Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

Гуси

Ваське, тщедушному с большими голубыми глазами пареньку, двенадцати лет от роду, скучно. На улицу его не пускают, а дома тоска. И не просто тоска, а тоска смертная. «Толи дело Шурке Рыжему или Вовке Смыслову, поди, уже на пруду в выбивалки играют, а тут вот сиди и сторожи этих проклятых гусей» – подумал он и от безысходности запустил в большого рябушистого гусака старой, отвалившейся от сапога, подмёткой. Подмётка перелетела через гусака (перелёт) и угодила в железный таз. Бу-ум! разнеслось по двору. На звук открылась дверь и в неё выглянула старшая сестра Анюта. Увидев сидящего на крыльце братишку и не обнаружив ничего предосудительного в его поведении, она окинула взглядом двор, и закрыла дверь. Анюта Васю любит и жалеет. Его все жалеют, потому что Вася сирота. Своей матери он совсем не помнит. Она умерла, когда он был совсем маленький. Его выкармливала грудью старшая сестра Мария, потому как в это время у неё родилась дочь Тонюшка и молока обоим хватало. Но тех лет Васька не помнит и, странно бы было, если б помнил.

Матери Васька не помнит, но она часто ему грезится и Ваське представляется, что он не только её помнит, но и хорошо знает. Зря в семье говорят, что дети в малом возрасте ничего не запоминают. Может быть с кем-то и так, но только не с ним. Вот они любящие глаза прямо перед его лицом. Пухленькие материнские губы щекочут Васяткин животик и ему хорошо, мальчуган улыбается, открыв беззубый ротик, и ловит ручками её волосы. Вот поймал косицу и пытается засунуть в рот. Мать улыбается, высвобождает прядь из цепких ручонок сынишки, а потом вдруг, почему-то ни с того, ни с сего начинает от него удаляться. Вот материнское лицо на мгновение зависает в воздухе, затем уплывает в сторону и сливается с фотографией в рамке на стене. Это её, мамина, фотография. На ней она стоит рядом с тётей Дуней и тётей Маней. Только у тёти Дуни лицо совсем не такое как у мамы, мамины губы живые, они умеют шептать, и Васька слышит этот шёпот и особенно явственно он слышит её голос и ему становится нестерпимо обидно.

У Васьки нежные черты лица, это от мамы. У него длинные тонкие пальцы, это тоже от мамы, а вот что лепить ими он умеет – это от отца. Хотя отец сейчас и не лепит, но тётя Маня, мамина сестра, не раз, видя его с куском глины в руках, всегда ласково погладит его по голове и обязательно скажет: «В отца и деда Ларю пошёл, рукастый», только Ваське эти ласки не нужны. Ему так и хочется крикнуть всем и особенно тёте Мане, потому, что она стоит рядом с его мамой на фотографии. Ему хочется крикнуть всем и спросить, почему они все живые, а её нет? Почему в отношении его такая несправедливость? Это не правильно, это не справедливо, поэтому и запустил Васька в гусака подмёткой, потому как не на кого было выплеснуть накопившуюся у него в душе горечь.

Васька сторожит гусей, так как они мешают работать старшему брату Ефиму и сестре Анюте. Сестру Анну никто не зовёт Анной, а почему-то ласково зовут Анютой, а отец зовёт Нютой. Анюта красивая, как и Поля, только ростом поменьше и хохотушка, смешливая очень и весёлая. У неё своя семья, муж Иван (Вадя) и трое детей Колька, Женька и Санёк. Санёк ещё в зыбке качается и с Васькой ей заниматься некогда. Больше всех с ним занимается Дуня, но сейчас Дуни нет, её куда-то услали.

Гуси лезут к большой кадушке, из которой Ефим ковшом наливает в ведро шибающую в нос мучную жижу. Это брага. Ефим отцеживает брагу в кадушёнку, чтоб она в тепле ещё настоялась и созрела. Скоро большой праздник, к ним в дом сойдутся родственники и будет веселье, а брага в большой красной глиняной бадейке будет поставлена на средину стола. Только это будет потом, через неделю или две, а сейчас Ваське поручено, пока Ефим с Анютой занимаются брагой, отгонять гусей. Васька и отгоняет, только почему-то брат с сестрой долго не идут. Он заглянул в кадушку, – в ней на дне осталась одна тестообразная жижа. Ваську огорчило то, что Ефим с Анютой почти всё вычерпали и ушли, а ему не сказали.

«Сбегаю, посмотрю», – подумал он, закрыл кадку крышкой и, отогнав от неё подальше в угол двора гусей, пустился бегом к сараю. Только Ефима и Анны он в сарае не обнаружил, а увидел их около дома, они о чём-то разговаривали с дядькой Иваном, дом которого стоял от их дома наискосок, на другом порядке рядом с Митиным подворьем. Около дядьки Ивана стояла Таня Степанкина, высокая прямая женщина. Её Васька узнал ещё по девочке, которая рядом на траве прыгала через верёвочку. Это Томка, её дочь. Их дом стоит на Загорной улице, она младше Васьки на целых два года и потому мало ещё чего знает, что известно Ваське, и, потом, девчонка, а у девчонок одни мысли – про тряпки и куклы, ничего интересного.

Васька хотел идти снова во двор, но раздумал, а зашёл в ходок, это такая пристройка у подвала, взял, завёрнутую в мокрую тряпку глину и намерился идти на крыльцо во двор, чтобы чего-нибудь слепить, потому, как и гуси как бы к кадушке не подошли, да и полепить захотелось. Только он вознамерился идти во двор, как рядом раздался Томкин голос:

– А чего это у тебя в руках? – девочка стояла у него за спиной. Васька вздрогнул и повернулся, ему не хотелось раскрывать свои тайны, и он бы ответил этой Томке как надо, но, увидев её любопытную и дружески настроенную физиономию, немного растерялся и произнёс:

– Глина…

– Я знаю, за нашим двором такая есть, – сказала Томка и шмыгнула носом.

– Там я и накопал в овражке, – ответил Васька.

–А чё ты с ней делать будешь? – вновь спросила девочка.

Васька хотел ей ответить, что это не её ума дело, но увидев её смешно торчащие русые косички, не стал грубить, а подал знак, чтоб шла за ним и открыл дверь в ходок подвала. На земляной лежанке, где отдыхали в летнюю жару взрослые, Томка увидела много всяких глиняных поделок. Тут были и гуси с вытянутыми шеями, и петухи с грудью колесом и много чего другого.

– Это ты сам всё наделал или кто? – спросила девочка, открыв от изумления ротик.

– Дед пихто…– в тон ей ответил важно Васька, но тут же, чтоб ещё больше удивить Томку, взял кусочек глины, скатал в руках колбаску и ловко вытянул из неё ножки, головку с рожками и хвостик, получился барашек.

– Вот это да, – изумилась девочка. – А я так смогу?

– Сможешь, – снисходительно сказал Васька, только мне надо идти гусей сторожить, а то мне Ефим задаст.

– Не задаст, – сказала Томка. – Они надолго там встали, на десятки деревенские дворы делят.

– Если так, то на, – сказал паренёк и подал глину Томке, – только тренироваться надо, сразу не получится. – После чего они оба уселись на лежанку и стали лепить.

Васька лепил быстро. Из его рук появлялись то круторогие бычки, то вислоухие свинки, то задиристые собачки, то скачущие зайцы. Но покорил он воображение Томки не этим, а свистком. Она так и приросла к лежаку, после того, как Васька, приложив к губам поделку, дунул в неё и в ходке раздался залихватский свист.

– Ты и свистки умеешь делать? – Ещё больше удивилась Томка.

– Подумаешь, свистки, – важно проговорил Васька.

– Ты что, в эти самые … пойдёшь?– спросила Томка, забыв, как называется такая специальность, – ну, кто лепит?

– В скульпторы, хочешь сказать? – Нехотя проговорил Васька. – Томка улыбнулась.

– Не-е-е,– помотал головой Васька, – я строителем буду, а глина это так, безделица, тут и учиться ничему не надо – взял и слепил, а я хочу дома строить, поняла? Сейчас строители нужны. Где ты видела, чтоб было написано, что глинолеп нужен? – и сам же ответил: – нигде, а строек, их вон сколько всяких и везде специалисты требуются….

Томка мотнула в знак понимания головой, но, по правде сказать, ничего не поняла. Ей просто больше нравилась специальность, когда из глины лепят, а вот слово «глинолеп» ей не нравилось.

– И совсем такой человек и не глинолеп, – сказала она, сама не ожидавшая от себя такой прыти, – а игрушечник, вот.

Больше ей ничего не удалось сказать, потому, как Васька вдруг вспомнил, что ему надо сторожить гусей, а он вот уж сколько времени сидит в ходке с Томкой, а про гусей совсем забыл. Васька быстро вскочил, вытолкал Томку из ходка, выглянул на улицу и перевёл дух – на дорожке Ефим, Анюта, тётка Таня и дядька Иван всё разговаривали, и, кажется, уже собирались расходиться.

– Давай, давай, потом придёшь, – торопил Васька Томку и, закрыв дверь ходка, бросился во двор.

Когда он вбежал во двор, то первым делом увидел бычка Мишку. Мишка столкнул лбом кадушку набок и пытался засунуть в неё голову, чтоб полизать стенки изнутри. Это ему плохо удавалось. Гусей почему-то рядом уже не было, они через, незатворенную, Васькой калитку, вышли на улицу и спустились в овраг к водотёку, оттуда доносилось их весёлое гоготанье.

– «Кажется, пронесло» – подумал Васька, отталкивая бычка от кадушки и ставя её на прежнее место. «Бычок, видно, подошёл только что, стал чесать о кадушку лоб и свалил её» – подумал Васька и снова отправился в ходок. На улице уже никого не было – все разошлись, только в Митином проулке слышался Томкин голос. Потом пришёл брат Пётр, загнал бычка на пригон, спросил, где гуси?

– В овраг пошли, – сказал Васька.

– А чего у быка Мишки уши в барде?

– В кадушку сунулся, да я отогнал.

– А гусей чего выпустил, гусыням хотели крылья подрезать.

– Я не знал, я думал, чтоб просто к кадушке не лезли.

– Бери вилы, поможешь навоз перебросать. – И Васька, взяв вилы, поплёлся за братом бросать навоз. Навоза было не очень много, и они вдвоём довольно быстро с ним управились.

– Обедать! – раздался из сеней голос отца.

– Пошли, зовут, – сказал Пётр и поставил вилы к стенке.

Васька быстро забыл про этот случай с бычком Мишкой и гусями, семья села обедать, не было только Анюты. Но, не успели зачерпнуть из блюда со щами по ложке, как услышали во дворе причитание Анны.

– Никак Нютка плачет, – сказал Андриян. Все выскочили во двор, думая, что с ней что-то случилось. Анюта стояла около овечьего пригона, а около её ног недвижно лежали два больших гуся. Видно, что она их только что принесла.

К гусям подошёл отец, пощупал тела и сказал: – «Ещё тёплые, – спросил: – Убил кто, или как? – затем перевёл строгий взгляд на Ваську. Васька втянул голову в плечи и промолчал. Он не знал, что произошло с гусями в овраге, но то, что ему было приказано за ними следить, помнил.

– Может лиса задушила? – сказал Ефим.

– Может и задушила, – ответил Андриян.

– Они ещё тёплые,– сказала Анюта, – давайте головы отрубим и в суп, ведь они как живые.

– Ну, уж нет, – заметил Ефим, – если б ещё барахтались, тогда другое дело, скажешь тоже… в суп мертвяков.

– Ощипать надо, чтоб хоть пух не пропал, сказала старшая сестра Маня. Она только что пришла и, оценив ситуацию, выдала единственное практичное решение.

Молодые женщины не заставили себя долго ждать. В четыре руки гуси были быстро ощипаны, кроме хвостов и крыльев, потому как с крупным пером решили не возиться. Ефим взял ощипанных гусей за лапки, вынес со двора и бросил в овраг, так как дом стоял почти на самом его краю.

За столом сидели хмурые. Как ни старалась старшая сестра развеселить братьев и сестёр, ей это не удавалось. Гусей было жалко, взрослая пара. Пётр предлагал Ваську высечь, а Ефим советовал отдать к мордве в подпаски, потому как шалберничает и никаким делом не занимается. В общем, этот каверзный случай с гусями Ваське ничего хорошего не сулил и он, повесив голову, стоял у печки и ковырял пальцем в носу, ожидая решения своей участи. К мордве в подпаски, по предложению брата Ефима, идти не хотелось. «Лучше б уж высекли» – подумал он, мало представляя как это бывает, потому, как в семье Андрияна Илларионовича сечь провинившихся заведено не было.