Помнит только он

– Тиша, дорогой! – воскликнула она поразительно тонким для своей комплекции голосом, – Приехал-таки! Ох, слава тебе, Господи!

Галя бросилась было к Тихону, но старушка опасно качнулась, потеряв опору, и она вернулась на место, подхватив её.

– Мама, ну чего ты! – с досадой упрекнула Галя старушку и тут же ласковым с ноткой печали голосом добавила, наклонившись к самому её уху: – Тихон-младший приехал, Лёшкин сын. Николая, слыш? Николая внук-то!

Старушка вцепилась в Тихона взглядом чёрных блестящих глаз и закивала. Тихону стало совсем не по себе: он не узнавал ни старушку, ни Галю, ни мужичка. Он растерянно огляделся и только сейчас заметил жёлтую картонную табличку на грязном лобовом стекле стоявшего тут же «пазика»: «Ритуал»…

«Не может быть, только не Даша!..» – страшная мысль родилась в его голове.

– Тёть Лида тут живёт ещё? Васильева? – выдохнул он с надеждой, но на лице Гали читалось недоумение, а глаза мужичка говорил как бы «ну ты и учудил, едрён-батон!». Время будто остановилось, незнакомые лица перед глазами Тихона помутнели, виски сковала сверлящая боль, а к горлу поднялся ком, парализовав голосовые связки. Всё кончено. Ни Даши, ни её мамы, ни бабушки…

– Егоровых это дом! – ни с того ни с сего рубанула старуха басом, – деда-то чего забыл?

– Ну как… – Тихон сглотнул ком в горле, – вот, приехал сегодня…

– Приехал, да поздно-о! – вдруг заголосила Галя, из глаз её буквально брызнули слёзы, она решительно поднесла к лицу пухлые кулаки и принялась остервенело тереть глаза.

– Простите, я не понимаю… – со стороны услышал свой голос Тихон. Всё выглядело абсурдом. Деда не было в живых, даже в этой, новой, реальности, он же был на его могиле не больше часа назад… Тихон совсем сконфузился и посмотрел на мужичка, но тот только сплюнул, не глядя на Тихона, стал рыться в карманах куртки. Нашёл мягкую пачку «Явы», вытянул зубами новую папиросу и снова стал копаться в карманах в поисках зажигалки…

На смену растерянности в мозгу Тихона пришло раздражение. «Дом! Ну конечно, зачем вообще я веду этот бестолковый диалог? – с досадой подумал он и рванулся к калитке.

– Нинка-то одна тут управлялась, а вы…! – проговорила старуха ему вослед, – что отец, то и сын!..

Заросший сухой крапивой участок был присыпан снегом и был совсем не таким, каким помнил его Тихон, но взгляд его лишь скользнул по участку. Перед крыльцом курили двое крупных немолодых коротко стриженных крупных мужчин, о чём-то едва слышно посмеиваясь. Как только в калитку вошёл Тихон, он обернулись на него, и лёгкие усмешки на их лицах сменились на скорбные мины. Мужчины расступились, и Тихон увидел стоящий на трёх табуретках открытый гроб. В гробу лежал его дедушка.

Тихон как во сне подошёл ближе, всё это не могло быть реальностью. Он вглядывался в лежащего в этом дешёвом грубом гробу мертвеца, и первый шок проходил. Нет, это был не дедушка. Похож на него, поразительно похож: тот же высокий лоб, благородный греческий нос, правильные черты. Но не он: скулы широкие, глаза куда меньше и ближе посажены. На нём был старый, по-видимому, двубортный, серый пиджак и простая голубая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Планки орденов монотонно покрывались снежинками. Белая редкая борода покойника почти сливалась с кожей и снегом…

Кто-то вышел из избы на крыльцо, и Тихон увидел старичка-священника с пепельной окладистой бородой и густыми бровями. Выходя, тот оступился, но выходивший за ним следом мужчина придержал его за рукав тонкого ношеного пальто. Тёмная дублёнка, кожаный картуз, осунувшееся лицо с серебристой щетиной… Папа.

– Здравствуй, Тиша! – отец попытался улыбнуться, – Умер Тихон Петрович… Прадедушка твой.

Глава четвёртая

Похороны

«На сегодня, пожалуй, хватит неожиданностей», – подумал Тихон.

Они тряслись по ухабам деревенской дороги, сидя в передней части ритуального «пазика» вместе с Галей, её мужем и двумя ритуальщиками. Один из них – здоровяк с розовыми щёчками – сидел позади и рукой придерживал установленный на «корме» автобуса гроб. Несмотря на это Тихона не покидало смутное опасение, что на очередном ухабе гроб тряханёт настолько, что покойник выкинет из него руку или перевернётся, и разрушит подсознательную иллюзию спящего старика, превратившись просто в труп.

Тихона била дрожь. То ли от пережитых впечатлений, то ли просто от холода. Всё выглядело до крайности нелепым, даже если принять реальность последних суток как дефолтную. Он вдруг вспомнил о «Коктебеле» в сумке и, остановившись, достал бутылку. Коньяк – вот что ему сейчас поможет!

Он глянул на сидящего рядом отца. Тот постарел с их последней встречи: виски были совсем седыми, морщины углубились и стали заметнее. Тихон открыл бутылку.

– Ты как, пап? – он протянул коньяк отцу.

– Коньяк? – отец сделал глоток, шумно выдохнул, поёжился и вернул бутылку, – Да ничего, сын. Это хорошо, что ты приехал. Я тебе звонил, думал, может, подхватить тебя в городе.

– А… да я на автобусе, – Тихон постарался не подать виду, что озадачен тем, что отец из Калининграда оказался в деревне раньше него. Почему мама во вчерашнем разговоре ничего не сказала про прадеда, он даже не стал задумываться. Тихон отхлебнул коньяку, и по телу стало разливаться умиротворяющее тепло. Коньяк, как свет старой лампочки, создал внутри у него чувство безопасности и уюта. Повернувшись к окну, за которым хлопья снега сменились летящей параллельно земле снежной крошкой, Тихон решил, что удивляться больше сегодня не будет.

– Как там мать? – вдруг спросил папа. Тихон поднял бровь, в его вселенной это была скорее его реплика. Отец заметил его недоумение и, как бы оправдываясь, добавил: – Знаешь, когда такое происходит, старые обиды уходят на второй план… Наворотил я дел, знаю, нужно было хоть попытаться тогда вас сохранить, но мы с твоей мамой оба молодые были, горячие…

Отец замолчал. На лице Тихона так и застыла озадаченно взлетевшая бровь.

– Ты помнишь, как ты, когда был маленький… Лет шесть тебе было, как раз накануне нашего с мамой развода, мы тебя с дедом Колей сюда привезли. Ты такой счастливый был, в первый раз в деревне! – отец улыбнулся, – Ещё с прадедом всё спорил: «Ты не Тиша, – ты ему говорил, – Тиша это я!» Смеялись тогда…

– Пап, я этого совсем не помню… к сожалению, – серьёзно произнёс Тихон. Выходило, что у него прошла целая жизнь, тридцать лет, а он помнил что-то совсем другое.

– Ну ты мелкий ещё был, забылось, – отец поджал губы и нахмурился. – Жалко, конечно. Если б я попытался хоть удержать Аллу… маму твою от развода, поговорить там, сделать что-то, то иначе бы всё было. А так, вот, считай, нашей семьи-то особо и не было в твоей жизни. Только мамина… – он тяжело вздохнул. У Тихона защемило сердце. «Ну как не было! А дед! Ведь он так его любил…»

– Так я, получается, – осторожно заговорил он, – больше и не бывал здесь, в деревне?

– Ну, получается, так. Вот лето двадцать с лишним лет назад тут провёл, перед школой, а потом мамка тебя увезла в Москву, и всё, больше не пускала… Да это я, брат, виноват! – с горечью сказал отец и многозначительно хлопнул тыльной стороной ладони себя по воротнику.

– Жалко это, пап. Ну что поделать…

– А дед Тихон-то как о тебе потом говорил! «Всю жизнь мою, – говорил, – у меня выспросил! Сыщиком будет!», да… – отец ещё помолчал, задумавшись, – А ты-то какой отсюда приехал! Мать твоя прям чуть не жаловалась на тебя! – отец хрипло хохотнул, – «Сын твой, – говорит, – Всю дорогу свистит! Дед Тиша, мол, научил». Вроде как с птицами ты разговаривал…

Тихону вновь стало неуютно. Воспоминания в его голове расслаивались и таяли, явь будто пересекалась с воображением. Он часто вспоминал, как дед «разговаривал» с птицами, а теперь вдруг усомнился в самых непреложных, заложенных ещё в детстве, вещах. «Или это не дед был? – думалось ему. – Да, наверное, это был прадед…». Отец молчал, глядя влажными глазами куда-то сквозь пространство, а Тихон из последних оставшихся сил старался упорядочить плавающие в сознании мысли. Он снова открыл бутылку и только поднёс горлышко к губам, как его качнуло вперёд: автобус затормозил.

– Кладбище, приехали! – лениво гаркнул водитель, крякнул ручником и открыл двери. Морозный воздух ворвался в «пазик» и мигом развеял тяжёлую тишину. Кряхтя, поднялась с сиденья Галя, открыла глаза задремавшая старуха Майя. Отец хлопнул Тихона по плечу и тоже поднялся. Короткая поездка кончилась, и начались похоронные хлопоты – обычный способ деятельно отложить печальные мысли, сожаления и воспоминания.

Прадеда похоронили там же на кладбище, где лежали его жена и сын. Под высокими елями, среди зимней сказочной тишины, нарушаемой редкими птичьими голосами. Когда, после непродолжительного прощания могильщики закрыли гроб крышкой, Тихону стало страшно и тоскливо одновременно. На его жизнь пришлось ещё совсем немного похорон, и он не знал, можно ли привыкнуть к этому соприкосновению со смертью. Молоток похоронщика привычно застучал, забивая первый, второй гвоздь, и глухой звук каждого удара как бы ставил точку, проводил почти осязаемую черту между человеком, который просто лежал с закрытыми глазами, и мёртвым телом.

Гроб опустили в вырытую могилу. Сердце Тихона забилось неровно, через запятую делая неожиданные паузы. Он вдруг подумал, как много он упустил. У него могло быть столько лет, полных встреч, задушевных разговоров и прогулок с прадедом, о котором он только слышал от дедушки… И вот он, его герой, выживший, но одновременно ушедший в небытие.

Старуха Майя, сгорбившись ещё больше, захватила негнущейся кистью горсть мёрзлой земли и бросила в могилу. Перекрестилась, одними губами пробормотав что-то похожее на «упокой, Господи, раба твоего». Земля с тяжёлым стуком упала на гроб. «Вот и всё», – подумал Тихон, бросив горсть земли вниз. Потревоженная могильщиками уже заснувшая к зиме земля, была влажная и холодная, она ударилась в крышку гроба и рассыпалась коричневой крошкой. В такие моменты, как этот, где-то внутри человека обрывается последняя струна, на которой, может быть, ещё держалась хлипкая и иррациональная надежда на то, что смерть не заберёт близкого человека. Когда закапывают гроб, понимаешь, что человека больше нет, а там, внизу – лишь ящик с дорогим твоему сердцу предметом. Но не человек.

От этих мыслей отвлекла Тихона Галя, окликнувшая его. Оказалось, что он стоит перед могилой один, если не считать могильщиков: остальные, включая отца, уже шли, пусть и очень медленно, к дороге. Тихон поёжился, ещё раз взглянул на памятник и лежащий около него большой деревянный крест с простой табличкой, и, отряхивая на ходу руки, поспешил за деревенскими.

Ни речей, ни слёз, всё было скомкано и обыденно. Тихон невольно подумал, что так бывает, когда ты или привык хоронить, или вовсе не знаешь, как должны быть устроены похороны. «Может быть, так и лучше», – решил он, но, взглянув на отца, заметил, как покраснели его глаза. Дрожащей рукой отец прикуривал папиросу, протянутую ему Галиным мужем. Он оглянулся на подошедшего сына и улыбнулся, часто заморгав, как будто пытаясь стряхнуть слёзы с глаз.

– А, Тиша, сынок! – отец шагнул навстречу, и они обнялись. Было в этом жесте что-то настолько щемящее и искреннее, что Тихон почувствовал комок в горле, защипало в глазах.

– Ничего, папа, ничего… – сказал он, – я с тобой.

До деревни шли пешком. Митрич – так звали старшего могильщика – оказался то ли племянником, то ли ещё каким-то родственником старухи Майи, и, оставив своего младшего партнёра на кладбище собирать их нехитрый скарб, увёз тётушку на своём драндулете в деревню. Остальные шли почти в полном молчании. Галя время от времени вздыхала, охала и всхлипывала, мужики курили.

– Куда теперь? – спросил Тихон отца. Он вдруг понял, что совсем не представляет, где заночует. Пока была хоть какая-то надежда на то, что Даша или хотя бы тётя Лида здесь, он не беспокоился ни о тарелке наваристого, по-деревенски щедрого борща, ни о крыше над головой и тёплой постели с лоскутным одеялом. Но теперь это была всё та же деревня, но совсем чужая. Дашин дом был тем же домом, в котором он так любил топить печь и лазить по чердаку, но теперь Тихон силился представить, что скрывается за его покосившимися стенами. Не получалось.

– Сейчас дойдём до дома, – отец тяжело дышал, идти в горку ему было тяжело, – посидим, помянем дедушку… А завтра поедешь. – тон его вдруг стал беспокойным, – Или ты сейчас хотел ехать? Темнеет уже…

– Завтра так завтра, пап, – успокоил Тихон, – я не спешу. Посидим.

– Ну вот и хорошо, – отец, кажется, обрадовался, – там Людка, помнишь её? Тёть Галина дочка, твоя ровесница, приехала с мужем, на стол помогла накрыть, так что посидим…

Тихон, конечно же, не помнил Галиной дочки. Пока они шли через деревню, уже стемнело, и небо приобрело такой цвет, какой бывает, когда ребёнку вдумается смешать все акварельные краски сразу. Единственный на слободке фонарь издавал жужжание и освещал хирургически белым светом обелиск, часть дороги и забор прадедова дома. Забор, который показался бесцветным днём, сейчас, в свете дроссельной лампы, оказался голубым. Голубая краска – видимо, та же, которой были покрашены наличники – от времени и ветров потемнела и разошлась сотнями трещинок, так что о цвете можно было судить только по отдельным её чешуйкам.

В доме, который произвёл на Тихона такое тяжелое впечатление своим запущенным фасадом, было холодно и сыро. Первой в дом вошла Галя, старательно потопав перед входом ногами, за ней – отец. Пока он поднимался на крыльцо, Тихон придержал скрипучую входную дверь и огляделся. Планировка была ему хорошо знакома: налево с крыльца – терраса, прямо – сени. Узкая и с мутными стёклами решетчатых окон терраска была холодной и нежилой. Вся нехитрая обстановка её – железная кровать, маленькая трёхногая этажерка и тюки с каким-то тряпьём – была сдвинута к дальней стене, и посередине было неестественно много места. Тихону стало не по себе от мысли, для чего было предназначено это пустое пространство: очевидно, именно здесь до выноса из дома стоял гроб.