Где похоронено сердце

Айшат кивнула:

– Мой-то тоже из кунацких не вылезал, пока бузы через край не нальется, потом домой притащится и нас, сонных, на улицу босиком выгонит – не важно, мороз там или слякоть…

Дина обсушила ноги свекрови и с трудом натянула на ее опухшие ступни связанные Хадижей теплые носки из овечьей шерсти. Фатьма сняла обшитый бахромой платок и, поправив на голове второй, более тонкий и удобный, с облегчением откинулась на подушки, положив поверх одеяла покрытые коричневыми пятнами большие костистые руки.

– Да, с мужем, конечно, не повезло, а свекровь- то! Как она меня невзлюбила! Думаю я, что она из-за роста моего злилась, у них-то все в роду мелкие, невзрачные. Вы же моих золовок видели: маленькие, носатые, злющие… До сих пор в толк не возьму, как их замуж взяли! Да и мужчины не особо рослые. Вот и доводила меня свекровь всю жизнь, от зависти, видно. Помню, как-то на праздник разговения мои родители приехали. Тут свекровь моя расхваливает внука и говорит, что ростом он чуть ли не в ее троюродного дядю какого-то пошел. А отец мой рассмеялся: зачем же так далеко за сходством ходить, когда мать его такая же рослая и сын на нее похож – один в один! Свекровь язычок-то и прикусила…

– А моя свекровь? – перебила ее Айшат. – До чего вредная была, голодом меня морила! Кому- нибудь расскажешь – не поверят! Я старшеньким тяжелая была, она меня на ужин черствым кукурузным хлебом с кислым молоком накормит, а как на свою половину уйду, вяленого мяса достанет и жарит на вертеле. Запах по всему двору, страсть как хочется мяса, но не смела туда пойти. А потом муж является, сытый, лоснится весь, да еще в зубах ковыряется, я молчала, молчала, а потом ему все выложила: как же так, говорю, меня черствыми чуреками кормите, а сами мясо трескаете… Он страшно удивился, но с матерью тогда спорить не стал, а тайком мне еду приносить начал.

– А ты еще говоришь, что муж плохой был, – погрозила пальцем Фатьма, – что-то ты темнишь…

Айшат засмеялась, вокруг сузившихся, как щелочки, глаз собрались лучики морщин. Она развернула отрез цветастого шелкового полотна, в который был завернут Коран, доставшийся сестрам еще от отца, известного в свое время кадия, и, любовно проводя ладонью по богатому золотому тиснению, вздохнула:

– Это в первый год семейной жизни было, а поначалу все они притворяются хорошими. Иначе мы все остались бы старыми девами.

– Я того не могу взять в толк, почему мы сторонились скромных, тихих парней? – вмешалась Хадижа.

Деревянные спицы так и мелькали в ее проворных руках, увлеченная разговором, она ухитрялась вязать, даже не глядя на свою работу. На минуту Хадижа остановилась, привычным движением распутала застрявшую в клубке нить и, снова застучав спицами, подняла на собеседниц голубые, как у сестры, глаза:

– Мы же вроде не глупые были… Ходил за мной один такой, чуть встретит меня где-нибудь – вспыхнет от смущения, как девушка, и двух слов не может связать. А когда он заикнулся о свадьбе, я над ним посмеялась: да как же за тебя замуж идти, если ты до сих пор даже овцу не смог украсть!

– Подожди-ка, это не тот, за кого наша Лица-скромница потом вышла? – Фатьма сосредоточенно нахмурила лоб, будто пыталась проникнуть взглядом сквозь толщу прожитых лет. – Надо же! Я с ним танцевала на свадьбе двоюродного брата… дай бог памяти… сорок… сорок восемь лет назад! Как будто вчера это было…

– Да, так быстро жизнь пролетела, правда? – Хадижа, погрузившись в воспоминания, задумалась и перестала вязать. – Да мы толком и пожить-то не успели…

Айшат бережно открыла объемистую книгу и посмотрела на собеседниц:

– Так вот, его эта Лица окрутила, а когда они поженились, все над ними посмеивались. Скромность, конечно, украшает девушку, но когда мужчина такой стеснительный, что-то с ним не так.

Да, – Хадижа улыбнулась своим мыслям, – как бы то ни было, лучше бы я за него вышла, чем со своим всю жизнь горе мыкала

– А признайся, все равно ты хотела бы, чтобы твой старик был жив, правда? – веселые икорки заплясали в голубых глазах Айшат.

– Что ты! Не дай Аллах! – ее сестра, бросив вязание, замахала руками. – Сидел бы сейчас князем на перине и гонял бы меня с утра до ночи как проклятую…

– А Лица сейчас болеет, – лукавая улыбка на лице Айшат погасла, – как в стычке с казаками троих сыновей убили, пришибленной какой-то стала, перестала разговаривать, а потом и вставать, лет десять уже лежит, если не больше, и смотрит в потолок. Сами знаете, что дети могут заставить даже кукушкой закуковать. Заглянула я к ней недавно, когда ходила своих проведать. Она, бедная, вся скукожилась, высохла, как восьмилетний ребенок, ее и не видно вовсе под одеялом. А еще, мне рассказывали, соседские мальчишки как-то играли в похороны, а она во дворе лежала, в тени орешника, на лавке. Так вот, видят дети, что она и не шевелится вовсе, решили, что умерла, завернули с головой в тряпки, какие под руку попались, сверху набросали цветов, дохлых ящериц и лягушек и потащили ее хоронить. И даже тогда она голос не подала! А они, значит, на лугу яму вырыли, хвала Аллаху, их пастух заметил, если бы не он, так и похоронили бы ее заживо!

– А где ее старик-то был?

– Мало ли где! Он тоже вот-вот богу душу отдаст, кости, наверное, грел где-нибудь на завалинке. А вот внуков полный дом, куда все смотрели! – Айшат уткнулась в книгу и, старательно, как ребенок, водя пальцами по витиеватой арабской вязи, зашевелила губами.

– Вот что бывает, если Аллах разум отнимает, – передернула плечами Хадижа.

– Что тут скажешь, – задумчиво произнесла свекровь, – на все воля Всевышнего…

Хадижа растянула готовый носок, проверяя прочность вязки, зачем-то посмотрела на свет и, отложив его в корзину, озабоченно сказала:

– Это для моей младшей невестки, даст бог, подойдет, хотя ступня у нее, конечно не маленькая…

– Не маленькая, говоришь? – засмеялась Фатьма. – Да я никогда не забуду, как на похоронах твоего старика эта буйволица на мозоль мне наступила своей воловьей ногой и даже не заметила!

– Вот-вот, – подняла голову Айшат, – я еще на ее свадьбе заметила, что у нее поступь старого мерина!

– Зато она хорошая невестка, все умеет, одной рукой кроит, другой шьет, – сделав слабую попытку отбиться от сестер, Хадижа с улыбкой повернулась к Дине, – беги скорей к себе, дочка, сейчас они начнут снохам косточки перемывать, и тебе достанется!

Когда Дина закрыла за собой дверь, Хадижа понизила голос:

– Так ты думаешь, Айшат, мой бывший ухажер скоро богу душу отдаст? Как бы не так! Вот послушай, что расскажу, при девочке нашей не хотела говорить. Возвращались мы со свадьбы, кто-то из бесчисленных отпрысков нашего дяди, хромого Али, женился, помните, года два назад это было? Так вот, я поехала вместе с младшими внуками, чтобы присмотреть за ними, и на полпути они остановились и в кусты побежали по нужде. Ну, я тоже вышла из повозки ноги размять, стою, значит, на дороге, лошадь под уздцы держу, и вдруг мимо арба тащится. Смотрю – он! Увидел меня, обрадовался, поводья натянул, подскочил ко мне да как обнимет! У меня аж кости затрещали! Ну, думаю, обнял и ладно, все-таки старые знакомые, теперь поедет своей дорогой, да не тут-то было! Он и не думает меня отпускать, а еще пуще прежнего прижимается – и я чувствую бедром, клянусь, он как железный! Еле от него отбилась! Отпустил, только когда голоса внуков услышал, кобель старый!

Фатьма и Айшат зашлись от хохота:

– Так сколько ему лет-то было тогда? – задыхаясь от смеха, с трудом выговорила Айшат.

– Он, считай, на пять лет меня старше, значит, семьдесят годков.

– Поторопилась я его на тот свет отправлять, у него совсем другое на уме!

Наконец пришла весна. Горизонты раздвинулись; в небе, ставшем как будто выше и чище, разливалась необыкновенная синева; в прозрачном воздухе отчетливо виднелись, наполняя сердце легкостью и чистотой, льдистые хребты, причудливые, как несбыточные мечты; кругом, на сколько хватало глаз, буйствовала еще не тронутая жарким солнцем первозданная зелень, разбавленная островками белого и черного, – цветущими садами и распаханными полями.

Две старые груши во дворе укрыли свои корявые ветви тончайшим кружевом трепетных молочно-белых цветков, осыпающихся при малейшем дуновении ветерка. От их сладковатого запаха кружилась голова, и Дина, прислонившись к беленой и уже местами осыпающейся стене дома, подставила лицо ласковым лучам, провожая мечтательным взглядом облака, плавно рассекавшие синеву неба, словно караваны залетных птиц из дальних стран.

«Кто знает, – думала Дина, – может, и Дмитрий сейчас смотрит ввысь и вспоминает обо мне…»

– Радуешься жизни? – перед ней, скаля острые зубы, возник Аслан.

Счастливая безмятежность растаяла, как дым, и, нахмурившись, она холодно ответила:

– Какая может быть с тобой радость!

– Что ты! – притворно обиделся Аслан. – Я спать не могу, есть не могу, все думаю о тебе, а ты мне такое говоришь! Ай-ай-ай, какая неблагодарная!

– Зря стараешься!

– Как сказать! Горе женщины развеет мужчина, разве не так?

Аслан за зиму заметно поправился, добротная шерстяная черкеска с атласными галунами как влитая сидела на нем, аккуратно подстриженная бородка блестела. Отставив в сторону ногу с обтянутой сафьяновым чувяком широкой ступней, он, усмехаясь, бесстыдно ощупывал желтыми глазами ее располневшую фигуру, поигрывая кинжалом в украшенных затейливым узором серебряных ножнах.

Еще более неуютно чувствуя себя под этим взглядом, Дина плотнее запахнула кафтан и, мечтая о том, как бы навсегда стереть с этого лица самодовольную ухмылку, обошла его и вернулась в дом.

– Ничего, ты меня еще узнаешь! – прошипел Аслан и, приняв добродушно – приветливый вид, вслед за ней шагнул за порог, чтобы поздороваться со старухами.

4.

Ребенок появился на свет чуть раньше срока, оградив Дину от всех возможных подозрений, – впрочем, такие мысли никому даже не приходили в голову.

Мальчик, которого свекровь назвала Хан-Гиреем, улыбчивый и непоседливый, иногда только сердито кряхтел, когда Айшат или Хадижа, взявшие на себя все заботы о нем, укладывали в люльку его туго спеленатое тельце. Поочередно покачивая колыбельку, в которой Фатьма вынянчила дочерей и сына, они шепотом, тихонько смеясь и перебивая друг друга, вспоминали о детских шалостях своих чад и выросших внуков. А когда старушки, хлопотливо кудахтая над ним, раскрывали ребенка, чтобы дать ему порезвиться, он так быстро дрыгал ручками и ножками, что, казалось, прямо сейчас вырвется из нежных объятий и вприпрыжку побежит по комнате. Бабушки любили его без памяти, и каждая думала, что именно ей малыш улыбается ласковее, чем другим, именно ее нежнее обнимают пухленькие ручонки – и их увядшие лица расцветали.

Не даваясь Айшат в руки, Хан-Гирей стремительно ползал по покрытому циновкой полу, сверкая голым белым тельцем, и так заразительно хохотал, что старухи сами не могли удержаться от смеха.