Помнит только он

Отец тем временем поднялся по ступеням и, пригнувшись, прошёл прямо – туда, где была настежь открыта тяжелая кованая дверь, ведущая в сени. Половицы заскрипели, и каждый шаг отзывался глухим вздохом старого дома. Сени были холодные и сырые, но висевшая там же стоваттная лампочка заливала их тёплым светом, создающим ощущение безопасности, знакомое человечеству со времён первобытного костра.

Тихон вошёл вслед за отцом, обстукивая ботинки о ступени. Пригнулся, но всё же ударился теменем о притолоку, тихо чертыхнулся. Владимир Петрович (так представился Тихону Галин молчаливый муж) остался на улице «докурить». Сени, судя по стоявшему тут же старенькому холодильнику и вбитым в стены гвоздям с висящими на них тулупами, когда-то выполняли функции кухни и прихожей одновременно. Здесь тоже было заметно, как просел с одной стороны дом: с одной стороны доски были как бы утоплены в пол, а с другой – выпирали из него чуть ли не на ладонь. Слева была добротная, хоть и потрёпанная временем, обитая синтепоном и засаленной тканью дверь, а напротив неё – шесть широких деревяный ступеней, ведущих к ещё одной двери – почти под потолком – и лестнице на чердак.

Дверь слева, низкая, почти квадратная, со скрипом отворилась. В дыхнувший печным теплом проём высунулось веснушчатое лицо молодой женщины, показавшееся ему знакомым.

«Видно, это и есть Людка!» – решил Тихон, подумав, что он определённо был с ней знаком, но знакомство это было настолько детским и неблизким, что осталось в его воспоминаниях только едва уловимыми штрихами.

– Привет! – сказал он и нарисовал на лице улыбку, – я Тихон-младший. А ты Люда?

– Ага! – кивнула она деловито, – Привет и тебе. Здрасьте, дядь Лёш! Разувайтесь тут, проходите. Тепло уходит! – «пуфф!», и дверь захлопнулась.

Отец скинул сапоги и поставил их у стены рядом с распахнутой дверью. Доски в том месте провисли так, что ступать туда было бы опасно. Помешкав пару секунд, Тихон огляделся, в поисках скамьи или стула, куда можно присесть, но ничего подходящего не нашлось, и он присел на ступеньку лестницы, ведущей к дверце напротив входа в горницу. Сумку поставил там же. Отец переминался с ноги на ногу, пока Тихон пытался стащить с ног ботинки. Как назло, зашнурованы они были крепко, и, как часто бывает с теми, кто спешит, шнурки затянулись в тугой нераспутываемый узелок в самый неподходящий момент. Кое-как справившись с этим, Тихон рывком встал на ледяной пол, и холод пробрал его вдоль всего позвоночника. Он поёжился и открыл низкую дверь, пропуская вперёд отца.

Горница была натоплена и прибрана. Запах, свойственный жилищам одиноких стариков, смешивался здесь с печным дымком берёзовых дров, церковного воска и ещё бог его знает чего. Правую половину избы занимала большая русская печь и – в ближнем к окну углу – спальное место, задёрнутое сейчас занавеской. В левой части стоял стол, накрытый белой скатертью, по обе стороны которого стояли две скамейки и пара хлипких деревянных стульев с похожими на бублики спинками.

Старуха Майя и её племянник уже сидели за столом, Галя суетилась у печи.

– Тиша, давай-давай, проходи, – затараторила она, – Люд, ну где батя-то твой?

– Курит он, – ответил Тихон, снимая куртку. «Надо было там снять, – подумалось ему, – в сенях», и он направился обратно к двери, но столкнулся с Владимиром Петровичем.

– О, вот и Петрович, наконец! – неуместно весело провозгласил Митрич, – ну что, все что ли?

Галя упёрла руки в бока и оглядела стол. Блины, кутья с изюмом, мёд. Обычная поминальная трапеза. И водка, которую уже открывал Митрич. Люда поставила на стол тарелку с небрежно нарезанным сыром и докторской колбасой.

– Садитесь уже! – сказала она и села на скамейку возле бабки Майи.

Повесив по примеру отца куртку на гвоздь, вбитый в комод у входа, Тихон нахмурился, стараясь уловить хоть какую-то мысль. Всё происходило будто бы не с ним, а он, как зритель в кинотеатре, просто смотрел странный документальный фильм, не в силах выйти из зала.

Отец подтолкнул его к столу, и Тихон опомнился, уже сидя напротив Людмилы. Справа от него наливал в рюмки водку Митрич, а слева уселся отец. Глаза его бегали от одного гостя к другому, как бы пытаясь ухватиться за что-то внешнее, лишь бы не оказаться один на один с потерей.

Все расселись. С минуту передавали рюмки, наполненные водкой. Потом все выжидательно посмотрели на Тихонова отца.

– Ну что… – выдохнул он и посмотрел на собравшихся, – давайте помянем деда Тихона. – голос звучал неуверенно и глухо, – Царствие тебе Небесное, Тихон Петрович!

– Царствие Небесное! – прошептали Майя и Галя. Тихон посмотрел в потолок.

Все выпили. Нескладность момента никуда не исчезла. Митрич начал наполнять по второй, старуха Майя смотрела на Тихона блестящими глазками.

– По блинку хоть скушайте, за помин души Тихона Петровича, – заговорила Галя, – Люська сама пекла!

Тихон положил себе блин. Блин был тонкий, мягкий и пористый – как он любил. Потянулся к стоявшей пиалке с мёдом, но Люда опередила его, и уже поливала мёдом свой блинчик. Он посмотрел на неё. Низкого роста, коренастая и плотная, Люда не производила впечатления толстухи: всё в ней казалось гармоничным и пропорциональным. Грубые черты лица – нос «картошкой», полные губы – оттенялись большими тёмными глазами, какие рисуют у восточных красавиц в сказочных книгах. Сейчас эти глаза посмотрели как будто ему в самую душу, и внутри Тихона что-то ёкнуло, и, когда Люда протянула пиалку с мёдом ему, он (довольно глупо, как ему показалось) засмеялся и тут же почувствовал на себе взгляды собравшихся. Он сделал вид, что закашлялся, глянул на Люду, отметив про себя, что в уголках её глаз мелькнули смеющиеся искорки, прочистил горло и встал.

– Я предлагаю вспомнить прадедушку! – он оглядел собравшихся, – К сожалению, я почти совсем не знал его, но по рассказам моего деда, он был самым замечательным человеком на свете, лучшим папой… – Тихон посмотрел на отца, тот сидел и смотрел будто бы сквозь него, – Я обязан прадеду, в честь которого меня назвали. И не только своим именем, но и тем, кем я стал.

Тихон вспомнил, что рассказал ему сегодня отец.

– Мой папа сегодня сказал мне, что, когда я был маленьким и гостил здесь, я буквально изводил прадедушку своими расспросами о нём, о семье, о том, что ему пришлось пережить… Так, что прадедушка предрекал мне стать сыщиком. И в некотором роде я им стал, – Тихон грустно улыбнулся и посмотрел на отца, тот ободряюще кивнул, – я историк, а это тоже своего рода детективная работа. Только я расследую тайны, произошедшие давным-давно… – он откашлялся, собираясь с мыслями. – Мне, откровенно говоря, очень горько. Очень горько оттого, что я не знал моего прадеда так, как мог бы знать, а теперь… теперь уже поздно, и я не смогу ни поговорить с ним, ни расспросить его о многих событиях, которым он был свидетелем и участником. Но все вы, – он обвёл сидящих за столом поднятой с рюмкой рукой, – знали Тихона Петровича, будете помнить его и, надеюсь, поделитесь со мной вашей памятью о нём. За вас!

Тихон протянул свою рюмку, и сидящие за столом подняли свои. Отец стукнул своим стаканом по рюмке Тихона и издал какой-то всхлип, глаза его были на мокром месте. Выпили.

– Да, Тиша, хорошо ты сказал! – похвалил он, – Дим, налей-ка, и я скажу!

Митрич открыл новую бутылку и разлил. Галя прикрыла свою рюмку рукой, мол, всё, хватит. И толкнула своего мужа в бок, но тот сделал вид, что не заметил этого, сосредоточенно внимая Алексею.

– Вот мы похоронили деда, – надтреснутым голосом начал он, – и это очень печальное дело, да. Но дед-то мой пожил! Хорошо пожил, он ведь девятнадцатого года был, да! – с гордостью поднял вверх палец Алексей, – всю войну прошёл, два ранения получил, до Кёнигсберга дошёл!.. И потом вернулся, а тут… один сынок только у него остался… папка мой…

Голос Алексея дрогнул, он громко всхлипнул, поднёс грубую ладонь ко рту, провёл пальцами по складкам у рта.

– Но ничего, на ноги встал и сына вырастил. – закончил он. Все закивали и выпили.

– Да, пожил будь здоров, – протянул Владимир, глубокомысленно закивал, сдвинув брови, – Лёх, дед-то твой и сына пережил, и жену…

– Царствие Небесное! – пробормотала старая Майя.

– Ага, – поглядел на неё Владимир и торопливо совершил что-то похожее на незаконченное крестное знамение. – Я это чего? Недавно-то, вот, например, Шурупа схоронили!

– Сашку? – изумился Алексей, – Старшинова?

– Его! – протянул Владимир, – А лет-то ему было сколько? Как нам! Нас твой дед ещё пацанами гонял по полю-то, помнишь?

– Когда скирды-то мы жгли?

– Точно так! «Я вас, – говорит, – сучьих детей на что тут поставил коров пасти?»… И матерко-ом, – восхищённо закончил он, понизив голос, – етить вашу мать так-растак!

Майя крякнула и, когда Митрич повернулся к ней, крючковатым пальцем постучала по краю пустой рюмки перед ней. Тот кивнул, подняв вверх ладони, и наполнил её стопку.

– Я вот что хочу сказать… – раздельно и строго проговорила старуха. – Молодёжь! – зычно гаркнула она, и её зять с Алексеем, предавшиеся воспоминаниям детства, тут же утихли, пытаясь сфокусировать взгляды на ней.

– Нут-ка, внученька, – бабка опёрлась на плечо Людмилы и, пошатываясь, попыталась встать, но рухнула на стул. – Ох! Силы оставили! – прикрыв ладонью рот, хихикнула она.

– Ба, да сиди уже, чего ты! – громко шепнула ей Людмила.

– Ладно! – снова громовым голосом гаркнула Майя, – Вот ты, Лёшка, говоришь, на ноги сына, папку твоего, Тихон Петрович поставил и вырастил. – Алексей закивал, – А я тебе так скажу, что ничего б не вышло у него, кабы не Нина Осиповна, царствие ей Небесное!

Все закивали. «Нина. Снова Нина…», – мелькнуло в Тихоновой затуманенной «Коктебелем» и водкой голове.

– Нина была для него всем! – сказала старуха торжественно, – Я была ещё девчонкой, когда мы тут поселились, а она ненамного старше меня была. И помню, как она за Колькой малым ходила, когда матери евойной не стало, а Тихон на фронте был. Она ему как мать и сестра была, хоть сама-то – девочка ещё. – Майя вздохнула, – и потом, после войны уже, сколько она горя-то с ним, с Тихоном тож, натерпелась. Он и пил, и с ума сходил, и безобразил… Она всё стерпела, потому что… – старуха сделала многозначительную паузу, – то любовь была настоящая!

– Да, баб Нина, конечно, была… – Алексей уважительно покачал головой, но так и не подобрал слова, поэтому глубокомысленно нахмурился и вздохнул.

– А я её совсем не помню, – вдруг произнес Тихон.

– Ну не мудрено, – сварливо проговорила Майя, повернувшись к нему, – она-то с тобой нянчилась, только ты малой совсем был! Лет пять что ли было, а потом всё…

– Шесть, баб Май, – сказал Алексей, поспешно поднялся и уже громко провозгласил, – Ну давайте! За бабу Нину! Теперь они там, – он головой показал вверх, – снова вместе! Так что за Тихона Петровича можно быть спокойными!

– Царствие Небесное! – сказала Майя и опрокинула в себя стопку. Все снова выпили.