Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

– Ты вот что,– и Прохор попытался приподняться.

– Лежи, лежи, Прохорушка, – сказал ласково Зосима.

– Видно я барина не дождусь… – Сказал раненый. – Барин обещал не уезжать, пока меня не увидит. – Он сделал ещё усилие, чтоб досказать фразу, затем лёг, слабо махнул рукой и успокоился. Успокоился навсегда. А через десять минут приехал в деревню Пётр Никитич. Крестьянки с причитаниями бросились к нему, жалея, что он не застал Прохора в живых. Жена Прохора голосила по покойному. Одна из крестьянок подошла к барину и проговорила: «Он так хотел вас увидеть и чего-то сказать».

– Я знаю… Он мне всё сказал, – проговорил Пётр Никитич медленно. Я всё знаю.

– Как же он вам сказал, барин, когда вас здесь не было? – спросил Зосима.

– Душа его мне привиделась на дороге, в карете со мной ехала. Она-то и сказала его последнюю просьбу.

– Какую же?, – спросил Зосима.

– А просьба эта состояла в том, – возвысил голос барин, – чтобы не забыли мы его сирот. И его, и тех отцов семейств, что сложили и ещё сложат свои головы в борьбе с басурманами. Вот в чём состояла его просьба. – И, посмотрев строго на старосту, добавил. – Ты понял Зосима!?

– Как не понять… ни вдов, ни сирот не забудем…

А через две недели, когда отгремели бои под Малоярославцем и армия Наполеона безудержно покатилась на запад, выехали из сельца, дав последние наставления старосте Зосиме, артиллерии капитан Житков с кучером Африкантом. Пётр Никитич обещал, что вскоре снова приедет в сельцо, только организует из Крюковки обоз для помощи пострадавшим крестьянам. Чем он и стал заниматься после приезда в имение. Африкант же, когда пришёл домой, сразу сел лепить игрушки. До Рождества оставалось совсем ничего и ребятишкам надо было обязательно приготовить подарок. Война, войной, а рождественского подарка детям никто не отменял.

А вот о том, как от имени Африканта Андреевича наша фамилия образовалась? и как его дети стали, как сейчас говорят, профессионально игрушечным промыслом заниматься? это уже в следующем рассказе будет описано.

Фима

Давно это было. Очень давно – ещё при царе-батюшке. Жили в деревне Большая Крюковка, что неподалёку от города Саратова стояла, пять братьев, звали их – по уличному Африкантовы, потому как их отца звали Африкант. Так уж в деревне заведено было, тем более, что фамилий у крестьян тогда не было.

Весной, летом и осенью, обычно, жители деревни занимаются сельским хозяйством, а как придёт зима, то каждая семья своим подсобным промыслом занимается: кто в извоз подаётся, кто шорничает, кто кадушки на продажу мастерит, кто шапки да обувь шьёт. Братья Африкантовы мастерили сани. Чем отец занимался, тем и они. Если про глиняные игрушки сказать, то их Африкант лепил только к празднику, родственникам в подарок, да ребятишкам на утешение, а лишние продавал в соседних деревнях. Санное ремесло считалось делом более выгодным.

Первым широко игрушечным промыслом стал заниматься один из сыновей Африканта – Илларион. Или посчитал, что игрушки выгоднее, или у него к этому особая тяга была. Возможно, что и то и другое присутствовало, только и без случая здесь тоже не обошлось. Был он ещё не женат, тогда как брат Евдоким имел молодую жену Прасковью и в город на базар Африкант брал неженатого – Иллариона. В Саратов, как правило, везли шерсть, мясо, масло. Африкант всегда за прилавком стоял, торговал, а Илларион всё больше по базару ходил, да приглядывался, кто чем торгует, как берут, с продавцами заговаривал, ему всё надо.

Дольше всех Илларион задерживался у игрушечников. Тряпичные, глиняные, деревянные, каких только игрушек не было. Тряпичные были самые дешёвые. С размалёванными прямо по материи лицами куклы смотрели на покупателя всегда с улыбкой. Деревянные поделки были подороже, но не на много. Чаще всего люди толпились около глиняных. Наряду с дешёвыми собачками и кошечками в разных видах продавались и игрушки дорогие, такие как рыбачка или медведь, играющий на балалайке. Медведь был самым интересным: с открытой пастью, он лихо стучал по струнам. Мужичонка в треухе, заметив Илларионово любопытство, стал ему нахваливать товар. Хотел было Илларион медведя того купить, очень уж он ему понравился, да поостерёгся – отец заругает, свои игрушки имеются, да так и отошёл от прилавка. И не так Илларион хотел купить того медведя, как расспросить о хитростях нанесения рисунка и покраске. Они свои игрушки немного по-другому расписывали. Только застеснялся и не спросил.

Распродав товар, стали отец с сыном домой собираться. А тут к ним и пристань тот самый мужичонка в треухе. Узнал видно, что они по Петровскому тракту поедут: «Подвезите до Елшанки, – говорит, – тут недалеко от города.

– Где Елшанка сами знаем, сказал Африкант, только ты случаем не с кистенём ко мне напрашиваешься? – покосился он недоверчиво.

– Да это игрушечник, я его знаю, – вступился Илларион.

– Ну, то-то же, для доброго человека место всегда найдётся, – сказал Африкант и подвинулся.

– Ну вот, то кистень, то добрый, – засмеялся мужичок, усаживаясь поудобнее.

И только стали из ворот выезжать, вдруг откуда не возьмись чудненькая Агапка, что на базаре нищенствовала, раз к саням, да и говорит Иллариону смеясь:

– Скоро, молодой, с мясом да кожами скудель в город повезёшь, – а сама сгорбилась, изогнулась и прихрамывает.

Хлестанул Африкант кнутом лошадь, да на Агапку замахнулся, чтоб под сани не бросалась, а та, смеясь, кричит вдогонку:

– Скудель, молодой, повезёшь! Скуде-е-ль!!! – И долго ещё слышался смех Агапки, пока скрип полозьев не заглушил её голос.

«Вот чудная, привязалась, – думал Илларион, усаживаясь поудобнее,– Что за скудель? Чего кричит дура-баба? И впрямь полоумная, что с неё взять. Ей что, она сказала, а тут в голову всякая дребедень лезет. Ну, её».

– Как бы чего худого не вышло, – хрипло сказал Африкант, – прям под полозья кинулась.

– Агапка, часто дело говорит, – просипел попутчик, – только иносказательно. Её понимать надо. На базаре ей каждый торговец, что-нибуть дать норовит, чтоб торговля лучше шла. Люди всё примечают, А ты, Африкант, – кнутом…. Борода лопатой, а в этих делах не силён, – и он, не договорив умолк, наверное, чтоб не сердить Африканта, а то высадит в чистом поле и иди семь вёрст пешком.

– Я опасаюсь таперь, чтоб из этого чего худого не получилось, – ответил Африкант, – дорога в шесть десятков вёрст – не воробьиный скок.

Все умолкли, Лошадь бежала резво. Только Саратов проехали – ветерок неприятно засвистел, в городе за домами как-то незаметно было. Дальше, больше. До Елшанки версты три ещё, а ветер уже лошадиную гриву в косы вьёт, снег метелит.

– Не доедем – говорит Илларион, – отворачиваясь от ветра.

– Нам бы до Каменки дотянуть, – молвил Африкант, – там, у кума заночуем, не впервой.

– Не дотяните вы до кума, – просипел попутчик, – сверху сыпать начинает. Позёмка и верховушка, любую лошадь ухайдакают, а до Каменки ещё тянуть, да тянуть. Ей вон уже передувы по брюхо.

– Верно, говоришь, сам вижу, – стараясь перекричать ветер, ответил Африкант. – Ещё немного подсыпет, лошадь голову на оглоблю положит. Видно мы тебя до Елшанки не довезём. Назад вертаться будем.

– А ты не спеши вожжу тянуть, – проговорил попутчик, – до Саратова то дальше, чем до Елшанки. Тяни до деревни – у меня заночуете.

– Раз так, то и порешили, – ответил Африкант. – Чего Ларя, до Елшанки тянем, а утром оглядимся!? – спросил Африкант сына.

– Против непогоди не попрёшь, – ответил Илларион, – давай до Елшанки, судьба значит в Елшанке ночевать.

Не прошло и получаса, как лошадь остановилась перед высокими резными воротами, а ещё минут через пятнадцать, задав лошади овса и накрыв её попоной, все сидели в просторной горнице, освещавшейся лучинами. Сели за стол. Когда глаза пообвыклись к свету, Илларион заметил около печки, сидящую, как-то боком, на низкой скамееечке, в цветастом платочке девушку, она сноровисто катала тесто и готовилась видно лепить пирожки. Личико было её необычайно красиво. Илларион залюбовался. Она, заметив на себе пристальный взгляд юноши, смутилась и, быстро встав, юркнула за занавеску.

Илларион опешил – это лицом чудное создание, имело сзади уродливый горб, который перекашивал всю её фигуру, Иллариону показалось, что она к тому же была ещё и хрома. Он посмотрел ей недоумённо вслед. Борис, так звали хозяина, поймав взгляд Иллариона, пояснил, понизив голос до шёпота: «В детстве в погреб упала, – и тут же добавил, – да вы не думайте, она почитай всю семью кормит. А, точнее, выкормила. Братья поженились, сестру по осени замуж отдали, если бы не Фимушка, разве б управились. Гляньте на её производство, – и он отдёрнул занавеску. В небольшой комнатке, половину которой занимал большой стол да лавка, а по стенам размещались широкие дубовые полки – всё было заставлено игрушками в разной готовности. Одни были раскрашенные, другие стояли красноватые, видно обожженные, третьи сухие, а четвёртые были тёмные, только что слепленные. Готовые игрушки, отливая расписными боками, казалось, с любопытством смотрели на постояльцев.

– Вот это да! – с восхищением выдохнул Илларион и уважительно с интересом посмотрел на мастерицу. Та смутилась и, бросив лукавый взгляд на Иллариона, потупилась, водя кисточкой по собачке. Её тонкие, с длинными изящными пальцами руки, казалось, только и созданы были для этой работы.

– А можно мне посмотреть поближе, – спросил Илларион, глядя то на девушку, то на хозяина.

– За смотр денег не берём, – просипел Борис,– смотри раз интересно. Только в вашей деревне это мастерство вам не к чему, вы люди чисто сельские; зерно, куры, гуси. Да и потом в этом деле, окромя всего прочего, талант богом данный нужён. Хомуты шить, и то сноровка нужна, а тут…

Африкант мигнул сыну, дескать про наше игрушничество помалкивай.

– А как же она? – кивнул Илларион на Фиму.

– Она – это она, – ответил хозяин, – тут особый случай. Мы-то сначала горевали, плакали. А потом, когда я один остался, после смерти жены, да мозгами раскинул и понял – не случайность всё это.

– А што же тогда,– спросил Африкант?

– Ну, тя-тя, опять вы, – засмущалась красивая калечка. Голос её был подобием журчащего ручейка.

– А что, тя-тя, что тя-тя? – сказал отец и добавил. – Перст на ней божий. Быть значит такому. А иначе как бы сему таланту проявиться? Так вот она лепит, а я торгую, и всё у нас ладится. – Он помолчал. – Вы лучше расскажите, как у вас в деревне? Снегу на полях много, – и хозяин, сев с Африкантом за стол, повёл разговор о хозяйственных делах.

– И давно вы этим занимаетесь? – спросил Илларион девушку, когда их отцы отвлеклись разговором.

– Не помню, вернее как себя помню, так этим всегда и занимаюсь, – прозвучал её очень нежный и звонкий как колокольчик голосок. – Подружки со мной не водились, всё больше дразнились, обзывали по-разному из-за моей внешности. Я с ними водиться перестала. Так, привыкла к одиночеству. – Но тут, же улыбнулась и добавила. – Только вы, Илларион, не подумайте, что я одинока, мне с ними ни капельки не скучно, – и она кивнула на игрушки, – я с ними разговариваю, а они со мной. Так и живём.