Школа. Никому не говори. Том 5

Побег из дома Люба рассматривала в качестве варианта самого критического. Обрыв связей с семьей и сжигание мостов пришли на ум после того, как вчера днём она случайно подслушала разговор старшего брата и мамы. Родные отобедали и пили чай, разбавляя процесс праздной болтовнёй и пересудами. Тихоня, вернувшись с уроков, хотела было пройти к семье в гостиную, да передумала, услышав ненароком своё имя, и замерла в коридоре, обратившись вся в слух.

– Ты, мать, больно Любку балуешь! – произнес брат недовольным голосом, в котором ощутимо звенели обиженные ноты. – Неженка она, к жизни не приученная. Неумеха. Ленится. Какому жениху сдалась в хате баба, что обслуживает только себя? Куда сестра поступать через год думает?

– Ой, сыночек! – заквохтала товарный кассир. – Мы не решили ещё! Хотелось бы поближе – глаз да глаз за ней, сам понимаешь! А профессию попроще: чтобы от больших денег подальше да от риска всякого…

– Вот!!! Избаловала! Любка ни ремня не знает, ни труда! А как вы меня воспитывали? Помнишь, ма? Отец крутил по рукам и ногам, чтобы сопротивляться не мог, а ты била, пока я сознание не терял. Лупили за всё: уборка, готовка, школа голимая, чтоб ей под землю, курве, провалиться! Никого: ни тебя, ни батьку – не колыхало, чего я хочу. Пинка под зад в три часа ночи – вали стой в очереди за молоком! Не было лета, чтобы в колхозе по пояс в грязи не отпахал! Все деньги, что пахотой зарабатывал, вы отбирали. Хоть раз заступилась, когда пургу на меня несли родственнички-ублюдки или твари-училки? Нет! Верила кому попало на слово, только не сыну родному, – и била, била! Никому я нахрен не нужен был!

– Ну и ничего страшного! – постаралась ровным голосом ответить сконфузившаяся Григорьевна. – Нравится тебе, сынуля, родителей попрекать! Мы дали тебе всё, что могли: образование, крышу над головой, воспитание какое-никакое… Работали с Василём не покладая рук, валились с ног от усталости, света Божьего не видели, но всё лучшее и тебе, и дочке предоставили! Дом в наследство построили ого-го какой! И где твоя сыновья благодарность за путёвку в жизнь и наше угробленное здоровье?.. Только плохое и помнишь! Я в твои годы, Шуричек, и сотой доли твоих возможностей не видела! Жила в бане, бита каждым поперечным была, еды нормальной на столе не водилось! Костьми легла, чтобы вас обеспечить! И вот благодарность: слушать на старости лет, как мать родная детством обидела! Спасибо бы сказал, что человеком вырос, а не отребьем, как Лось…

– Пфф, Лось! При чём тут он, когда я о Любке речь веду?! Как в масле сыр катается! Дрыхнет, сколько душеньке угодно, а меня с петухами поднимали! Посмотри-ка на неё! Хочет – стирает, не хочет – не стирает. Хочет – убирается, а не хочет – так вы потакаете и слова поперёк не говорите. Кобыла здоровая выросла, а ты, мать, нянчишься: ко-ко-ко, от родного дома далеко учиться не отправлю! Когда я в Самарканд уехал вышку получать, ты не переживала да за сердце не хваталась!

– Сынуля, так ты ж мальчик, а Люба – девочка! За ней следить надо, чтобы не оступилась по глупости юной да замуж удачно вышла!

Брат на оправдания матери громко прыснул:

– Держи карман шире! Кто ж её, тетерю, возьмёт?! Лучше б три шкуры, как с меня, драла и ума дурёхе избалованной давала. Нежишься с ней! Смотри: подставит она всю семью, осрамит, ублюдыша принесёт – не говори потом, что я как в воду глядел! Поздно будет.

Старшеклассница тихо развернулась и мышкой нырнула в свою комнату, спрятавшись от родственников, бурно переживавших за её воспитание.

«Брат меня ненавидит. Конечно, своя редька горше! Дай волю, так он бы каждую мелочь из моего детства со своим сопоставил, а потом бы высказался, что меня меньше мутузили да порядком изнежили! Едва из-за ночки с Имиром начнётся шухер, то Саша первый камень бросит. Такие, как он, в былые времена, когда преступников казнили, в первых рядах у гильотины стояли».

Историчка подошла к приоткрывшейся двери, внимательно выслушала и одобрительно закивала. Интуитивно предчувствуя, что это по её душу, девочка насторожилась.

– Люба Поспелова! – выкрикнула педагог. – Выйди, тебя зовут к директору!

Одноклассники, оживившись, с интересом стали поворачиваться, чтобы поглазеть на побледневшую тихоню, налипшую на явку с повинной в место высшего наказания.

«Ох, япона мать! – задохнулась она. – Вот и подкралась удавка по мою шею!»

– Не пойду никуда, – глухим голосом отвесила Люба, сложив крестом руки на груди.

У преподавателя от удивления лицо перекосило. В кабинете послышались смешки:

– Ну даёт!

– Во дура!

– Ха, Поспелова жжёт!

– Пробудился в мыши демон Преисподней!

– Вали давай, а то хуже будет!

– Что значит – никуда не пойдёшь?! – возмутилась учительница. – Условия она директору ставить будет! А ну марш за дверь!

Видя, что привлекла к себе нежелательное внимание, Люба кое-как поднялась с места и корявой походкой вышла вон, молясь мыслимым и немыслимым духам, потому что догадывалась, кто стоит снаружи.

Имир, едва за ней закрылась дверь, улыбнулся, нежно прикоснулся к её личику и хотел было поцеловать, но девушка увернулась.

– У тебя что-то случилось? – нахмурился отличник, не ожидавший холодного приёма. – Злишься, что я на три дня пропал?.. Люба, я отцу помогал на станции. Вчера до школы доползти не смог от перегруза – весь день на ж/д в подсобке для рабочих провалялся. Отсыпался, пока вечером папа не разбудил… Очень по тебе соскучился! На улице солнышко, хорошо, а ты из кабинетов совсем не выходишь! Может, поделишься наболевшим?

Люба, накрутившая себя до состояния взвинченной пружины, ожидавшая последнего дня Помпеи, услышав тёплые слова, разом спустила в душе все курки, взведённые напряжением, – и разревелась. Слёзы накопленной боли потекли градом по бледным щекам, не желая более сдерживаться в девичьей груди.

– Ох, мама родная! Ты чего?! – распереживался Ибрагимов. – Ну-у-у, тише! Что же случилось? Что-то очень плохое? Пойдём куда-нибудь подальше, спрячемся… Знаю одно укромное местечко!

Он взял Поспелову за руку и повёл прочь из коридора второго этажа вниз по лестнице, что вела к столовой. Под лестницей укрылась неприметная дверь в подвал, представлявший небольшой тамбур с парочкой маленьких кабинетов, в которых когда-то учителя труда проводили уроки.

Оглядевшись, Имир шустро вынул из своего кожаного ремня язычок, ловко провернул им в массивном навесном замке – тот без сопротивления, щёлкнув, открылся. Юноша осторожно приподнял перекошенную дверь за железную ручку, чтобы не скрипела, повесил замок на одну из петель, дабы его отсутствие не привлекло ненужное внимание, нырнул в темноту, и, щёлкнув выключателем на стене, завёл подругу.

Тусклый жёлтый свет мигающих усталых плафонов привлекательнее подвал не сделал. Люба, в пятом – шестом классе имевшая честь бывать здесь на уроках труда, оценила, как деградировало за несколько лет заброшенное помещение. Запах затхлости и сырой плесени, штукатурка кое-где отвалилась, обнажив бетон. Поломанная школьная мебель складывалась грудами у стен, видимо, на чёрный день, потому что других оправданий присутствию здесь такого количества хлама попросту не находилось. Девочка из любопытства дёрнула дверь в один из бывших кабинетов, в котором она и её одноклассницы, будучи маленькими, смотрели на стареньком проекторе обучающие советские фильмы – закрыто.

– Он забит списанным оборудованием, ножками столов и стульев, макулатурой типа этой, – пояснил Имир, кивнув на плохо освещённый угол, где громоздилась копна учебных плакатов, отработавших своё и ставших ненужными. Бумага потемнела от времени и пыли, покрылась уродливыми ржавыми пятнами. Девочка кое-как углядела помутневший рисунок каких-то соцветий.

– Могу открыть, если хочешь, но поверь: глазеть там не на что.

– Не надо, верю. Я и забыла, что подвал существует! Давно сюда ходишь?

– Только когда надо. В нашей школе немало Богом забытых кладовых со всякой рухлядью. Если заинтересует, покажу. – Отличник вплотную подошёл к ней, развернул её личико к себе: – Давай к делу. Что тебя тревожит?

Люба оробела, не зная, с чего начать. Она прежде не замечала в цыгане ни заботливости, ни сочувствия, ни теплоты по отношению к другим и искренне думала, что умник по натуре своей на это совершенно не способен. Девочка чуяла своим нюхом затравленного зверя, что удача сейчас на её стороне, и если она правильно подберёт слова да направит разговор в нужное русло, то, возможно, выкрутится из щекотливого, опасного положения.

– Понимаешь, Имир… Я в воскресенье помирилась с твоим братом! Точнее, он – со мной… Пришёл в библиотеку, мы поговорили, и…

– И? – вопросительно поднял брови молодой человек.

– Теперь мы не имеем друг к другу претензий и будем общаться, как раньше, – осторожно продолжила ученица 10 «А».

Юноша одобрительно улыбнулся:

– Рад! Я сразу сказал, что ваша ссора – не навечно. Ты единственная девочка, с которой Сэро имеет честь разговаривать, а не лапшу на уши вешать. Да и тебе, думаю, с ним общаться нравится.

– Всё так, но… Видишь ли…

– Что «но»? – не понял брюнет. – Ваше перемирие каким-то образом относится ко мне? К нашим с тобой отношениям? Говори честно, Люба!

Тихоня, видя, как он посуровел и напрягся, шумно вздохнула да быстро затараторила:

– Сэро, как я поняла, не знает о пятнице…

– Не знает, – согласился Имир. – Мы виделись, но толком не общались. Не до этого было. Считаю, такой разговор не терпит суеты. Поставить его в известность – малое дело… Чего ты?!

Поспелова схватилась за голову и протяжно заскулила, покачиваясь из стороны в сторону:

– Он меня убьёт!!! Убьёт, блин! Башку оторвёт, как таракану! За то, что я… Не хочу-у-у-у!.. Мамочка родная!!!

Ибрагимов сначала ошалел, но потом иронично улыбнулся в надежде успокоить подругу.

– Да с чего вдруг, Люба?! Сэро – мой брат! Всё поймёт! Наши отношения его не касаются, поверь! Всё будет в порядке…