Дурак на красивом холме

Мы сели на заднее сидение. На переднем, рядом с водителем, находился Иван.

– Ты тоже с нами?

– Да. За одним мамку проведаю.

– А вы не боитесь, господа-товарищи, на глазах добропорядочной общественности водиться с презираемыми изгоями?

– Не боимся! Мы сами стали изгоями, – нервно отвечал Андрей, безуспешно пытаясь завести мотор. – Супруге с утра добрые люди доложили о моих вчерашних блужданиях в поисках истины!

– In vina veritas? Ты это имеешь ввиду?

– Кабы только это!

Чувствовалось, что ему тяжело и физически, и морально. Я переключился на Ивана.

– А у тебя как дела, Ваня?

– Нормально. Пацаны даже рады, что я отвёз вас домой. Говорят, от греха всех сберёг.

– Ну, и слава богу! Значит, будем жить дальше!

Старенькая машина наконец завелась и рванула вперед. Мы закачались на ухабах. Для удобства и по логике развития предыдущего представления, я поднял руку, чтобы обнять Веронику за плечи, но она тут же отодвинулась к другому окну.

Андрей заметил это в своём зеркальце и ободрюще-иронически подмигнул: дескать, крепись, паря, все они ведьмы!

Ехали молча. Я размышлял на банальную тему, что весь мир театр и все мы в нём актёры. А может не все? Иван, например, разве играет? Да и все остальные, находящиеся в машине, если и играют, то нарочито, пародируя окружающий мир и не собираясь казаться лучше, чем они есть.

Может, поэтому судьба со стремительно развивающимися событиями так быстро скомпоновала нас в команду единомышленников.

Когда мы въехали в райцентр, я попросил Андрея подъехать к местному рынку. Вытащив из кармана довольно крупную купюру, я попросил Веронику сходить на базар вместе с Иваном за продуктами для передачи матери и Пафнутию. На её безмолвный вопрошающий взгляд, ответил, что может расстреливать всю сумму – излишки заберём с собой. Пожав плечами, она, наконец, сообразила, что мне нужно поговорить с Андреем наедине.

Лишь только они отошли на несколько метров, я сразу огласил свою идею:

– Хочу пожениться с ней! Как ты на это смотришь?

– Так скоро?! – горько усмехнулся Андрей. – Ты ведь толком её не знаешь! Она срок мотала за что-то ужасное. Отрубит тебе ночью голову топором и всё! Сам видишь, какая она непредсказуемая.

– Чего это ты? Зачем ей отрубать мне голову? Я ведь её друг-спаситель!

– Друг-спаситель! Сегодня друг, завтра враг. Заведешь какую-нибудь кралю на стороне и тебе капец! Вероника такое не потерпит, – настойчиво и горячо убеждал меня Андрей. – Я думаю, она и сама это понимает, поэтому держит тебя на дистанции, – вспомнил, наверное, как она отстранилась от меня в машине. И уже улыбаясь, добавил: – Это, кстати, и в твоих интересах – сохранишь статус свободного человека!

А ведь верно. Всё верно. Андрей временами бывает страшно умным – он из той редкой породы трактористов, воспетых Борисом Гребенщиковым, которые могут и пива напиться, и Жан-Поля Сартра лелеять в кармане замасленной телогрейки. Одним словом, с женитьбой на Веронике я решил повременить, почему-то самонадеянно не сомневаясь в её согласии.

В больнице мы разделились на две группы: Иван с Андреем пошли проведать его мать, а мы с Вероникой направились к Петру Фёдоровичу Пафнутьеву. Когда он нас увидел входящих с продуктами, губы его, вздутые как у негра, затряслись, а из глаз с припухшими веками потекли безмолвные слёзы.

Мне всегда были чужды сантименты, особенно когда плачут мужчины. Но тут при виде одинокого безобидного старика, на теле которого пьяные юные отморозки отрабатывали лихие удары, не смог удержаться от нахлынувших эмоций и взявшись за его шершавую мозолистую руку, неожиданно для самого себя выпалил:

– Пётр Фёдорович! А ведь мы приехали за тобой… Я пойду сейчас к врачу и договорюсь, чтобы тебя отпустили с нами. Ведь у тебя нет никаких переломов?

Пафнутий еле заметно помотал головой.

– Вот и отлично! Я пошёл, а Вероника побудет с тобою.

Врач сразу дал согласие, сказав что внутренние органы и кости у старика целые, и нуждается он сейчас прежде всего в человеческом участии и добротной еде. Я пообещал обеспечить тем и другим. Врач вызвал сестру-хозяйку и распорядился выдать стариковские одежды.

По дороге домой выяснилось, что помимо статуса пенсионера Пафнутий числился кочегаром и рабочим по уходу за зданием общежития. Я пошутил, что пафнутьевская пенсия даст нам возможность быть вольными птицами, а из кочегаров придется уволиться: «Хватит тебе работы и на нашей усадьбе!»

Мы вновь заехали в поселок Бухалово, забрали стариковские шмотки и прочий его небогатый скарб и отправились в отдел кадров. В приемной администрации мне пришлось самому написать за старика заявление, потому что правая кисть у него вышла из строя и сильно припухла. Оказывается, на этот раз он дал в силу своих возможностей отпор юным негодяям, за что и был сильно избит.

Подпись под заявлением он всё-таки должен был поставить сам. Наблюдая, как превозмогая боль и морщась, он кое-как карябает больной рукой каракули, я вспомнил: " Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»…

Глава 4. У озера

Ласковый май прошёл без Вероникиных ласк. Той удивительной ночи больше не повторялось. Правда, вела она себя ровно и доброжелательно, раскрывшись, как безупречная домохозяйка и умелая помощница во всех моих созидательных начинаниях. Возможно её смущало присутствие в нашей жизни Пафнутия, может, мешали воспоминания о прежнем женихе, пресловутом Грине, но скорее всего ближе к истине была версия продвинутого тракториста и моего доброго товарища Андрея Мордвина.

С утра до вечера мы трудились как одержимые: поднимали целину, сеяли и сажали всё что можно и не можно, сооружали высокий глухой забор по аналогии с древнеримским военным лагерем, строили первые помещения для домашней живности мелкого размера (кроликов и птицы), и, наконец, мастерили пчелиные ульи. Трудовой пот смывали прямо в озере. Весна случилась жаркая, а заказанный сруб для бани Андрей привёз только в июне.

Пафнутий оказался исключительно хорошим столяром прежнего, уже забытого образца, обходившимся патриархальными ручными инструментами. Мне удалось результативно использовать пусть небольшой, но реальный опыт бывшего музейного работника-искателя и добыть раритетные инструменты у древних деревенских старушек, намного переживших своих мастеровитых мужей. Благодаря умению Петра Фёдоровича нам удалось не только первый улей, но и конуру для собаки изготовить без единого гвоздя, закрепляя деревянные детали в шипы, шпунты и гребни, предварительно смазав места сцепления столярным клеем.

Наш верстак стоял во дворе на красивой уютной лужайке, обрамлённой молодыми душистыми соснами. Идиллию дополнял вечно крутившийся рядом счастливый Ральф, уже подзабывший свою прежнюю жизнь на цепи. Время от времени, вспоминая чеховскую «Каштанку, я ласково выговаривал ему, что он «супротив человека, всё равно, что плотник против столяра», на что последний отвечал задорным радостным лаем.

Веронике тоже приходилось все женские работы производить вручную. Особенно трудоемкой оказалась стирка. Как в старые добрые (или недобрые) времена использовалась классическая ребристая доска, вставляемая в гулкое оцинкованное корыто.

Изголодавшийся в известном смысле, я с затаенным вожделением наблюдал за ритмичными движениями ее сильного тела. Она ловила иногда мой жадный взгляд, и, как мне кажется, испытывала садистское удовольствие от сознания, что остаётся мучительно желанной даже для романтиков-идеалистов.

Мои робкие поползновения она мягко, но решительно пресекала, как бы напоминая о моей известной декларации о правах и свободах, исповедуемых на территории отдельно взятой усадьбы.

Раздосадованный, я уходил гасить свой пыл в прохладном утешительном озере. Но долго так продолжаться не могло.

В то памятное утро я проснулся очень поздно, засидевшись накануне до первых петухов за придумыванием проекта универсальной конюшни П-образной формы, в которой можно было бы держать и другую живность.

Чтобы окончательно проснуться и взбодриться, я решил первым делом искупаться в озере.

Пафнутий уже копался за изготовлением очередного улья, работой весьма тонкой, потому что отклонения в размерах здесь почти недопустимы.

Вероника же затевала очередную стирку. Её страсть к наведению чистоты была для нас с Пафнутием порою невыносима, потому что сопровождалась бесцеремонным вторжением в наше личное творческое пространство в самый интересный и ответственный момент, когда полёт мысли и созидательный процесс достигали апогея.

Она запросто, не вникая и не сопереживая, отрывала нас от увлекательного дела и заставляла работать что-нибудь рутинное и обыкновенное, что могло бы, по нашим понятиям, и подождать.

Впрочем, по прошествии времени мы убеждались, что такой диктат целесообразен и необходим, потому что в атмосфере порядка и чистоты творилось ещё лучше.

Усовестясь своего запоздалого барственного подъема, я незаметно подал знак Ральфу, чтобы он следовал за мной и прошмыгнул за ворота, стараясь не фиксировать на себе внимание работающих людей.

Оказавшись на воле, уже без страха быть изобличенными, мы бодро пошли вниз к синеющему озеру. Перед нами было открытое, свободное от деревьев пространство с короткой луговой травой. Слева к нашей усадьбе примыкал смешанный сосново-березовый лес, сквозь который проглядывался лагерь отдыхающих туристов, которого вчера ещё не было.

Я мысленно выругал себя, потому что проспал самое интересное. Воображая себя в некотором смысле хозяином данного побережья, я мог бы в непринужденной обстановке пообщаться с еще не обжившимися туристами и дать им какие-нибудь псевдоумные советы.

Теперь же ситуация изменилась и освоившиеся туристы, не стесняясь и не обращая внимания на единственный соседний дом, вели себя очень непринуждённо.