Старый дом под черепичной крышей

– Ну расскажите, Фома Фомич, это интересно,… не будьте букой… Вот и господин иностранец тоже не против послушать, верно, господин Батист?… – и она толкнула в плечо подвыпившего предпринимателя из Франции.

– О, да, – проговорил тот и уставился на молодую женщину своим левым стеклянным глазом, который всегда смотрел в одну точку. Другой глаз блестел от выпитого вина и был слащаво добр. Оба этих глаза вместе, если присмотреться, выражали особую холодную самодовольную расчётливость. Стеклянный глаз его при этом был совсем не голубой, как правый, а имел серую поволоку.

– Я был ещё студентом, – начал рассказ Фома Фомич, – Ездил в Испанию по международной программе обмена студентами. А у меня с собой была бабушкина гребёнка, костяная с причудливой головкой сказочного существа. В Германии один американец мне очень хорошо за неё заплатил.

– Вы продать гребёнка?! – воскликнул господин Батист.

– Да, это всё что у меня осталось от бабушки.

– У нас в Франция это считается семейная реликвия. Это то, что не продаётся, даже если тебе грозит нищета. А у вас, в Россия, я смотрю, не так?

Чтобы направить разговор в другое русло, Зина поставила перед Батистом три фигурки: Васька, козочку и овечку.

– Какой милый вещица, – проговорил Батист. – Это, я вижу, настоящий народный творчество! Сколько в вашей стране самородок среди простых людей. Вы очень богатый и таинственный народ, господа. Очень богатый и таинственный. Мы на запад никак не поймём ваша душа… – и он стал рассматривать фигурки. Лицо его при этом от волнения покрылось пунцовыми пятнами. Господин Батист понял, что перед ним на столе стоит та самая игрушка, о которой ему говорил Бакстер.

– А я думала, что это япошки сделали… – с удивлением проговорила синеволосая Зина.

– Плёхо знаете своя страна, мадам… Мы же у себя, не в пример вам, ценим таланты…. Каким образ это у вас оказалось?

– Ничего особенного, – пожала плечами Зина. – Мой муж купил дом, а в нём, оказывается, жила игрушечница. Никто об этом и не знал… так, случайно вышло.

– У вас всё случайно… Мой бог!…, – всплеснул руками Батист, – Из этого дома нужно делать музей, отреставрировать, собрать уцелевшие игрушка, привлечь мастера – умелец, сделать мастерскую, расставить уцелевшие орудия производства: сита, лоток…, я не знай, чего там ещё у этих игрушечных дел мастер есть, чем они пользуются во время работы… – и он покрутил ладонью с растопыренными пальцами в воздухе. – Это могло давать не только наслаждение, но и определённую прибыль.

Француз горячился, рассказывая хозяину и хозяйке об отношении к народному творчеству на западе, при этом стеклянный глаз его всё голубел и наконец стал совсем голубым, даже голубее чем настоящий. Надо сказать, что коммерсант из Франции умел ценить настоящее искусство и был до глубины души потрясён увиденным.

– О, да-да. Мы были в Скандинавии, там к дому народного умельца даже асфальт проложили, фонари поставили, мастерскую по всем правилам оборудовали, коттедж с иголочки, туристов водят, – поддержал разговор Фома Фомич, затягиваясь сигарой.

– Вот видите,… сами знаете, что, разве сложно всё это делать?!

– Есть небольшая разница, господин Батист, – заметил Фома Фомич.

– Какая? – поднял брови француз.

– У них там два – три умельца на страну, а у нас их как грязи в осенний дождливый день, – и довольный, удачно приведённым примером, захохотал, отчего щёки у Фомы Фомича подпрыгивали как резиновые мячики и, казалось, что эти мячики, подпрыгивая, стукаются ему то в мясистый нос, то в жирные губы, то в такие же мясистые уши, отчего его лицо представляло боксёрскую грушу. Смеялась и синеволосая Зина, а потом встала и сказала, что ей надо на кухню.

– Да уж, пожалуйста, Зиночка, сделай нам что-нибудь такое… – Фома Фомич покрутил в воздухе пальцами. Синеволосая ушла.

– Вы говорите «как грязь». Так и тем более,– непонимающе проговорил Батист, продолжив затронутую тему разговора. – Это же государственный золотой запас. Страна может делать большой бизнес. В мире ручной изделия много ценятся.

В подвыпившем Батисте в это время говорила душа не предпринимателя, расчётливого и ловкого, а душа просвещённого человека.

– А мы с вами чем занимаемся, господин Батист,… не тем же самым? – и Фома Фомич засмеялся ещё сильнее: – Ох, рассмешил, каналья!!!… ох, язви его душу!!! И, главное, говорит о бизнесе на государственном уровне… Ха-Ха-Ха. Это у вас во Франции бизнес, а наш бизнес – это воровство… кто спёр или распилил – тот в шоколаде, – и он, достав платочек, стал отирать пот со лба.

– Я разве говорить что-то смешно, господин Тараканов? – спросил, подняв брови, Батист.

– Ты рассуждаешь как дворник Никита, – продолжал смеяться Фома Фомич. – У того в голове тоже музеи и прочая дрянь. Он мне знаете ли предложил из дома музей народной глиняной игрушки сделать… Ха, ха, ха!!!

– Ваш дворник Никита весьма прозорливый человек, – произнёс Батист.

– Чума он с метлой. – Продолжая заливисто смеяться, говорил Фома Фомич. – Оказал мне услугу, а денег не взял. По таким дурдом плачет. – Вдруг оставив смех, Тараканов совершенно серьёзно сказал – Я его просил предупредить, когда старушенция ноги протянет. Для меня это было очень важно, потому как это место мог кто-нибудь другой хапануть. За эту услугу он мог бы иметь тысяч двадцать, а если бы поторговался или намекнул, что сольёт эту информацию кому другому, то и больше бы поимел, а он… Тьфу! – ни своровать, ни покараулить… А вы: «Талант!!»… «Народ!!»… Вот он наш народ… – сиволапая образина. Мне такого народа не жалко, а вы «Беречь… достоя-я-ние…»

– Видимо у этот дворник есть своя философия жизни? – заметил Батист, – отстаивая свою точку зрения. – Многие из великий артист, художник, скульптор были крайне бедны, хотя сейчас их работы бесценны!

– Какая философия!.., господин Батист. Какая философия?!.. Вы склонны преувеличивать таланты простых людей. Вся его философия в одном мусорном баке умещается.

– Позвольте с вас не согласиться, господин Тараканов, – проговорил иностранец, – Ваш народ -большой талант. А если бы не так, то мы не сидел бы здесь и не разговаривал, а я бы уехал куда-нибудь ещё и организовывал бы свой бизнес там, – затем он потянулся и хотел взять Васька в руки, а тот в этот момент растянул меха гармоники и запел игриво и заискивающе:

Я во Францию поеду,

Я француженок люблю.

Я Батисту в душу въеду,

Ему голову вскружу!

Васёк толкнул овечку и козочку, проговорив тихо: «Наше время пришло», и те закружились вокруг гармониста на одних задних ногах, подмигивая и прядая ушами.

– Хвосты поднимите! – прошипел Васька.

– Он у меня всегда поднят, – проговорила козочка, – это природное…

– А я стесняюсь… как можно хвост поднимать… это стыдно… – зардевшись, проговорила овечка.

– Дурра,… это в России стыдно, а там за рубежом, это даже дурно, что такого нет, – и козочка одним движением подняла Смуглянкин хвост и они закружились в танце и пляске. А Гармонист поддавал жару.

Наши девки – просто прелесть,

Да и сам я хоть куда;

Здешней жизни мы наелись,

Нам бы, знаете, туда-а-а…

Я так не могу… Так нельзя… проговорила в полуобморочном состоянии Смуглянка, – я сгораю от стыда.

– Стыдно – если ты нищий и бездомный, – проговорил Васёк и ударил в колокольчики. Белянка отплясывала как заводная. Смуглянка, от избытка переполнявших её противоречивых чувств, вдруг упала на пол. Она была в обмороке.

– О, какой эффектный конец, – проговорил господин Батист, – браво,… браво… не ожидать… В России?.. Не ожидать… У вас просто европейский вкус, – и он в восторге захлопал. – Такого даже у нас нет. Я покупаю. Вы, господа, европейцы больше чем мы сами… Ха-ха-ха!…

– Не торопитесь, господин Батист… это реликвия, – сказал Фома Фомич.

– Когда это вы стали поборником реликвий? Верно, хотите содрать с меня подороже? – удивился Батист и искуственный глаз его начал темнеть.

В это время вошла с подносом в руках хозяйка. Она видела выход Васька.

Заметив, что Белянка не торопится вставать, синеволосая быстренько убрала игрушки, поставив их на сервант, и, погрозив Ваську пальчиком, сказала: А ты, однако, не промах,… не ожидала, – и мило улыбнулась Батисту.

– О! Эти игрушка! – сказал в восторге Батист,– это шедевр игрушечный искусство. Я это понимай!? Это национальный достояние, их место в Эрмитаж. – Стеклянный глаз его при этих словах опять стал голубеть.