Этажи

Интересно, что думали и думают обо мне друзья? Я понимаю, что глобально им, конечно, наплевать, но всё же: как реагируют они внутренне на мое странное поведение, мое затворничество? Какие чувства я в них рождаю – недоумение, осуждение, отторжение, неприязнь? Признать это они не захотят, ибо это станет моей великой привилегией, но всё дело в том, что я не такой, как все, и поэтому я изгой – непонятый, неоцененный, нелюбимый. Какое-то время назад я еще пытался уверить других и себя (это было нелепым самообманом), что я вместе со всеми: детский сад, школа, университет – львиную долю моей жизни вокруг меня были шум и суета, и мне казалось (или я делал вид), что я участвую во всеобщем процессе. Но иллюзии эти давно отброшены: нет, я был не вместе, а просто где-то рядом, и я всегда был один.

Вообще-то я люблю одиночество – мне нужно много времени, чтобы заниматься творчеством, предаваться мечтаниям. Помню, какое блаженство испытал я, когда в начальной школе (в каком же классе я учился – втором, первом?!) у нас как-то отменили уроки, а я еще и приболел… Или нет, не так: я приболел, и потому родители разрешили мне не ходить сегодня в школу – мне нужно было только заглянуть туда, чтобы отдать учительнице какую-то работу. Признаюсь: у меня были силы, чтобы остаться, но… очень уж я стремился домой – хотел воспользоваться возможностью побыть одному. И я вот я в своей комнате и могу никуда не спешить, делать, что хочу, просто отдыхать. Боже, какой я был маленький и как же мне было хорошо!

Но всего должно быть в меру – а моего одиночества давно уже чересчур много. И так хочется разделить с кем-то думы, горести и радости…

29 августа, четверг

С бешеным, вымотанным дыханием выскочил я из маленького лифта: ловцы засекли меня, и страх быть пойманным, дурманя еще холодную голову, гнал меня в затемненные лестничные пролеты, где я надеялся спрятаться, сбить с толку моих преследователей и перейти к новой комбинации – запасному плану под литерой «Б». Но когда я выбежал на балкон, я остолбенел: плотная, мутная пелена тумана, похожего на пленку вскипевшего молока, окутала чытернадцатиэтажку и весь наш двор. Относительно хорошо видны были лишь площадка, лестницы на нулевой ярус, а насколько далеко простерся этот покров на северо-запад, в сторону большого города, разобрать я не мог – видимость была прескверная, я едва различал контуры двух ближайших домов.

Мы прекратили демонов, хотя впору было бы продолжить игру на улице (куда и высыпали мальчишки), перебегая в этом тревожном тумане, словно бледные призраки, от зарослей кустарника до котельной, от наших многочисленных пригорков до подъезда и так далее.

*      *      *      *      *

Я вдруг подумал, как было бы здорово обзавестись сверхспособностями – именно в сфере творчества, об остальных сферах я не смею и мечтать. И тут же возразил себе, что никакая волшебная прививка мне ничего не даст: я уже не буду собой, а стану кем-то другим. С другой стороны (я возвратился к защите первоначальной мысли), пусть допинг, но разве плохо было бы удесятерить мой талант, работоспособность… Но потом я опять не согласился, напомнив себе, что гениальность (а волнует меня именно она) порой обратно пропорциональна «писучести» ремесленников, клепающих свои «произведения», которые похожи на живой труп; не связана она напрямую даже с талантом. Гениальность – это нечто совсем иное, то, что всегда приходит изнутри – из собственных глубин, если только они у человека наличествуют.

Всерьез заинтересовавшись космосом, я стал много рассуждать о невозможности осмыслить необъятное; ну вот, силюсь представить я далекие, почти фантастические небесные тела, находящиеся где-то на периферии Солнечной системы (наука знает о них совсем мало, ибо наблюдают их на грани возможностей современных телескопов и прочих технических достижений цивилизации), а лежу сейчас в своей комнате, и мне кажется, что на самом деле ничего этого и не существует. Всё это, наверное, вымысел, морок, плод воспаленного воображения, а реален только я, и эта комната, и эти шторы, и потолок…

Великие ученые, философы и писатели, титаны мысли, подлинные гении задолго до меня задавались примерно теми же мучительными вопросами о Космосе, Жизни и Смерти, о боли и страдании – и умирали, так и не найдя разгадку.

В молодости в тебе всё кипит и клокочет, и хочется по-толстовски воскликнуть с негодованием, метая молнии: «Как это так – я, и умру?!» Но вот что страшно: идут годы, и ты как-то понемногу смиряешься с собственной смертностью.

Засыпая, я отчего-то подумал… вернее, буквально почувствовал, что в космосе, должно быть, темно – несмотря на наличие бесчисленного множества ярчайших и невероятно горячих солнц, – в космосе, несомненно, ужасно холодно и жутко темно.

*      *      *      *      *

Мне кажется, я был создан для другого, уникального мира, а попал в этот, убогий, и теперь всю жизнь мучаюсь несоответствием между заложенными в меня ожиданиями, предчувствиями чего-то принципиально иного, с одной стороны, и жестокой, не оставляющей даже лучика надежды реальности – с другой. И все в один голос твердят мне: «Ничего не поделаешь, так устроен этот мир». Или: «Другим-то сейчас гораздо хуже, чем тебе, а у тебя, в сущности, всё хорошо, так что не ной, не жалуйся». Или: «Дальше – будет еще хуже». И что, неужели вся эта отвратительная белиберда – средство примириться с сущим, лучший рецепт, изобретенный многовековым опытом человечества?

Иными словами: я не могу свыкнуться с тем, что живу в этом измерении, вернее, не могу понять, почему живу именно в этом, хотя мог бы, наверное, в другом. Я задаюсь вопросом, почему я не вода, не камень… Или, может, на самом деле я – всё, в том числе и вода, и камень, и воздух, и солнечные лучи? Вольюсь ли я и вправду в некое единое целое – или…?

Вычитал на досуге одну нерадостную новость. На самом деле их, этих нерадостных новостей, конечно, гораздо больше; собственно говоря, почти всякая новость – именно со знаком минус. Недаром говорят, что самая добрая новость – это отсутствие новостей… Но даже не в этом дело: основной поток известий меня, к счастью, минует, ибо бренной, суетной повседневностью, общественно-политической жизнью я почти не интересуюсь. Но эта-то новость была глобальной, и только она и могла меня заинтересовать. В одном авторитетном сетевом издании написали, что наша Вселенная, судя по всему, умирает. К такому выводу, основываясь на каких-то свежих расчетах, пришел ряд астрофизиков. Они, дескать, вычислили, что еще несколько миллиардов лет назад в ближайших к нам галактиках энергии содержалось в несколько раз больше. То есть всемирное угасание – налицо.

Не знаю, отчего я расстроился. Все мы потихоньку умираем – умирает и вся Вселенная… Это, в конце концов, в высшей степени логично, как ни страшно сказать – закономерно. Да и чего я мог бы ожидать? А главное, к моему скоротечному существованию это вроде бы не имеет никакого отношения – зачем мне переживать, что случится со Вселенной, скажем, через несколько миллиардов лет? Протянуть бы еще хоть сколько-то здесь, на Земле, в своем ветхом, ничтожном мирке… А вот поди ж ты – расстроился!

*      *      *      *      *

Однажды папа привел меня на сеанс катания на машинках – детишки ездили там вокруг клумбы, сделанной из мягких разноцветных шин. При ударе этот окруженный шинами цветник играл роль амортизатора, что увеличивало безопасность. Всё было хорошо, мило, пристойно, но, не сделав, кажется, и двух кругов, я заскучал: все двигались в одном направлении, бездумно, с одинаковой скоростью. С какой бы силой ни нажимал я на педаль, машинка моя не ехала быстрее – двигалась всё в том же унылом темпе, таком же, как и у остальных. Помню, кто-то из родителей подсказывал своему малышу: если хочешь обогнать кого-то, проехать быстрее, держись максимально близко к клумбе – окружность там меньше, меньше расстояние, которое нужно преодолеть, а следовательно, при постоянной, одинаковой у всех скорости, только так можно сделать круг за меньшее время. Ну да: один, другой, третий… а дальше что? Разве мог бы устроить меня такой ничтожный, компромиссный вариант? К тому же – там всё время была толкучка, и лезть в нее мне совершенно не хотелось.

Тогда меня осенила прекрасная и, как казалось мне, совершенно разумная, очевидная мысль: зачем ехать так же, как все? Кто сказал, что все должны двигаться в одну сторону? Почему, наконец, я не могу поехать в обратную? Нисколько не сомневаясь, я развернулся и… поехал всем наперекор. Как ни странно, проблем на дороге у меня не возникло – никто со мною не столкнулся, никто вообще не попадался. Возможно, все немного очумели – были так же ошарашены, как ошарашен в душе и я. Несколько секунд я ехал спокойно, пока не услышал резкий, тревожный возглас спохватившегося папы (не знаю, что он делал всё это время; наверное, курил в сторонке, приглядывая за мной одним глазом): «Ну ты куда! В обратную сторону, сынок!»

На этом это мое воспоминание почему-то обрывается. Ну а что тут еще скажешь: с самого детства – я такой вот оригинальный… Я никогда не ходил вместе со всеми по кругу, а если какое-то время по каким-то причинам и приходилось, то я глубоко страдал от этого и ждал малейшей возможности, чтобы вырваться; в основном же я всегда двигался против – против обыденного жизненного распорядка, против часовой стрелки отлаженного механизма нашего проклятого мироустройства.

*      *      *      *      *

Я очень просил, чтобы мне дали средство, которое поможет мне заснуть. Однажды, когда я в очередной раз пожаловался, что мне не спится, папа, очевидно, не выдержал и сказал мне неожиданно жестко: «Лучшее средство – это труд». Трудился я действительно мало. Прозябал дома в каких-то неясных мечтах, а скорее – в ничегонеделании; надо было гулять, заниматься спортом… но всё это тогда было не для меня. Папа был абсолютно прав – а я обиделся: я уже привык, что меня излишне жалеют, и готов был хлюпать по любому поводу. Таблетка под названием «труд», которую предложил мне отец, не устраивала меня категорически – я жаждал средства куда более простого и легкого. Выпил лекарство – и погрузился в сладостный сон безо всяких проблем.

Словом, чтобы не нарваться на «оскорбление» с трудом, просить надо было настойчиво – капать родителям на мозги, клянчить; почти шантажировать. Но меня уверяли, что таблетки, волшебным образом способной одарить меня сном, – не существует. «А как же в фильмах, – визгливо возражал я, – приставили человеку платок к носу – и он моментально обмяк, вырубился!» Мама после этих моих слов была почти в обмороке: она всё боялась, что я как-нибудь пристращусь к наркотикам или чему-то подобному… Папа же, кажется, решил меня проучить: предложил мне пойти в мою комнату и лечь – лечь на живот. Сказал, что сделает мне укол. Обещал, что я даже не замечу. Как ни странно, я согласился. Но укол оказался не только унизительным, но и болезненным; мне крайне не понравилось, и я даже расплакался. Самое ужасное, что укол не помог: я по-прежнему не мог заснуть и лежал обиженный, разъяренный.

Дело вовсе не в том, что я был такой уж изнеженный и ленивый – хотя во многом это правда. Увы. Но правда и в том, что виной была моя расстроенная нервная система. Нечто врожденное. Увы.

Так или иначе, за неимением других средств приходилось задумываться о таблетке «труд».

*      *      *      *      *

Пунцовая туча нависла над Логом. Неподалеку уже гулял гром, вспыхивали зарницы. С играми на открытом воздухе пора была заканчивать, и кто-то выкрикнул: «Давайте в демонов!» Предложение это было принято на ура. На площадке перед домом мы еще не успели разделиться, как почувствовали первые тяжелые капли, и ливень уже хлестал, когда ловцы, прижавшись к мусорной двери, с хохотом и визгом – подстегиваемые, раззадориваемые водой – вели свой отчет, а демоны в разнузданном восторге скрывались на этажах.

Разыгралась дивная буря. Ливень оживил древнюю реку – возлюбленную Каменного Лога, – и ее давно почившее тело, вдруг наполнившись призрачной водяной плотью, судорожно извивалось в непомерно крепких объятьях истосковавшегося супруга, и страшен и страшно красив был этот приступ доисторический природной страсти.

Помню то чувство затравленного зверя, как будто я оказался в двойной, абсолютной, западне: на улице бушует ураган, и путь туда мне отрезан, да и на этажах не намного лучше; в лифтах тесно и неспокойно, на лестнице удушливо и жутко – это опытные ловцы умело перекрывают мне кислород, сдавливают шею, неотвратимо загоняют в угол… Меня вот-вот сцапают. Дыхание мое кажется мне непозволительно громким, и я сдерживаю его, давлюсь в нос, стараюсь не дышать вообще – но разве это возможно?!

*      *      *      *      *

Я тщеславен. Наверное, это и вправду грех.

Я всегда мечтал стать кем-то вроде рок-звезды. Жалею, что в детстве родители не отдали меня в музыкальную школу. Впрочем, наверняка им было виднее: музыкальных способностей они, очевидно, во мне не заметили. Главное, как говорят, это музыкальный слух – не уверен, что он у меня есть.

Вообще же я сам виноват. В юности-то уж точно всё было в моих руках. Оказалась в руках и акустическая гитара – но освоить этот инструмент я так и не сумел. Слишком мало занимался, не мог себя заставить. Недавно я понял, что никакие самоучители мне в данном случае не помощники – нужно брать уроки вживую, чтобы кто-то меня наставлял, оперативно корректировал ошибки. И теперь я вынашиваю план найти себе преподавателя. Для начала – придется выкроить под это дело определенную сумму из моего бюджета. Это, наверное, не так уж страшно, ибо куда страшнее от одной только мысли, что жизнь пролетит, а я так и не предприниму ни одной серьезной попытки воплотить мечту…

Хороший ремесленник вправе гордиться своим профессионализмом. Для гения называться профессионалом – оскорбительно.

Я слышал, что многие писатели хотят стать голосом эпохи. Я же, напротив, хочу подняться над всеми эпохами, в некое экзистенциальное безвременье, возвыситься над миром, – вечно пребывать здесь, на четырнадцатом этаже, наблюдая, размышляя, анализируя и, наконец, выплеснуть всю страшную, жестокую и целебную правду о мире.

30 августа, пятница

Я хотел поехать вниз, но вместо этого странным образом остановился уже на тринадцатом. Ну да, сомнений быть не могло: когда дверцы маленького открылись, я увидел на стене цифры 1 и 3. Цифры начертаны на всех этажах напротив обоих лифтов – чтобы пассажир уж никак не ошибся. Итак, я спустился всего на этаж, а потом еще на один (1 и 2), и еще (1 и 1)… Конечно, в глухую ночь я мог позволить себе любые игры, любые эксперименты. Но зачем я делал это? Кого я искал? Неужто я превратился в ловца и выслеживал демонов? Или производил какие-то новые замеры?

Я представлял себе зияющую шахту, над которой надстроен наш дом и в которой безраздельно хозяйничают лифты и их рабские сивые прислужники – сквозняки; представлял как границу между бытием мира и небытием ничто. Когда же я добрался-таки до первого этажа, к ужасу моему, лифт явил мне абсолютную пустоту, как будто границы стерлись и ничто поглотило всё сущее, оставив меня в безграничном одиночестве и в бесконечной мучительной тоске.

ЭТАЖ ЧЕТВЕРТЫЙ

Неявный, завуалированный и всё же осязаемый страх сорваться в бездну, видимо, зародился у меня еще в детстве; недаром дом наш, словно последний бастион, отважно вырос на краю пропасти, самой отвесной части западного склона Каменного Лога.

Не каждый одолеет здешний подъем; по крайней мере, сделать это бывает чертовски трудно. Да и спуск-то у нас весьма коварный: редкие, широкие, крутые ступени невольно ускоряют твой шаг, ты движешься уже почти бегом; не ровен час оступишься, поскользнешься. Поручни – только с одной стороны, там, где жадно цепляющиеся за последнюю землю заросли, скрывают глубокий провал. Площадки, расположенные сообразно витиеватому, запутанному движению вниз, до сих пор не преодолели собственной дикости – нигде ничего не огорожено, не обустроено. Так же и дальше, когда подымаешься на взгорье у пересохшего русла; деревянные ступени, давно, если по-хорошему, отжившие свой век, пребывают в плачевном состоянии, и зимой там особенно скользко и опасно.

Отъезд уже не за горами, и сегодня мне захотелось еще одной продолжительной прогулки – я отправился в Каменный Лог, чтобы насладиться всем его грозным великолепием. Идти можно долго, до часу, пересекая с северо-запада на юго-восток всю старую часть города – вплоть до большого парка, предваряющего обширную низину, усеянную прудами. Старый город здесь заканчивается – дальше начинаются новые, совершенно чужие мне районы, так что там мне совсем не интересно.

Я вспоминал себя – маленького мальчика, еще не обремененного серьезными сомнениями, переживаниями и страхом, радующегося жизни. Я прямо-таки видел, как я иду с мамой и довольно жую конфеты в блестящей упаковке. Сейчас я едва ли стану есть нечто подобное, тогда же – уминал такие сладости за обе щеки… И я совсем не жадный, я открытый, наивный – я с удовольствием угощаю незнакомого мальчика, идущего мимо. Мама улыбается и гордится мной, а мальчик берет конфету с некоторым недоверием… И нет ничего удивительного в том, что я мог позволить себе щедрость и доброту, ведь я был таким юным, неиспорченным созданием – передо мной расстилалась вечность: солнце, счастье, любовь…

Трогательнейшее воспоминание – не могу не пустить слезу, не умилиться тому, каким я был!

Пока я шел, я снова размышлял еще и о том, насколько огромен рекреационный потенциал моего родного Лога. Я ни за что дал бы согласия на то, чтобы его превратили в фешенебельную зону, сплошь усеянную коттеджами нуворишей, огороженную от простых смертных шлагбаумами и постами охраны. Думаю, взбунтуется и сам Лог, который не позволит укротить себя, как тот гигантский и таинственный кит. Я думал о другом: о природном заповеднике с бережной заботой о флоре, об уникальных пещерах – любоваться ими ходили мы во время оно с отцом и мамой, – с тихими, сливающимися со всеобщим зеленым изобилием вагончиками фуникулера… С одной стороны, я и мечтал о такой будущности, с другой – сомневался, нужно ли нам это или, может, у Лога совсем другая, непонятная мне судьба.

Несколько дней то слетались, то разлетались тучи, и вот теперь, едва я вернулся домой, хлынул дождь. Он принес с собой неописуемо приятную прохладу, и я наслаждался ею, валяясь в кровати, буквально тая от удовольствия. Я решил, что я хотел бы вечно дремать под этот чарующий шум, который заглушает либо убивает в зародыше ненавистный треск телевизора за стеной, у соседей… Ничего больше не надо: только блаженный сон, очищающий дождь за окном и я – один в дождливой Вселенной.

ЭТАЖ ТРЕТИЙ

Придя к бесспорному, как мне кажется, выводу, что главным нашим внутренним органом – тем, что и делает человека человеком, – является головной мозг, я отметил для себя, что все остальные внутренние органы и все части тела человека не более чем придатки, предназначенные для его, мозга, обслуживания. Главное, что нужно мозгу от внешнего мира, который он преобразует и стремится полностью себе подчинить, – это пропитание. Наши руки и ноги как основные инструменты по добыванию этого пропитания, челюсти для разжевывания пищи, слюнные железы, пищеварительные органы, кровеносная система, направленная на распространение питательных частиц по всему организму и питающая в первую очередь, разумеется, мозг, – вся эта совокупность показалась мне крайне несовершенной как нечто, что должно отмереть или, по крайней мере, кардинально измениться в ходе дальнейшей эволюции. В моем воображении предстал мозг некоего сверхсущества, и я ясно увидел, что он не нуждается больше в этих обременительных, примитивных приспособлениях: минуя все долгие, неуклюжие предварительные стадии, питание поступает в мозг напрямую – из воздуха, воды, почвы, всего!

Пока что мозг повелевает лишь человеческим телом, – мне кажется, в процессе эволюции он разовьется настолько, что будет повелевать Вселенной.