Этажи

31 августа, суббота

В продолжение темы.

Развитые формы животных – например, собаки – тоже видят сны. Всегда так трогательно наблюдать за псом, который дергает лапами и поскуливает, тревожимый какими-то своими, собачьими сновидениями. И тебе приходится бороться с двумя взаимоисключающими желаниями: с одной стороны, хочется разбудить пса, погладить его, приласкать, давая понять, что всё это всего лишь сон и что на самом деле всё хорошо, высвобождая его из этого плена; с другой стороны, понимаешь, что нельзя вмешиваться, нельзя беспокоить его, даже если он видит во сне кошмар. Ибо даже кошмар, который нам снится, – это наш кошмар, наш мир…

Самое интересное: что за сны ему, псу, являются?

Мне кажется, что чем сложнее устроен мозг, тем более яркие, насыщенные, удивительные сны он рождает. И если в процессе эволюции человеческий мозг и вправду станет куда могущественнее, чем сейчас, то, наверное, поистине катастрофическими станут людские сны. Возможно, они действительно будут создавать иные миры – без всяких художественных преувеличений, которыми увлекаюсь я сегодня. Быть может, в определенный момент, максимально сжавшись, загустев, сон станет настолько сильным, правдоподобным, реальным, что его радиус достигнет критической отметки – рубежа, после прохождения которого уже никакая энергия и никакая материя не смогут покинуть его пределов. И, подобно коллапсирующей звезде, этот сон будет со страшной неумолимостью проваливаться в самого себя – увлекая в черную дыру, в бездну и мозг, и всё человеческое естество.

Пропасть моего мозга бездонна, боюсь, уже сейчас. Всю ночь я падал куда-то глубоко, пока, замедлив падение, не приблизился к чему-то значительному, сокровенному. Это была уже достаточно плотная среда, словно мне приходилось двигаться под водой. И так, пробиваясь сквозь могучую временну?ю толщу, я добрался до воспоминания ни много ни мало двадцатилетней (если не больше) давности. Клянусь богом, я совершенно забыл об этом образе, и вот спустя столько лет – о чудо! – он явился ко мне во сне. Сквозь мутный водяной покров времени я почти различал детские игровые кубики с каким-то удивительным, волшебным орнаментом. Их прообразы, несомненно, существовали в реальности – а потом их разукрасило, бесконечно видоизменило мое воображение. Как всегда во сне, детали рисунка на кубиках – на каждой грани они были разные – ускользали от меня, я лишь силился отчетливо увидеть их… и, однако, что я чувствовал! Боже, что я чувствовал! одна эта попытка, одна эта относительная близость к чуду… заставляли меня испытывать неземное, ни с чем несравнимое удовольствие.

На какие-то минуты, а может (на самом деле), миллисекунды я очутился в далеком, утраченном мною мире вечного детства. И я был счастлив в эти мгновения – так счастлив, как никогда не буду счастлив здесь, на Земле.

*      *      *      *      *

В голове моей что-то щелкнуло – возможно, я вышел на новую, прогрессивную, стадию моего безумия, шизофрении. Меня стал мучить вопрос даже более сложный, чем загадка происхождения Вселенной, и даже более значимый, чем вопрос о ее будущем. Меня глубоко поразило, что существую не только я, – это-то, впрочем, не так удивительно, ибо в принципе объяснимо как с «бытовой» (потому что существуют мои родители и потому что существовали их родители и так далее), так и с «естественнонаучной» (потому что образовались молекулы ДНК и всё завертелось) точек зрения, – но и всё, что меня окружает, что мы называем миром. Откуда взялось столько времени, пространства, материи (и всего – в таком количестве!), как появилось всё сущее? Ибо я вдруг понял, что Ничто должно быть гораздо реальнее и могущественнее всякого Нечто, тогда как мир – это всё-таки что-то, а не ничто. Или, может, нам только кажется, что он является чем-то, тогда как на самом деле и он суть призрачное, всевластное Ничто?

*      *      *      *      *

Я мечтал проникнуть туда всё детство. Но она – всегда была заперта. Не могу сказать, к чему я так стремился – не только ведь к удовлетворению любопытства, как было у большинства мальчишек; нет, сюда примешивалось и другое, странное и страшное, чувство… или, может, вернее, только предчувствие, «предощущение». Хотя где-то в глубине души я знал, что в силу моей великой трусости решающий и роковой шаг я не сделаю. Не шагну… с крыши. Не отважусь ничего сделать… сделать с собой.

Но сегодня, вернее, вчера дверь, ведущая на крышу, оказалась открытой настежь. Тяжелого замка как не бывало. Это была фантастика! И в то же время это – правда, если только последние катания на лифтах не лишили меня рассудка. Крыша моего дома… она ведь максимально близка к звездам. Разве может быть ближе? Да скажите тому мальчишке, которым я был когда-то и который по-прежнему живет во мне, что да, может быть, – он не только не поверит вам, но и сочтет вас человеком недалеким.

Был вечер, наползала, жадно обволакивая землю, ночь; выход в такой таинственный и желанный космос был открыт. Разве мог я не пойти туда? К чему тогда мое существование, все годы творчества, сомнений, исканий, страхов?! Я понимал, что это – внезапно открывшийся путь на крышу – логический вывод (и выход) всей моей жизни.

И я ступил туда, куда не ступала нога никого из нас – мальчишек из моего детства. Закончилась история. Закончилась Игра. Наступило то неведомое «после».

Как ни страшно было ступить на эту лестницу – всего семь ступеней, пролет и еще семь, – в ожиданиях своих я немного поторопился. Любое здание никогда не венчается последним этажом – этаж этот не переходит сразу в крышу; всегда имеется буферная зона – проще говоря, чердак. Я увидел маленькую замусоренную, загаженную площадку. Справа высоко к стене была прибита коротенькая железная лестница – вела она в пустое окно, в пропасть. Дальше же, в левую от меня сторону, тянулся узенький балкон – еще один, пятнадцатый балкон! А я и подумать не мог, что он существует! Потемневшие от грязи допотопные окна преграждала толстая металлическая решетка – такая же старая, проржавевшая; не удивительно, что на балконе было еще темнее, чем снаружи, в гражданских сумерках. К стене прилипла толстая лиана из ничем не защищенных, скрученных проводов – думаю, все энергетические системы дома сходились здесь. Всмотревшись в конец балкона, я обнаружил сгусток тьмы – там скрывалось еще одно «помещение», ничем не заполненное пространство – собственно говоря, это и был сам чердак. Путь к нему, правда, преграждала толстая деревянная балка – пролезть под ней было невозможно, оставалось только перелазить, что я и сделал – аккуратно, чтобы не задеть казавшиеся мне опасными провода, и в то же время дрожа от волнения. Скоро, очень скоро в моей жизни должно было произойти нечто невероятное.

Однако просто так на чердак мне было не пройти – пришлось пригнуться, передвигаясь почти на корточках. Тамошняя тьма казалась зловещей, ибо меркнувший сумеречный свет, умирая, почти не просачивался сквозь малюсенькие отверстия в стене. Именно отсюда торчит та массивная железяка с крюком, которую видит любой, кто проходит мимо нашего дома и смотрит на его вершину. Когда-то с помощью этого устройства строители воздвигали верхние блоки; когда же строительство было завершено, часть крана оказалась ненужной – проще было оставить ее, чем демонтировать.

Нужно было двигаться дальше. Тьма грозила стать кромешной. Мысли лихорадочно неслись в моей голове, и тут я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова: пол, на котором я раскорячился, не казался мне прочным. Кроме того, внезапно я вычислил, что вернуться обратно мне будет не так-то просто – на это потребуется время, достаточное для того, чтобы тот, кто открыл запретную дверь, преспокойно и запер ее, и я оказался в ловушке. Это была паранойя, но легко размышлять сейчас, в безопасности, а тогда мне сделалась жутко. Застрять здесь – это было бы концом; стоило только представить, как я, замурованный, буду стучать изнутри в холодную неприступную дверь, моля о спасении и пощаде.

Страх пронзил всё мое тело – от кончиков волос до пят.

Лишь через несколько тягостных минут я взял себя в руки, поборов могучий позыв самого постыдного физиологического свойства. Напряг слух. Как будто бы ничего. Да, ничего. Никто меня, пришедшего в западню, вроде бы не подстерегал.

Я мог бы вернуться, убежать – и развеять все страхи. Но это была бы капитуляция – перед внутренним врагом, миром и самим собой. И это было бы предательство. Зачем тогда, с надрывом повторял я себе, всё, что со мною было? Это был мой путь. Моя судьба. Я обязан был довести дело до конца. Но как же попасть на крышу?

И тут я увидел лаз – слева от входа на чердак; поначалу я был так увлечен, что не заметил его. Отверстие между трубой и лианой проводов – довольно узкое, но достаточное для того, чтобы выбраться наверх.

Мучительно было соскоблить с себя коросту прожитых лет – вспомнить, как лазают мальчишки. Я-то, впрочем, и в детстве не слишком жаловал это занятие: брезговал забираться на липкое, сальное железо гаражей; не на шутку перепугался и долго пыхтел, когда однажды приятели позвали меня залезть вместе с ними на крышу пристройки; и разве что деревья покорял я порой с удовольствием – когда видел перед собой достаточно прочные ветки и когда лезть было не слишком высоко… (Признаться: я трусоват.) Пришлось экстренно задействовать все старые, пусть и не слишком развитые, навыки, и я даже удивился приливу сил, который я ощутил, и проворству, которое продемонстрировал. Невообразимое свершилось: я выбрался на крышу родного дома.

ЭТАЖ ВТОРОЙ

С первого же мгновения меня начало трясти: лошадиный выброс адреналина давал о себе знать. Ноги мои подкашивались, и еще до того, как оглядеться и постараться осмыслить, что же я натворил и что со мною происходит, я сделал несколько неверных, неуклюжих шагов. Тело мое стало свинцовым, и, внезапно представив, как я, должно быть, выгляжу со стороны, я увидел испуганного космонавта в громоздком скафандре, в тяжелой амуниции, с какой-то трубкой, соединяющей скафандр с костюмом, – и этот космонавт шагал по далекой, недавно обнаруженной планете.

День-то был почти безветренным, но как только наступила ночь, гонцы Каменного Лога решили разгуляться, то ли противодействуя мне, то ли, наоборот, подгоняя всё дальше – к краю. Или, может, я не обращал внимания на ветер, когда был в привычной обстановке, внизу; на крыше же даже несильный порыв воспринимался совсем иначе – я боялся, что потеряю равновесие и упаду. А падение на крыше – это ведь почти то же самое, что падение с самой крыши… или очень близко к тому. Площадка, которая имелась в моем жизненном распоряжении, была действительно небольшой – дальше, за гранью, начиналась погибель. Я, конечно, слышал об удивительных случаях, когда люди падали из окон, с балконов с большой высоты – и оставались живы, а порой не получали и серьезных травм. Но чаще всего это объяснялось наличием рядом со зданием деревьев, за ветви которых можно было зацепиться и замедлить, амортизировать страшное падение. Рядом с моим домом никаких деревьев нет – так что если что, думал я, шансов у меня не будет.

Все эти размышления заняли у меня от силы две-три секунды. Я принял единственно верное в той ситуации решение: прежде чем расхаживать по крыше, мне надо немного освоиться, и, освободив от ответственности ноги, ставшие чужими, я с огромным удовольствием присел – недалеко от лаза, через который я сюда пробрался. Наконец я почувствовал себя гораздо спокойнее; сердечный ритм вошел в норму, однако, выдохнув, я вдруг понял, как я устал. В сидячем положении пребывал я недолго – отчего было не прилечь?

И только в этот момент ночь окончательно вступила в свои права. Луна куда-то запропастилась, и, чтобы компенсировать ее отсутствие, ярче, чем когда-либо на моей памяти, зажглись звезды. И, словно в телескоп с большим главным зеркалом, я увидел мириады других миров. Любуясь ими, фантазируя, я пытался представить себе тех, кто в эту ночную пору так же, как и я, разглядывает небо, – и, преодолевая расстояния в сотни миллиардов световых лет, смотрит мне прямо в глаза.

Так прошло десять, пятнадцать, двадцать минут – не могу сказать, сколько. Я не только смотрел на звезды – но и в тысячный раз прожевывал, проворачивал, перемалывал всё те же мои неотвязные мысли. Отец как-то сказал мне, что организм человека растет до двадцати пяти или двадцати шести лет, а дальше… начинается неминуемый «спуск с горы». Мне уже – больше, а через пару месяцев я стану еще старее. И, с горечью вспоминая всё самое важное, что у меня было, я убеждался в том, что лучшая часть единственной, горемычной жизни уже прожита. Дальше – только хуже, страшнее, безотраднее.

В этот миг я поежился, хотя до этого совсем не чувствовал холода – холодок прорывался изнутри. Звезды как будто пошатнулись, немного расплылись – но виной тому были не колебания атмосферы, которая вечно затуманивает наш взор, направленный в открытый космос; просто на глазах у меня выступили слезы. Вот было бы здорово узнать, что нет ни старости, ни смерти и что на самом деле жизнь прекрасна и бесконечна, как космос, а все мои страхи – пустое, лишь нелепый кошмарный сон!

К стыду своему признаюсь, что я всхлипывал и готов был взреветь, разрыдаться, однако горечь и отчаяние неожиданно вернули мне силы, придали смелости, и я медленно поднялся. Под ногами у меня был черный настил – не знаю, как называется этот материал, которым заделывают крыши. Теперь я смотрел по сторонам и маленькими шажками приближался к краю.

Чердак можно считать пятнадцатым этажом, крышу – с небольшой натяжкой – этажом шестнадцатым, но объективно разница с четырнадцатым, с которого я столько лет обозревал мир, незначительна. И всё же многое предстало в ином свете: ближайшие кварталы открылись с неожиданного ракурса, проступили новые, ранее не замечаемые мною детали соседних домов и деревьев, а главное, как гигантская черная дыра выглядел Каменный Лог. Всё это было в высшей степени странно; особенно я сам, человечек, разгуливающий над бездной.

Я подошел к последней черте максимально близко – тот, кто не делал чего-то подобного, никогда не прочувствует, что? это такое, не поймет, каким образом душа может уходить в пятки. Я мог бы соврать, что я сел на самый край, свесил ноги и болтал ими в свое удовольствие в пустоте, но это было лишь избитым поэтическим образом. Правда была гораздо ярче и внушительнее: один-единственный «вертикальный» взгляд, который я бросил вниз, не имея перед собой ни парапета, ни каких бы то ни было других барьеров. Теперь я горжусь тем, что мне удалось преодолеть страх и сделать это – заглянуть в бездну, ради… ради всего, чем я жил… во имя моего любимого и проклятого творчества – как высшей стадии одиночества.

…Юлить, скрываться, обманывать себя я больше не мог – мне пришлось правильно поставить вопросы. И – дать на них честные, предельно лаконичные ответы.

Для чего я стремился на крышу? Чтобы узреть с ее высоты бездну.

Для чего я так жаждал узреть эту бездну? Чтобы броситься в нее.

1 сентября, воскресенье

Одним из частых посланий, которые посылает мне подсознание, являются картины гибели мира. Вот и этой ночью мне снова приснился конец света.

Я, мои близкие и десятки других людей, охваченные паникой, бежали по лесу. Внезапно мы выскочили на опушку, и показалось звездное небо, истерзанное метеоритным дождем. Небольшие – величиной, быть может, с куриное яйцо или мяч для большого тенниса, они, метеориты, падали и падали, и несть было им числа, и они наносили Земле огромный урон. Все мы понимали, что светопреставление неминуемо.

При этом вскоре я понял, что мир погибнет даже не от метеоритов – всего лишь предвестников грядущего Апокалипсиса. Случилось нечто куда более страшное и непоправимое: сейчас вовсе не ночь, вернее, ночь, но только потому, что Солнце – погасло. И эта ночь будет вечной. И она убьет всё живое.

Планета стремительно остывала – я чувствовал, как с каждой минутой становится всё холоднее. Вот в напоенном ужасом и отчаянием воздухе появились первые снежинки, а вскоре летний пейзаж – густые, зеленые леса и поля – накрыла смертельная метель. Температура будет падать, пока не достигнет абсолютного нуля…

ЭТАЖ ПЕРВЫЙ

В этом году первое сентября выпало на воскресенье – значит, школьный праздник состоится завтра. Вместе с учителями дети выстроятся на торжественной линейке, и высокий одиннадцатиклассник – с виду совсем взрослый, но с пушком вместо настоящих усов – возьмет на руки крохотную первоклашку с трогательными белыми бантами, вплетенными в косички; и та, тряся колокольчиком, даст первый звонок…

Мои «первые сентября» давно позади, и всё же в этот день – даже если это воскресенье – во мне неизменно рождается особое ностальгическое чувство.

Возвысившись над миром, я – с высоты четырнадцатого этажа – ясно увидел, что человечество словно разделилось на две неравные части: на тех, следует правилам жестокой игры под названием жизнь, и тех, кто бунтует. Подавляющее большинство людей принимает этот мир с покорностью – и не собьют меня с толку многочисленные войны, революции, политические катаклизмы и прочая ничтожная возня. Ибо возможен, по-моему, только один настоящий бунт – внутренний, философский. По-взрослому бунтует только ребенок; или тот, кто, вспоминая себя таковым, устраивает себе приключение, расхаживая и разъезжая по этажам собственного сознания, воспоминаний, страхов.

*      *      *      *      *

Есть кое-что, о чем я вчера не договорил… Стоя на чердаке, я испытывал не только страх и легкое головокружение – мозг мой, не желая проявлять ко мне ни малейшего снисхождения, всё время делал акцент еще и на том, что именно в такие моменты рождаются, пожалуй, лучшие места гениальных произведений. Скажу прямо: я думал об этом тексте, который сейчас пишу, который, вернее, уже написал; теперь я уже путаюсь в ощущениях, и я не уверен – я ли всё еще управляю этим текстом, или он верховодит мною. Сочувствующий читатель, быть может, пожурит меня за мою «юношескую» бескомпромиссность – или строго раскритикует за чрезвычайно раздутое самомнение; а иной читатель, воинственный в своей недоброжелательности, так и вовсе зло рассмеется: мол, и эту жалкую писанину я осмеливаюсь называть чем-то, что… хотя бы просто заслуживает внимания?! А я ощетинюсь и гордо скажу, что да: по крайней мере, тогда, на чердаке, именно так я и думал – и эта мысль сводила меня с ума, кружа голову больше, чем заповедность этого места, его сакральная ужасность и красота.

Всё это время я вроде бы вел дневник, где рассказывал, в частности, о ходе работы над неким текстом. В итоге же вышло так, что мои дневниковые записи стали набросками того заветного художественного произведения, о котором я всегда мечтал; и если быть уж совсем откровенным, этот «дневник»… и есть это произведение.

*      *      *      *      *

Вот и закончился мой отпуск, которого я так долго ждал. Четырнадцать дней, что я писал (вдохновенно и через силу), четырнадцать этажей, которые я исследовал (вживую и воображаемо), – всё сошлось воедино. Кажется, тогда я и придумал название для этого сочинения – «Этажи».

Пора собираться на поезд. Я складываю вещички в рюкзак – с виду он небольшой, но, благо, весьма вместительный. Бережно кладу туда и, пожалуй, главное мое достояние – ноутбук, который заворачиваю в шмотки. Выношу мусор, домываю холодильник и плиту – хочу, чтоб к возвращению родителей всё было максимально чистым.