настрой мало кому удавалось – часто не удавалось даже родителям. Так что паршиво мне было до тех пор, пока нам не сказали, что саперы ничего не обнаружили – сообщение о заложенной бомбе оказалось ложным, и дом наш стоял целехонек.

Лето близится к концу. Июнь выдался дождливым, июль – почти совсем сухим, но не слишком жарким; настоящая жара пришла только в первой декаде августа. Наслаждались мы, впрочем, недолго – потом снова грянули дожди. Умеренно теплые и ясные деньки установились синхронно с моим приездом. Сегодня же по нынешним меркам и вовсе жарко – сообщают о двадцати девяти градусах.

Вспоминается и другой случай, когда дом наш оказался под угрозой.