Полевой центр Пламя. Каторга и ссылка

Установив тесную связь с перновской организацией, а через нее и с рабочими фабрик и заводов, мы предполагали, что первой будут приняты соответствующие меры к содействию нам со стороны рабочих и что перновская организация вышлет нам навстречу компетентную делегацию, которая нас проведет в Пернов с таким расчетом, чтобы мы могли немедленно оцепить казармы и места расположения полиции и пограничной стражи, указанные в прокурорском заключении слухи о каких-то кораблях с оружием тоже имели некоторое основание, ибо предполагалось, что к этому же времени из Финляндии прибудет пароход, нагруженный оружием. В соответствии с этими предположениями, к двенадцатому декабря 1905 года в самом местечке Руен, и в окрестностях последнего и Салисбурга, было сконцентрировано несколько отдельных боевых отрядов из восставших, в общей сложности около пятьсот-шестьсот человек, преимущественно из рабочих и батраков, означенные отряды были вооружены лучшим оружием, имевшимся в нашем распоряжении.

Одновременно с этим в посаде Мойзекюль товарищами Сихвером и Симоном Аусом должен был быть организован дополнительный отряд человек в сто-сто двадцать из рабочих железнодорожных мастерских и батраков ближайших хуторов и имений. Весь укомплектованный таким порядком отряд, сконцентрированный в местечке Мойзекюль, с описанным прокурорским надзором поездом, был разбит на три основных группы: командование отрядом первой группы было возложено на меня, командование второй группой – на товарища Эдуарда Байлита и во главе третьей Мойзекюльской группы стал товарищ Симон Аус. Общее руководство всем отрядом было поручено Емельяну Аболтину и Кришьяну Бочу.

С отошедшим со станции Мойзекюль поездом отряд двинулся по направлению к городу Пернову, остановившись по дороге в лесу, примерно в одной версте от имения Тигниц, которое предполагалось обезоружить по пути, так как, по имевшимся у нас сведениям, там должно было находиться для охраны имения около пятьдесят солдат да десятка два верных барону лесничих. Высадившись и оставив лишь небольшой отряд для охраны поезда, мы прошли, со всеми предосторожностями, через лес, по дороге, ведущей к имению, и распределившись по заранее установленному плану на отдельные группы и маленькие отряды, с разных сторон цепью стали подходить к имению, группа товарищей должна была в первую голову занять все ходы и выходы барского здания, остальные – оцепить самое здание, с таким расчетом, чтобы все окна находились бы под обстрелом наших дружинников; таким же образом должны были быть окружены и остальные здания и пристройки и, наконец, на всех дорогах, ведущих к имению, были выставлены особые караулы. Все отряды и отдельные группы имели пароль и отзыв.

Подойдя почти вплотную к имению, часть из наших товарищей увидела отъезжающие от имения подводы, седоки которых, будучи окликнуты, немедленно открыли огонь по нашим товарищам, те, в свою очередь, ответили выстрелами. В результате один из седоков, оказавшийся лесничим, был ранен; на подводе оказалось изрядное количество патронов и других боевых припасов.

Выделившаяся для занятия барского помещения группа товарищей, в том числе и я, подойдя к черному ходу, постучалась в дверь, но, к сожалению, ее никто не открывал и, следовательно, пришлось работать прикладами, чтоб ее вышибить, не помню, от наших ли ударов или кто-то неслышно изнутри открыл ее, но через несколько секунд дверь оказалась открытой, Пробираясь при свете спичек (свечей мы не догадались с собой захватить) по нижним коридорам и черной лестнице наверх, мы приступили к обыску. Кто-то из прислуги шепнул нам, что солдат нет и что оружие имения спрятано наверху. Обыск не дал ожидаемых результатов, и мы, осмотрев все здания и пристройки и забрав обнаруженное оружие и боевые припасы, в том числе и одну пушку старого образца, уже было собрались уходить, как группа батраков имения сообщила нам, что в углу кабинета управляющего – в шкафу, замуравленном в стене, спрятано большое количество оружия.

Осмотрев шкаф и убедившись, что его можно взломать лишь при усиленной работе ломами или подрывными снарядами, каковых мы не имели, мы потребовали от управляющего имением ключи, но получив ответ, что таковые находятся у барона, приступили к взлому. Проработав в поте лица около двух с лишним часов и пробив в стене дырку, в которую с трудом мог пролезть лишь наименьший из нас ростом, мы убедились, что дальше идет железная дверь, и что, если даже мы пробьем дырку настолько, чтобы туда могло пробраться несколько наших товарищей, то тем не менее мы с этой дверью не справимся. Поэтому начатую работу пришлось бросить, и, не теряя времени, мы собрали отряд, чтобы отправиться к поезду для дальнейшего следования.

После того, как мы снова разместились по вагонам, машинистам был дан сигнал тронуться в путь и остановить поезд на станции Квелленштейн, где мы должны были встретиться с делегацией от рабочих и перновской организацией, однако, на станции Квелленштейн делегации не оказалось, и, выждав некоторое время, мы все же должны были решить ехать ли в Пернов без неё или отправиться обратно на в Мойзекюль, было решено ехать обратно и ждать делегацию на станции Мойзекюль.

Предварительно выслали на паровозе, по направлению в города Пернов, разведку, которая была встречена около станции Сурри не двумя солдатами, как указывает прокурорский надзор, а целым отрядом их: паровоз был обстрелян и принужден был вернуться.

Тут Аболтиным была сделана крупная ошибка: уступив просьбам продрогших товарищей, он распорядился взять один из находившихся на станции Квелленштейн ящиков вина и распределить его на весь поезд, чтобы люди погрелись. Вот этот поступок и вызвал тот шум, о котором пишет прокурорский надзор, часть товарищей, в том числе и я, считали эту выдачу недопустимой, так как впереди еще возможно предстояли бои с перновским гарнизоном и полицией. По возвращении на станцию Мойзекюль, мы уже застали приехавших из Пернова делегатов. С делегацией имели беседу лишь наши руководители – Емельян Аболтин и Кришьян Боч. После некоторого совещания делегация на подводах уехала обратно, и было решено в Пернов не ехать, а отправиться по домам.

Впоследствии, находясь уже в тюрьме и обсуждая вопрос об этой неудавшейся поездке и отсутствии твердости решения в этом деле, так и не удалось установить, что в данном случае оказалось бы более целесообразным – доведение ли поездки до конца или возвращение обратно; одни уверяли, что съездив в Пернов, мы бы обезоружили гарнизон, полицию и пограничную стражу, другие же высказывали мнение, что при нашем скудном вооружении и при такой не налаженности связи с перновскими товарищами нас, пожалуй, всех там перебили бы. Кто из нас был в этом прав, кто ошибался – пусть судит история.

Для полноты картины разоружения имения приведу еще один факт, оперируя теми же документами прокурорского надзора.

«В намерении обезоружить имение Поленгоф, Перновского уезда, участники Руеновского сообщества в том же декабре 1905 года выехали по направлению к имению Кенигсгоф, где революционеры остановились и потребовали дать им несколько лошадей с дровнями. Отъехав с версту от Кенингсгофа, злоумышленники вернулись назад в Руен, так как им вдогонку было прислано сообщение, что где-то поблизости находятся солдаты.

Вторичная попытка отобрать оружие в имении Полингоф была сделана девятнадцатого декабря. Вооруженные злоумышленники в количестве около двадцати человек выехали на санях из посада Руен. Прибыв к десяти часам утра в лесничество «Лилле» имения Ноленгоф, они отобрали принадлежащее лесным сторожам оружие, перерезали телефонные провода, находившиеся в квартире одного из лесничих, и поехали к жилому дому имения Поленгоф.

Когда по прибытии в имение требование злоумышленников пустить их в дом владельцем имения Фридрихом фон-Стриком не было исполнено, они стали выбивать входные двери. Фон-Стрик, находившийся у него в гостях Карл фон-Стиверс и служащие имения, открыли изнутри по злоумышленникам стрельбу, после чего революционеры обратились в бегство, потеряв три ружья и оставив трех товарищей (Меллупа, Осиса и Праудина) убитыми. Двое из принимавших участие в этом нападении – Ян Кеспер и Ян Рокис – были поранены, первый – в правую ногу, а второй – в грудь.

На обратном пути революционеры заехали в аптеку в местечко Нуя, где раненым была сделана перевязка».

К этому сообщению прокурорского надзора можно прибавить только то, что наш отряд из двадцати человек, вооруженный по большей части охотничьими ружьями и револьверами, встретив сопротивление двух хорошо вооруженных «фонов» и их верных слуг, хорошо забаррикадировавшихся в каменном здании имения, и потерявши трех товарищей убитыми и двух ранеными (из коих тов. Рокис был тяжело ранен в грудь), – эти, по словам „прокурорского надзора", беглецы, вернувшись в тот же день обратно, потребовали от Руенского «Полевого центра Пламя» немедленного усиления отряда и отправки обратно в имение Поленгоф для обезоруживания последнего.

К сожалению, это требование не могло, быть удовлетворено, так как, по донесениям нашей разведки, к Руену уже приближались карательные отряды генерала Орлова, расстреливавшего налево и направо.

Прежде, чем перейти к описанию периода надвигающейся реакции, мне кажется, не лишне будет привести еще одну выдержку из заключения прокурорского надзора, характеризующую отношение восставших к религии:

«В «бюро» печатались также и другого рода листки революционного содержания, как например – молитва «отче наш» в кощунственном изложении, начинавшаяся словами: «отче наш, ты, который живешь в Петербурге, да будет проклято имя твое, да сокрушится владычество твое, и воля твоя да не исполнится и в аду».

Если к этому прибавить, что эта и ей подобные листовки, подчас с карикатурами на царя и духовенство, пользовались широкой популярностью среди рабочих и батраков, то станет понятным, почему пролетариат и батрачество всей Прибалтики в целом, ненавидя царя и царское правительство и услужливое им духовенство, всей своей массой присоединились к общему революционному движению России.

После неудавшейся попытки, как уже было сказано, обезоружить последнее имение, находившееся в тридцати верстах от нас, и по получении сведений от разведки, что приближаются карательные отряды, а из нашего центра директивы немедленно свернуть восстание и, спрятав оружие, самим перейти в подполье, – нашим «бюро» были приняты немедленно меры для исполнения этой директивы.

Правда, многим из нас, в том числе и мне, эта директива казалась невероятной, невозможной, непонятной, даже в некоторой степени преступной не только перед восставшим пролетариатом Прибалтики, но и всей России – нам представлялось непонятным распоряжение сдать позицию без боя, подставить шею под виселицу, не оказав ни малейшего сопротивления, тем не менее приходилось исполнять директиву, а также ликвидировать стремление отдельных товарищей из молодежи создать отдельные боевые отряды для ведения партизанской войны, приступить к ликвидации наших дел и перейти в подполье.

Сейчас же было собрано в помещении сельско-хозяйственного общества, в дамской комнате, заседание нашего «бюро» с соответственными подпольными работниками, кроме вопросов, связанных с наличным оружием и прочее, нужно было выбрать подпольное «бюро» и из его же состава – ответственного товарища для связи с центральной организацией.

Среди выставленных кандидатур фигурировала и моя фамилия, при чем меня метили в старшие (по-теперешнему – в секретари Оргбюро). Снимая свою кандидатуру, я указывал, что бессмыслица меня избирать, так как меня, как члена бюро и заведующего оружием, да еще имеющего за собой, с точки зрения «закона», сотни преступлений, на свободе не оставят, если не расстреляют на месте. Доводы мои не были приняты во внимание, и по установлении порядка выборов приступили к таковым, голосовали путем записок, которые должны были подаваться мне и Емельяну Аболтину, и после подсчета голосов результат должен был быть объявлен не на самом заседании, а в отдельности каждому избранному товарищу после заседания. Записки были написаны и поданы, в списках избранных, как и предполагалось, избранным оказался и я, махнув безнадежно рукой, я был вполне уверен, как это впоследствии и случилось, что мое избрание является лишь временным, до прибытия карательного отряда.

Покончив к полуночи с выборами и другими неотложными делами по ликвидации нашей легальной организации и переходу в подполье и отправив с надежными товарищами упакованные в ящиках остатки нашего оружия, для того, чтобы их временно (пока не пройдет карательная расправа) погрузить на дно реки, я отправился на свою квартиру, где не так еще давно происходили все наши легальные заседания и собрания, откуда исходили руководящие директивы нашим восставшим войскам и прочее.

Моя квартира, вернее «штаб-квартира», в данный момент приняла вид полного опустошения: в шкафу уже не было ни одного ружья и револьвера, столы и ящики были пусты, на полу кое-где еще валялись клочки разорванных бумаг, револьверные патроны, дробинки, а на стене, за кроватью, висело мое трехствольное ружье, отобранное в имении Виркен. В кармане у меня торчал шестизарядный Смит-Весон и коробка с двадцатью пятью боевыми патронами. Кому они нужны? Грош им цена, – думал я, снимая ружье с гвоздя, разглядывая его и кладя на стол, – грош цена всякому оружию, если оно не предназначено для борьбы за общее дело пролетариата.

Осмотрев еще раз шкаф, столы и ящики в обеих комнатах, я вспомнил, что где-то еще должен лежать сверточек с динамитом, таковой оказался на печи, и я его выбросил.

Спать не хотелось, да и нужно было подумать о том, куда и как спрятать свое оружие, но этот вопрос в эту ночь оказался для меня труднее разрешимым, чем все предыдущие разоружения имений и полиции, – и я решил, что утро вечера мудренее и что, пожалуй, ночью оружие еще может пригодиться. Шагая из угла в угол, я тысячу раз передумывал, почему именно мы так скоропостижно, без сопротивления свернули восстание. Не имея регулярной связи с центральной Россией, из-за забастовочного движения железнодорожников, для меня неясно было, что происходит в Питере, в Москве и других крупных центрах – неужели и там поднявшие восстания рабочие фабрик и заводов также вдруг без особого сопротивления сдали свои позиции? Или же и они уже разбиты? Неужели к восставшему пролетариату не присоединились солдаты, из коих большинство все же – сыны народа? Как я ни думал и ни рассуждал, все же ответа на эти вопросы я не в состоянии был получить, так в раздумье провёл я остаток ночи и на рассвете направился к зданию типографии, чтобы там на сеновале спрятать свое ружье, а револьвер с патронами – в типографии, в отдушине дымовой трубы. Спрятав все как полагается и выглянув на улицу, я увидел, что в местечке творится что-то необычайное: на улице происходила какая-то необыкновенная беготня, шум, люди куда-то спешили, а куда – было непонятно. Сообразив, что, по всей вероятности, в местечко прибыли карательные отряды, я вышел на улицу проверить это. Так и оказалось, – но только, боясь сопротивления, карательный отряд в местечко зашел не сразу, а окружив его тесным кольцом на расстоянии с версту и установив батареи, пустил тихим ходом по железной дороге лишь несколько групп солдат. В центр местечка петухом вкатился какой-то урядник, расклеивая какие-то объявления, заинтересовавшись этими последними, я прочитал, что руководители карательной экспедиции требуют от жителей местечка Руен выдачи девяти местных «главарей» вооруженного восстания; среди этих «главарей» оказался и я. Прочтя это объявление, я убедился, что сделал большую ошибку, не уехав ночью за пределы местечка, но теперь было уже поздно куда-либо прятаться и приходилось спокойнейшим образом ждать, когда снимут, как цыпленку, голову.

Направляясь на свою старую квартиру к старушке-матери и к малолетнему приемышу-братишке для того, чтобы проститься с ними, я по дороге встретился с сапожником Блукиссом, который у нас был на учете, как один из ярых контрреволюционеров. Увидав меня, он воскликнул озлобленным голосом:

– Ты еще здесь и не арестован!

Но, заметив, что я засовываю руку в правый карман, он, по всей вероятности предполагая, что я еще с револьвером, с испугу, как заяц, шмыгнул в первые попавшиеся ворота. По дороге мне встречались уже отдельные группы солдат разведчиков-наживчиков, что подтверждалось и криками нескольких баб-торговок о том, что изверги забрали булки и колбасу, и прочее и не заплатили денег. К этому времени уже из домов более интеллигентно-зажиточной части города выносили и вывешивали около ворот и дверей на скорую руку изготовленные из простынь и полотенец белые флаги – в знак покорности карательному отряду. Простившись с матерью и братишкой и оставив им часть имевшихся при мне денег и часы, я снова вышел на улицу. В это время раздались один за другим шесть орудийных выстрелов; загорелась одна баня и зазвонил пожарный колокол, созывая добровольную пожарную дружину.

Куда идти, что делать? Отправиться из любопытства на станцию, пожалуй, схватят и расстреляют немедленно.

Решил пойти к товарищу Яну Клуцису. Я застал его в ванне принимающим холодный душ; поздоровавшись и спросив его, слышал ли он орудийные выстрелы и известно ли ему, что местечко уже окружено карательным отрядом, и получив ответ,, что он все это знает, – я удивился его хладнокровию. Заметив мой недоумевающий взгляд он, по своему обыкновению, шутя ответил:

– Торопиться некуда, повесить еще успеют.

Поговорив с ним немного и видя, что он вовсе не собирается спешить со своим туалетом, я решил отправиться на вокзал поразведать, что там происходит. По дороге туда, – в поле, около одного из крайних домиков, – я увидел следующую картину. Около одной, из картофельных ям бегала детвора, и какая- то женщина с плачем и ревом ловила их и совала в отверстие ямы. Я невольно остановился и стал наблюдать за этой довольно странной и непонятой картиной. В результате моих, наблюдений выяснилось, что мать этих ребят, желая сохранить своих детей живым от свистевших над местечком снарядов карательного отряда, запихивала их в картофельную яму, всунув туда одного, она бежала за другим, но пока она успевала поймать следующего и всунуть в отверстие, первый уже оттуда выкарабкивался; детей было четверо-пятеро, и измучившаяся бедняжка, оказавшись не в состоянии справиться со своими непослушными ребятами, наконец, села у отверстия ямы и горько заплакала.

Несмотря на всю напряженность морального состояния в этот момент, было и смешно, и жаль ее, но помочь ей в чем-либо, хотя бы успокоить, было уже некогда—у вокзала я был немедленно арестован. Поместили меня в зал третьего класса, приставив часового, вперед и назад сновали интеллигентно-зажиточные, которые доносили начальству о всех наших преступлениях. Несколько времени спустя я увидел через окно около вокзала окруженных солдатами человек восемь-десять арестованных наших товарищей. В зале сквозило и было холодно, и поэтому я, обратившись к первому проходящему офицеру, просил перевести меня в более подходящее помещение. Было сделано распоряжение о переводе меня во второй класс, а оттуда уже меня вызвали в дамскую комнату, где за бутылкой-другой вина заседало начальство карательной экспедиции и выслушивало доносы. Кто-то из комиссии обратился ко мне с вопросом:

– Ваша фамилия?

Я назвал себя.

Тогда спросивший полез в карман за своей записной книжкой и, должно быть, обнаружив там сходственную с моей фамилию, удивленно посмотрел на меня, перевел свой торжествующий взгляд на своих собутыльников и спросил:

– Это он?

Получив ответ, что должно быть, он, начальник сказал:

– Все равно, завтра застрелим.

Здесь я должен оговориться, что, несмотря на то, что мне уж шел 19-й год от роду, я, будучи маленького роста, выглядел очень молодым и никто не давал мне более 15—16 лет, почему и руководителям карательного отряда, должно быть, показалось невероятным зачисление меня в число тех девяти главарей, которых следовало бы выдать, чтобы они не разгромили местечко Руен.

Возмущенный приведенным бесцеремонным заявлением офицера я возразил ему, что для меня абсолютно все равно, сегодня ли, завтра или, может быть, пять лет спустя меня расстреляют—ведь один раз в жизни умирать.

В ответ на это последовало:

– Вот как! Ну, посмотрим.

На этом наша беседа кончилась.

Продержав меня до сумерек, кто-то отдал распоряжение меня вывести.

Куда и зачем я не спрашивал – как-то все тогда казалось безразличным. Меня повели вдоль поезда, остановили у арестантского вагона и, отперев двери, впихнули туда, осматриваюсь – тут же и товарищ Клуцис, и Густав Балтин, посланный девятнадцатого декабря вечером на разведку в город Валк, и трое станционных чинуш, в том числе , и дежурный начальник станции в фуражке с красным донышком, должно быть, арестованные по наговору. Товарищ Балтин, позвав меня в сторону и взглядом указывая на лежащий под скамейкой револьвер, шёпотом спросил меня, что с ним делать, на мой вопрос, как он очутился здесь, Балтин ответил, что, будучи вчера арестованным, он по дороге дулом револьвера проткнул боковой карман пальто и спустил его за подкладку, а при обыске его не обнаружили. Конечно, положение наше при наличии револьвера было глупое, ибо мы прекрасно знали, что как только найдут этот револьвер, тотчас им же нас и перестреляют, так как такие случаи, по имеющимся у нас сведениям, бывали нередки. Разобрать и выбросить его в отверстие клозета было немыслимо, так как тотчас же он был бы замечен на полотне под поездом, который со всех сторон был окружен часовыми. Подозвав еще и Клуциса, мы стали рассуждать, не лучше ли будет при открытии двери пустить его в ход и попытаться бежать, но и это была бессмыслица, так как на станции вперед и назад сновали отряды солдат. Мы не пришли еще ни к какому заключению, как дверь арестантского вагона снова открылась и нас позвали, револьвер остался под скамейкой.

Нас снова повели вдоль нашего поезда, затем вдоль другого и, наконец, разместили в вагоне третьего класса, где уже находились ранее виденные мною арестованные товарищи. Всех арестованных оказалось шестнадцать человек, и нас так уплотнили, что не было никакой возможности ни стоять, ни сидеть. Мы стали требовать прибавки жилой площади и несмотря на то, что нам пригрозили, мы все же не унимались. Тогда был вызван какой-то офицер. Последний, выхватив свой револьвер и приставляя его поочередно каждому из нас к носу, угрожал смертью, так как по всему было видно, что за угрозой последует и исполнение, то мы предпочли из-за дополнительной площади более не скандалить,– тем более, что после перевода в вагон третьего класса можно было рассчитывать, что нас не скоро лишат жизни, а, вероятно, куда-то отправят.