Где похоронено сердце

– Так от кого, сестренка, твой ребенок?

– От мужа, от кого же еще, отпусти, проклятый!

– Что-то ты темнишь… Да эта развалина ни на что уже не годилась! – желтые глаза Аслана смотрели с откровенной издевкой. – Ты забыла, что он ни с одной из жен не смог ребенка прижить?

Стиснув зубы, Дина остервенело билась в его руках, но Аслан, с легкостью удерживая ее, примирительно сказал:

– Ладно, ладно, шучу я. Ты на речке все торчала да на воду глазела, может, села на тот самый валун после влюбленного пастуха?

Он отрывисто засмеялся, как шакал, запрокинув голову, дергая острым щетинистым кадыком, затем, резко оборвал смех и поцеловал ее в губы, прошептав:

– Ох, сестренка…

Разъяренная, Дина наконец оттолкнула его и, глотая злые слезы, побежала к дому, но, обернувшись, бросила:

– Еще раз подойдешь ко мне – все расскажу свекрови!

– Только попробуй! – свистящим шепотом отозвался он. – Погоди, ты еще узнаешь меня!

Повернув к воротам, Аслан споткнулся о сиротливо валявшийся в траве кувшин, забытый Диной, и уставился на тускло отсвечивающие в темноте помятые бока, думая о чем-то своем. Поддев кумган носком сапога, он с силой пнул его – ударившись о каменную стену хлева, кувшин перевернулся и, звучно охнув, шлепнулся в кучу навоза. Аслан удовлетворенно сплюнул и легкой походкой, пружиня короткими кривоватыми ногами, пошел со двора.

Стараясь никому не попадаться на глаза, Дина скрылась в своей комнате и в бессильной ярости прислонилась к плотно притворенной двери. Ее лихорадило, губы горели. Она метнулась к кувшину с водой и долго с остервенением отмывала себе лицо, но никак не могла отделаться от гадливого отвращения, как это бывало в детстве, когда вместо брызжущей соком спелой ягоды вожделенного тутовника иногда, увлекшись, снимала с ветки свернувшуюся упругим кольцом черную гусеницу. «А его намеки! – задохнулась Дина. – Неужели он что-то подозревает?» Пылающие от негодования глаза остановились на оружии Кази-Магомеда: развешанные на пестрых коврах длинные старинные ружья с драгоценными прикладами, шашки и кинжалы в изысканно украшенных ножнах призывно блеснули перед ней, и в голове мелькнула безумная мысль: «Заставить бы его замолчать навеки…»

С трудом усмирив волнение, она прошла к свекрови. Откинувшись на разноцветные бархатные подушки, старуха, ласково поглядывая на старшую дочь, рассказывала:

– …Ей тогда чуть больше годика было, несмышленыш совсем, сунула руку в огонь, обожглась сильно, бедненькая. Конечно, ко мне кинулась, плачет, хочет, чтоб я ее приласкала. А как я при свекре-то ребенка на руки возьму? А он ни слова не сказал и сразу вышел, чтобы я могла дочку успокоить. Такой хороший человек был, мир его праху…

Старшая золовка, такая же, как и мать, рыжеволосая, белокожая, но рано увядшая из-за хлопот с большим семейством, жила в дальнем ауле, как и остальные ее сестры, и не успела узнать Дину или сблизиться с ней, но сейчас, подойдя к ней, она ласково привлекла ее к себе.

– Спасибо, милая, что не дала угаснуть нашему роду, что брат не сгинул бесследно… А ведь злые языки говорили, что он бесплодный… Да ему просто жены попадались никудышные, – прошептала она смущенной девушке, – смотри, береги ребенка.

Мечтая провалиться сквозь землю, Дина залилась краской жгучего стыда, не зная, куда девать глаза, не в силах вымолвить хоть слово.

Время шло. Аслан, живший по соседству, часто приходил проведать Фатьму, но на Дину не обращал внимания и вел себя подчеркнуто вежливо. Успокоившись, она чувствовала себя умиротворенной и с удовольствием проводила время со своими старушками, к шутливым перепалкам которых постепенно привыкла. Беременность нисколько не тяготила ее, она ощущала в теле такую же легкость, как и прежде, и, стараясь предупредить любое желание родственниц, ухаживала за ними, особенно за свекровью, ноги которой уже совсем отказывали, – она почти не вставала.

Как-то вечером осторожно, чтобы не причинить ненароком боли, Дина обмывала свекрови посиневшие, опухшие ноги, оплетенные причудливыми разветвлениями багровых вен. Добавив в остывшую воду кипятка из кувшина, она опустилась на циновку, бережно провела ладонями по неестественно раздутым щиколоткам и полным икрам, оставляя на бугристой коже белые вмятины, и неожиданно нащупала с внутренней стороны колена глубокий застарелый шрам. В ответ на ее недоумение старушки, хитро переглядываясь, начали подшучивать над Фатьмой, намекая на какие-то события из темного прошлого, но свекровь только отмахивалась и смущенно улыбалась.

– Фатьма, да расскажи ты, – проговорила маленькая, сухонькая, похожая на серенького воробушка, Айшат.

– Ни к чему все это… – не сдавалась свекровь.

– Если бы ты знала, какой красавицей она была, – Айшат мечтательно прикрыла круглые, как пуговички, голубые глаза, вспоминая незабвенные, золотые годы юности, – рослая, статная, бедра округлые, шея длинная, белая, будто из слоновой кости, а косы рыжие, роскошные…

– Хватит, хватит! – смеясь, замахала руками Фатьма. – Вспомнила бабка свое девичество!

– Да еще отец – правая рука нашего князя. Сколько богатых ухажеров было, а она влюбилась в этого абрека, – не сдавалась Айшат.

– И никакой он не абрек был, – терпеливо, видно не в первый раз, попыталась возразить Фатьма, – скрывался просто от кровной мести… Иду я как-то за водой, а он со стороны леса подъезжает, ну, я и замедлила шаг, чтобы ему дорогу не переходить. А он, значит, остановился посреди тропы, пялит на меня глаза и не двигается с места, стоит как вкопанный. Пришлось мне его обойти, когда отошла подальше, украдкой повернула голову, чтоб проверить, смотрит ли он вслед, – точно, смотрит. Вот так все и началось. Каждый день меня у родника поджидал – пока подруги набирают воду, молчит, хмурится, а как девушки отойдут, спешится, коня под уздцы возьмет и вышагивает позади, слова сказать не смеет…

Неуловимое щемящее чувство, похожее на дуновение легкого ветерка, на мгновение оживило в ее памяти картины далекого прошлого, даже запахи, звуки и ни с чем не сравнимое ощущение легкости молодого, здорового, полного сил тела – и тотчас улетучилось, оставив в душе лишь тоскливую безысходность.

Фатьма посмотрела на свои неподвижные мертвые ноги и, сдвинув обильно сдобренные сединой рыжие брови, напряглась, безуспешно стараясь пошевелить опухшими пальцами, – багрово – красные, распаренные в горячей воде, они показались старухе еще безобразнее. Вздохнув, она сухо бросила невестке:

– Хватит возиться, устала я…

– Вот так всегда! Слова из нее не вытянешь, я эту историю только из чужих уст и слышала! – проворчала Айшат. – До чего упрямая!

Фатьма, кряхтя, завозилась на своей перине, устраиваясь поудобнее.

– Ну что там еще? Как мы ни таились, узнал отец про него, разозлился – не отдам, мол, за беглого кровника. Ну, я и решилась бежать с ним.

Дина смотрела на свекровь, не веря своим ушам, забыв про ее мокрую ногу, которую держала на весу, собираясь обмакнуть разложенным на коленях полотенцем. Когда таз с водой, задетый выскользнувшей из ее рук тяжелой, безжизненной ногой старухи, с грохотом опрокинулся, выплеснув целую лужу, Дина, наконец опомнившись, виновато засуетилась на полу.

– Она думает, что мы всегда были старыми болтливыми наседками, – подмигнула Айшат Фатьме.

– А ведь вашему худосочному поколению далеко до нас, прежних, – оживилась Фатьма.

Дина невольно бросила взгляд на изборожденное морщинами, будто изъеденное червями, пепельно-серое лицо и прикрытое длинной рубахой рыхлое бесформенное тело с отвисшими, как две пустые сумы, мешками плоских грудей, мирно покоящихся на выпирающем бугристом животе.

Будто прочитав мысли сконфуженно опустившей глаза невестки, Фатьма засмеялась:

– Всем хороша молодость, кому придет в голову с этим спорить? Но одно плохо: не успеешь оглянуться – и нет ее! Твоя гладкая белая кожа вдруг покрывается пятнами и начинает висеть дряблыми складками, тонкое гибкое тело почему-то неудержимо расплывается, разлезается вширь, живот раздувается, как бурдюк с перебродившей бузой, ноги и руки перестают делать то, для чего их создал Аллах. Прекрасные живые глаза вваливаются и блекнут, пухлые губы становятся похожими на куриную гузку, нос вытягивается, а если на лице не вырастут усы и борода – это большая удача… Так на чем я остановилась? Значит, договорились мы с ним бежать, выбрали ночь потемнее, я прыгнула к нему в седло – но не тут- то было! Отец с братьями, оказалось, следили за мной, ну и погнались за нами. Сколько я тогда страху натерпелась! Конь у нас был сильный, выносливый, мы и оторвались от моих – то. Видит отец – дело плохо, сорвал с плеча ружье и давай палить. Вот тогда и прострелил мне ногу. Отъехали мы подальше, спешились, боль страшная, нога не слушается, а кровищи сколько! Еле-еле замотали рану обрывками одежды и поскакали дальше. Устроились мы у кунаков в чужом ауле, да очень быстро весть пришла, что примирилась его семья с кровниками – базарный век уже наступил, так что можно было и откупиться.

– Да, сестра, – поддакнула Айшат, – тогда и начали говорить, что брат берет выкуп даже за брата.

Она придирчиво выбрала из плоского блюда большую спелую грушу с помятым влажным боком, отрезала ножом ломтик и, положив в рот, скривилась:

– Я помню, какие были груши с этих деревьев – душистые, сладкие, сочные – а сейчас они будто деревянные!

Фатьма кивнула:

– Да, то ли дело в прежние времена… Хотя нравы еще раньше начали портиться… Ну вот, забыла, о чем говорила… Да, мы с мужем вернулись к нему домой, сюда. Его семья побогаче нашей-то была. Через несколько месяцев с подарками привезли меня к родителям. Помню, спросила я отца: а если бы ты тогда убил меня? И знаете, что он мне сказал? – Лучше бы ты умерла…

– Да, зря ты его не послушалась, муж-то никудышный оказался, – отозвалась строгая, рассудительная Хадижа, сквозь платок спицей почесывая голову.

– Ну, что правда то правда, – вздохнула Фатьма, – ох и намучилась я с ним, проклятым! Поначалу мне нравилось, что он неразговорчивый, ведь болтливый мужик пустой, как дырявый мешок. Но потом поняла, что ему никто не нужен, кроме никчемных друзей! Только и знал, как торчать с ними целыми днями в кунацких!

– Если б вы знали, какую чушь несут в кунацких эти мужчины! – засмеялась Айшат. – Я как-то, помню, подслушала: один спрашивает старшего: « А что, аксакал, кто будет сильнее, инглиз или урус?» « Инглиз», – отвечает тот. « А турок и урус?» « Ну, здесь уже урус сильнее будет». И понеслось… « А если против одного уруса двое турок? А против одного инглиза турок и урус?» И они битый час ругались, кричали, чуть не передрались! Успокоились на том, что только горцы смогут победить и турок, и русских, и инглизов вместе взятых…

– Как же иначе! – усмехнулась Фатьма. – На словах-то все герои… Так вот, муж мой с друзьями так и просидел в кунацких, где они, как петухи, дразнили друг друга и хвастались, словно дети малые. А про их ночные похождения, когда они в соседних аулах ради потехи скот воровали, я молчу! Знаете, что он сказал, когда я сына родила? Мимоходом глянул на него – малыш-то, как и я, рыженький был – и спокойно так бросил: «Ты думаешь, я поверю, что это мой ребенок?»

До сих пор не могу этого простить!

– Неужели так и сказал? – Хадижа, считавшая петли, недоверчиво подняла глаза на Фатьму, вскинув редкие светлые брови, но сбилась и, вздохнув, принялась считать снова.

– Да, хотя он ни в чем не мог упрекнуть меня, – Фатьма хотела было гордо вскинуть голову, но, покачнувшись, еле удержалась на высокой перине.

Да и не любили меня в его семье, хотя за всеми бегала, услужить все пыталась… Да что вспоминать-то, одно огорчение…