Жена фокусника

Уйдешь – убью.

Ну и отлично… Прощай.

Я обуваюсь и иду к выходу. Я проталкиваюсь между людьми, и мне совершенно нет дела до того, что твориться вокруг меня – внутри горит огонь и мне срочно нужно на воздух. Пелена слёз размывает людей, смазывает ориентиры, смывает последнее, что осталось от моего чувства собственного достоинства.

Господи, ты совсем забыл про меня! Бросил меня здесь одну…

Огромные двери. Я толкаю их и оказываюсь на улице.

«Сказка» обнимает меня прохладным дыханием ночи, огнями, запахами, людьми. «Сказка» живет, «Сказка» дышит, и я слышу её дыхание, чувствую его на своей коже. Я вступаю в море людских тел и иду вперед – шаг за шагом, мгновение за мгновением, я иду туда, где мне не сделают больно. Я продираюсь сквозь толпу, которая смеется и гудит. Люди проходят мимо, поток лиц – безумный калейдоскоп. А мне больно. Холодными пальцами я стираю боль с лица, а она все льется и льется. Любовь остервенело вцепилась в мое сердце и рвет его на части. Я тихо скулю. Мне больно. Мне безумно, нестерпимо больно! Наркопритоны, сменяются медпунктами, медпункты наркопритонами, а внутри меня обезумевшая от вседозволенности любовь, рвет на части мою душу. Господи, посмотри на меня! Лица, витрины, тела, окна, руки, улыбки, смех, сигаретный дым, блестящие вспышки одежды – огромный живой океан и пытаюсь не утонуть в этой мерзости, которая толкает меня локтями, дышит перегаром, прикасается похотливыми взглядами и кричит мне что-то вслед. Я сегодня уйду отсюда. Мне плевать, как это будет выглядеть. Мне плевать, что произойдет. Я иду на выход, потому что Я так хочу. Потому что мне до смерти надоело быть Куклой. Шаг за шагом. Куда угодно, только бы подальше отсюда. Любовь невидимой удавкой сжимается на моей шее, и я хрипло всхлипываю. Я хватаюсь за шею и пытаюсь стащить с себя поводья, но там ничего нет. Моя шея свободна – несвободно мое сердце. Это оно задыхается, оно болит, оно рвется с громким треском раздираемой плоти. Господи, ну посмотри же на меня! За что же ты так со мной…?

Меня грубо хватают за руку. Меня тащат поперек толпы, из общего потока. Меня ведут в проход между домами, мимо людей, мимо окон и дверей. Меня тащат узкой улочкой, где «Сказка» прячет самые сокровенные тайны. Меня разворачивают и прижимают к стене. Горячие ладони хватают мое лицо, сжимают его до боли, серые глаза ненавистно впиваются в меня – в них столько любви, столько отчаянья, и ненависти. Губы ощетиниваются оскалом жемчужных клыков:

– Если ТЫ не спишь со мной – спит ДРУГАЯ. Слышишь меня? – хрипит он, еле сдерживая желание вцепиться мне в глотку зубами.

Я смотрю в его глаза и вижу, как они блестят, наливаясь бриллиантами слёз.

– Я тебя ненавижу… – еле слышно говорю я.

– Никогда не убегай от меня! – с ненавистью шипит он сквозь зубы, стискивая руки на моем лице, и мне больно. – Никогда не отказывай мне! Если я хочу – ты раздвигаешь ноги! Поняла меня!?

Я киваю, я шепчу да, я наслаждаюсь той болью, что причиняют его руки. Я благодарна за ту боль, что рвет мое сердце, потому что он единственный, кто сумел меня растоптать, убить меня… и воскресить. Я – Феникс. Во мне кипит жизнь, во мне искрит ярость и боль, и я чувствую себя такой настоящей, такой легкой. Такой живой. Я тяну его к себе, он прижимается ко мне, впивается губами, и я чувствую внутри него ту же боль, что и внутри себя. Она соединяет нас, она одна – одна на двоих, потому что в одиночку такое невозможно пережить. Он дрожит, дыхание горячее и быстрое, и он ласкает меня грубо и сладко. Я вцепляюсь в него. Он покрывает поцелуями моё лицо, мою шею, и я плачу.

– Я люблю тебя, Маринка, – шепчет мне самый любимый голос.

Я рыдаю, чувствуя, как дикая боль превращается в обезумевший восторг, в удушающую любовь и она рвет меня на части, потому что слишком велика для моего крохотного тела. Я задыхаюсь от счастья, потому слышу:

– Господи, как же я тебя люблю…

***

Одежда валяется по всему полу, настежь открыто окно, и луна бессовестно подглядывает за нами, превращая каждую линию в серебряную нить. Наши пальцы впиваются в кожу, оставляя следы, наши тела переплетены в танце секса, наши губы, сладко ласкают друг друга – мы одно целое. Мое тело – наш храм. Мы уже не торопимся, мы наслаждаемся каждым движением, каждым отзвуком наших тел. Каждое его движение внутри меня рождает эхо наслаждения в моем теле, с каждой секундой приближая меня к оргазму. Его губы нежны, его руки знают мое тело лучше меня, и я целиком растворяюсь в нем, словно меня никогда и не было. Словно я никогда не существовала. Я – порождение его желаний, плод его фантазий. Я обезумевший комок счастья в его руках. Он мой хозяин, мой творец, мой Бог. Это он создал меня такую, какая я сейчас – безумная, счастливая и абсолютно свободная. Я сжимаюсь, вцепляюсь в его плечи, сплошь покрытые царапинами, как свидетельства предыдущих оргазмов – моя роспись в счастье на его спине. Мой тихий стон в такт движений его бедер отсчитывает мгновения до оргазма, и когда я кончаю, он кончает следом за мной. Счастье кипит в моей груди, любовь разрывает меня, и мой голос сладкой патокой разливается в темноте ночи. Я чувствую малейшее движение его плоти внутри меня, и от этого я люблю его еще сильнее. Никаких презервативов, никакого прерванного полового акта – я хочу все чувствовать, все ощущать. Хочу знать, что теперь ты внутри меня.

Мы – любовь.

Мы замолкаем, застываем совершенно обессиленные, но он еще долго покрывает поцелуями мое лицо, шею и плечи. Наконец он ложиться рядом со мной. Его рука лежит на моем животе, и он чувствует, как пульсирует кровь под кожей. Мы молча наслаждаемся беззащитностью друг перед другом. Мы были обречены с самой первой встречи, с самого первого слова, сказанного друг другу. Он проводит ладонью по моему животу:

– А если ты забеременеешь? – тихо спрашивает он.

Я смотрю на него, и его губы расползаются в счастливой улыбке.

– Это не у всех происходит просто и быстро. Наверное, будь я твоей ровесницей, я бы переживала.

– А чего переживать? Я буду классным отцом.

Я закрываю глаза, я отгоняю жуткие картинки, где он безумен и весь в крови. Снова открываю глаза и смотрю в его серые глаза:

– Нисколько не сомневаюсь. Но у меня так быстро это не случается.

– Может со мной все будет быстро? Раз! И готово.

Он игриво приподнимает бровь и смеется. Какой же у него красивый смех. Я смеюсь вместе с ним. Он переворачивается на живот, наклоняется над моим пупком, целует его, а потом делает вид, что надувает мой живот. Я смеюсь, а он смотрит на меня:

– Я тебя надую.

– Во всех смыслах?

– Нет, только в прямом. Будешь круглая.

– Я бы на твоем месте сильно не рассчитывала.

– Почему? Я оптимист.

– И романтик.

– И романтик, – соглашается он.

У меня нежно щемит сердце – я смотрю на него и не могу представить, как можно было обижать его маленького. Как можно было изуродовать такого красивого мальчика? Думаю о его матери и ненавижу её всем сердцем. Но тут же ловлю себя на мысли, что его отца ненавижу еще больше. И я решаюсь спросить, потому что не боюсь сделать ему больно – мы оба под плацебо, которое человечество употребляет с самого рождения. Спрашиваю, потому что знаю – рядом со мной ему не будет больно, потому что никто не любит его так, как я.

– Максим, а почему ты считаешь именно мать виноватой во всем, что с вами произошло? Ведь все делал отец?

Он пожимает плечами, но улыбка так и не сходит с его губ. Ему не больно. Ни капельки. Рядом со мной ему не страшно.

– Делал отец, это верно. Но… мать… – он пожимает плечами, словно пытается сформулировать очевидное. – Она должна защищать своих детей. Должна беречь их от всего. Даже если они не любимы и не желанны. Я считаю так. Она должна была грудью лечь, но защитить нас. А она отошла в строну и смотрела, как он изгаляется над нами.

– Отец тоже был обязан. Обязан вас защищать.

– Нет, – он мотает головой в знак ярого не согласия. Его улыбка становиться шире, и я понимаю, что он собирается поведать мне сокровенные тайны вселенной, до которых дошел в своих рассуждениях о мужском и женском началах. Он говорит. – Смотри – все ответы в нашей физиологии, – тут он гордо демонстрирует мне свой детородный орган, а смотрю на него и думаю, как же он красив. – Я делаю. Был рожден для того, чтобы создавать. А ты, – он кладет руку на мой живот, ласково поглаживая его, – ты была рождена, чтобы хранить. Все просто!

Он улыбается, я смеюсь – куда уж проще. Просто, да не просто. Вроде бы все верно и логично, но на деле, все оказывается иначе, ведь существует замечательное слово «но», которым можно оправдать все, что угодно, есть условия и времена, есть тысяча обстоятельств. И ты отчасти прав, мой смышленый, жестокий человек – есть женщины, которые готовы лезть на работающую бензопилу, лишь бы подыхая точно знать, что она сделала все, что было в её силах, а есть такие, которые вешаются в день рождения своего сына. Видит Бог, не мне судить. И кстати, Господи, если ты смотришь на меня сейчас – спасибо тебе. От всего моего глупого сердца – спасибо!

– Иди ко мне, – говорю я.

Он улыбается, подползает ко мне и целует.

Глава 7. Дрессировка окончена

Мне снова двадцать один. Не в прямом смысле, естественно, но я себя так чувствую. И мы возвращаемся к тому, с чего начали – туда, где берет начало эта дикая любовь. Максим сказал: «Есть два способа выживать, получая жизненно важные знания – добывать самостоятельно или примкнуть к тем, кто их уже добыл». Я умудрилась обрести жизненный опыт через страх, унижение и боль, но в итоге… его жизненный опыт оказался настолько богаче, что я сажусь у его ног и радостно виляю хвостом. Веди меня, хозяин! Моя дрессировка официально завершилась и теперь я знаю, что такое смирение – полный отказ от собственных убеждений, слов и даже мыслей в пользу того, кто умнее, быстрее, сильнее, хитрее и красивее. Я отдаю это все без сожаления, потому что взамен получаю нечто гораздо большее, что-то, что невозможно описать или измерить – я получаю рай на земле. Кто сказал, что в золотой клетке птица не поет? Я пою. И по нескольку раз в день. Мы занимаемся любовью где, когда, сколько и как пожелает Максим. Я забыла слово «нет». Я регулярно ловлю себя на том, что улыбаюсь безо всякой причины. Я люблю свою клетку и того, кто меня в неё посадил. Мой эгоизм вознесся до небывалых высот, потому что мы оба думаем только о моем теле и о том, как доставить ему удовольствие. Гормоны заполнили мою кровь, и теперь моя кожа, мои волосы, мое тело светятся и блестят, будто я волшебная лесная нимфа. Я – эталон женственности и сексуальности. Я уверовала в солипсизм. И, да – я самая шикарная женщина на планете Земля!

Что касается Максима…

В моей жизни еще не было мужчины, который бы умел ТАК восхищаться женщиной. Он ни разу не сказал мне, что я красива, потому как он вообще довольно скуп на нежности и груб на словах, но это тысячу раз на дню говорят его глаза. Ни единого слова о моей сексуальности, но когда он прикасается ко мне, нет никого, кто был бы так же уверен в своей притягательности, как я. Он умеет сделать так, что его идеи, мысли, слова плавно перетекают в меня и я не замечаю того момента, как начинаю считать их своими. Я не замечаю, как начинаю мерить мир его категориями. Я забыла все, все простила и ничего не помню.

Иногда мы похожи на образцовую пару – вот я лежу на диване и дочитываю «Заводной апельсин». Максим настоял на том, чтобы я прочла эту книгу до конца: «Читай разные книги, – говорит он мне, – потому что ни один человек не знает, чего он хочет. Никогда не угадаешь, какая книга станет для тебя знаковой». И я читаю. Мои ноги покоятся на его коленях, и он нежно гладит мои бедра, едва касаясь кончиками пальцев моей кожи. Волны удовольствия пробегают по моему телу, кожа покрывается мурашками. Мне хочется вилять хвостом и тереться о его ноги. Или выше. Я отрываюсь от чтения и смотрю на него поверх книги:

– А почему Фокусник? – спрашиваю я.

Максим внимательно смотрит телевизор, где, как всегда речь идет обо всем и ни о чём – о погоде, о повышении транспортного налога, о грядущих выборах мэра нашего города, о новой разметке на центральной улице и ярмарке меда. Он отрывает глаза от экрана и смотрит на меня. Я знаю, что он слышал мой вопрос – у всех людей есть периферийное зрение, но у Максима есть еще и периферийный слух. Он всегда слышит то, на что в данный момент не обращено его основное внимание. И не просто слышит, что ему что-то сказали, но, чаще всего, воспринимает смысл сказанного.