Где похоронено сердце

Дина с трудом подняла тяжелый сундук и вышла.

К утру в ауле не осталось ни одной души, кроме нескольких немощных стариков, как и Фатьма, отказавшихся уходить из дома, да копошившихся в земле кур.

Передовые отряды военных, покрытых с ног до головы толстым слоем пыли, показались на околице после полудня. Рядовые солдаты разбрелись в поисках какой-нибудь поживы, и аул огласился стуком вышибаемых дверей, звоном посуды, истошными воплями кур.

Ударившись о низкую притолоку, в комнату к Фатьме шагнул молодой прапорщик Аленин, только месяц назад переведенный сюда из столицы. Фатьма, лежавшая на высоко взбитых подушках, задержала взгляд на его угрюмом спутнике – горце в изодранной черкеске, висевшей грязными лохмотьями, и укоризненно покачала головой:

– Похоже, парень, ты отбивался не от одной своры бешеных собак…

Переводчик злобно блеснул на нее впалыми черными глазками, но ничего не ответил.

– Спроси ее, знает ли она о разбойниках, напавших на казаков, – залившись румянцем, тихо сказал Аленин.

Фатьма, насупившись, выслушала переводчика и вздохнула:

– Да откуда ж мне знать-то, я больная старуха и совсем не выхожу из дома…

Прапорщик, чрезвычайно тяготившийся своей ролью, еще тише спросил:

– Тогда, может, она знает, где прячутся жители аула?

– Аллах, не все ли равно, ведь в горах их и так не найти…

Со двора донеслись громкие крики, приправленные отборной бранью, – молодой офицер торопливо выскочил наружу и увидел двух солдат, которые с трудом удерживали кого-то, навалившись на него грузными телами и перебрасываясь отрывистыми короткими фразами:

– Держи! Не отпускай!

– Чтоб тебя! Он еще лягается!

– Давай нож, быстрей!

Обливаясь потом, один из них торопливо вытащил из ножен саблю.

– Немедленно отпустите его! – в сильнейшем негодовании вскричал Аленин.

Хмуро переглядываясь, солдаты отошли в сторону, отряхиваясь от пыли, и маленький теленок с белыми пятнами на лбу и на боках, неведомо как отбившийся от матери, высоко подбрасывая тоненькие ножки и мыча нежным срывающимся голоском, скрылся за сараем. Сконфуженный офицер густо покраснел и развел руками:

– Я думал, это ребенок…

– Да что мы, нехристи какие, ваше благородие!

Прапорщик вернулся в дом, щеки его пылали. Фатьма, все видевшая в открытое окно, ласково посмотрела на него и сказала переводчику:

– Доброе у него сердце, дай Аллах ему здоровья. Попроси его, пусть солдаты стекла не бьют, их и достать теперь негде.

Выслушав речь толмача, прерываемую долгими паузами и тяжелым кряхтением, прапорщик коротко кивнул и, отвернувшись, замолчал, пытаясь унять жар пунцовых щек. Наконец, велев своему спутнику возвращаться в лагерь, он вышел на крыльцо и остановился, еще более растерянный и уязвленный: перед ним на зеленой траве, как на подносе, лежала глянцевито блестевшая черная голова теленка с помутневшими глазами, прикрытыми длинными загнутыми ресницами. Солдат, свежевавший мелко подрагивающую тушу, подвешенную к нижней ветви грушевого дерева, бросил на офицера насмешливо-снисходительный взгляд и снова принялся снимать пятнистую шкуру, ловко поддевая ее костяшками пальцев. Аленин отвел глаза, злясь на себя и все еще стыдясь своей мальчишеской выходки, и, оседлав коня, тронул поводья.

В кривом переулке поручик Половцев верхом на нетерпеливо переступавшем точеными ногами вороном коне допрашивал какого-то старика, с трудом выталкивая изо рта гортанные звуки чуждого языка. Пряча глаза в непролазных зарослях нависших седых бровей, горец стоял перед ним, скрестив на груди руки, и коротко отвечал на все вопросы:

– Я старик, я ничего не знаю…

Взбешенный офицер пришпорил коня и, наезжая на него, закричал по-русски:

– А вот я тебя сейчас шомполами отделаю, посмотрим, как запоешь!

Старик не сдвинулся с места и, усмехнувшись, устремил на офицера недобро вспыхнувший взгляд.

– Ну что за подлый народ! – выхватив из-за голенища нагайку, офицер замахнулся на него, но Аленин, до этого молча наблюдавший за происходящим, перехватил его руку:

– Что вы, поручик, ведь это безобидный старик! Разве не бесчестно воевать со старыми и немощными!

Половцев расхохотался ему в лицо:

– Безобидный старик, говорите? Может, вы думаете, что он вас отблагодарит за защиту? Запомните, любое проявление милосердия к врагу для этих дикарей – слабость, достойная лишь презрения. Они признают силу и только силу, поверьте мне, я десять лет здесь служу…

– Даже если и так, он ведь безоружен…

– Нравственные ценности, которые вы так превозносите, для них не более чем пустой звук. Я уверен, что и этот старый пень прячет где-нибудь кинжал и ждет удобного случая, чтобы ударить в спину. Так ведь, а? – с кривой улыбкой обратился он к горцу, взиравшему на них с напускным безразличием, пока толмач, посмеиваясь, переводил ему слова офицера.

– Так за чем же стало, поручик, тогда не поворачивайтесь к ним спиной!

– Легко сказать! Впрочем, я вас вовсе не виню, я тоже в свое время переболел этой романтической дребеденью. Но вы должны понять: на войне, особенно на этой, нет сантиментов, а есть только грязь, ненависть и смерть. Здешние люди совершенно невосприимчивы к культуре – никогда, слышите, никогда и нигде вы не увидите такого остервенелого неприятия всего нового, незнакомого, как у местных горцев. Это дремучая ограниченность, доведенная до абсурда, Аленин! Мы никогда не поймем друг друга!

– Да быть этого не может! Ведь наверняка у нас есть что-то общее…

– Конечно, есть. Не поверите, прапорщик, они тоже желают друг другу здоровья, когда чихают! – холодные голубые глаза поручика без тени улыбки в упор посмотрели на него. – Мой дорогой романтик, я посмотрю, что вы скажете, когда эти отважные воины, которые, кстати, сейчас прячутся в своих проклятых горах, смело будут стрелять в спину нашему арьергарду. У них напрочь отсутствует понятие чести!

Изрытое глубокими морщинами лицо старика перекосилось от злости, белая жидкая бороденка затряслась, под косматыми бровями сверкнули ненавистью пылающие, как уголья, глаза. В бешенстве оскалив рот с торчащими наружу редкими зубами, он прокричал на чистом русском языке:

– Я русский дворянин! По какому праву вы оскорбляете меня? Эти, как вы говорите, дикари подобрали меня, истекающего кровью, и выходили, хотя до этого я стрелял в них! Я живу с ними уже почти три десятка лет, поручик, и могу сказать, что эти горцы гораздо человечнее, чем мы с вами!

Переглянувшись с Половцевым, Аленин в изумлении уставился на старика, в изнеможении прислонившегося к каменной стене сакли.

– Но неужели вам никогда не хотелось вернуться на родину, к семье?

– Здесь моя родина! И семья моя тоже здесь! – отрывисто бросил он.

Оправившись от удивления, Половцев с холодной усмешкой процедил сквозь зубы:

– В таком случае, милостивый государь, вам не составит труда поехать с нами в часть в качестве нашего пленника, ведь ваши верные друзья, надо полагать, не замедлят вас выкупить!

Сделав необходимые распоряжения, он с ожесточением хлестнул плетью коня, который возмущенно вскинул задние ноги в белых чулках, и скрылся в тучах пыли.

«Чего только не бывает на свете!» – невольно думая о судьбе необычного горца, Аленин пустил коня шагом и направился в расположение войск вслед за Половцевым.

Рассеянно оглядывая окрестности, он заметил тень, скользнувшую по заросшему репейником лугу, и поднял голову: в высоком белесо-голубом небе, раскинув перекрестья широких крыльев, спокойно и величаво парил орел, по-хозяйски оглядывая свои владения. Лошадь под Алениным вдруг с тревожным ржанием шарахнулась в сторону – из-под копыт метнулась небольшая змея и, сверкнув стальной чешуйчатой лентой спины, скрылась в опутанных засохшей травой зарослях бурьяна. Тень на лугу замерла – вдруг орел камнем упал вниз и спустя мгновение взмыл в небо, держа в мощных когтях змею, которая, извиваясь и сворачиваясь в упругие, поблескивающие на солнце кольца, пыталась ослабить смертельную хватку грозной птицы. Задрав голову, Аленин ладонью прикрыл глаза от слепящего солнца и увидел, как, ловко извернувшись, змея стремительным броском маленькой приплюснутой головки ужалила орла в мягкое подбрюшье. Птица дернулась и, с трудом взмахивая отяжелевшими крыльями, разжала когти. Змея серебристой молнией мелькнула в небе и, грянувшись оземь, осталась неподвижно лежать в высохшей рыжей траве, будто сломанный в битве клинок, сверху донизу покрытый потускневшими неразборчивыми надписями.

Падая, орел судорожно покружился в воздухе, словно ослепнув, и, наткнувшись на сук старого полузасохшего дуба, одиноким великаном торчавшего на лугу, рухнул вниз, ломая ослабевшие крылья, теряя перья и пух, серыми хлопьями оседавший на ветвях и траве.