Тайны лабиринтов времени

– Да был у меня дед, умер тому с девяносто лет, зарыли в землю, с тех пор и дома не бывал – верно, глубока!

Ох, и забрало ворона! Кочетом на Явора налетел, да так клюваком своим железным звезданул, что у казака шишак здоровенный на лобе враз вспух. Потерялся тут Явор, понял, что не выйти ему из избушки энтой, разве как не сделаться супружником бабкиным. А только никак не можно казаку с нечистью женихаться! И решил Явор в хитрость сыграть.

– Ладно, – говорит, – ваша взяла, согласный я, тольки, ить надо ж сватовство обмыть по казацкому звычаю, да так, чтоб небесам жарко стало!

Эх, как проняло старушку! Да как запляшет по горнице, заскачет! Вмиг скатерка самобранная снова на столе оказалась, да закусок на ей пуще прежнего поприбавилось. А уж горилки выставила, уселись все за стол – и ну бражничать! Вскорости ворон так упился, что клювом своим поросенку пареному в брюхо влез, яблочки райски выклевывая, да так и заснул, бедолага. А бабка ничего – крепка оказалась! Уж у Явора в голове замутилося, ноги в заплет пошли, а бабулька все, знай, выплясывает да выкаблучивает! Не береть ее горилка, хочь тресни. Тута схитрил опять Явор – на двор попросился под ливень, да все съеденное-выпитое и выпростал из себя, два пальца в рот сунув. Сразу просветлело в голове.

Долго ли, коротко ли, а только упилася и бабка. Однако же, так за локоток казака держит, что не вырваться. Толкнул тута казак ворона и спрашивает:

– Тебя как кличут-то, тетеря глухо-пьяная?

Ворон гордо башку свою из чрева поросенка выдернул, на Явора одним глазом осоловелым глянул:

– А ну! – каркает, – не сметь обзывать мине кличками куриными! Ибо я почтенный птах, четыреста пятьдесят лет проживший! А звать мине Аминхотеп Васисуальевич! – и вновь клюваком в поросенка влез.

– А скажи-ка ты мине, будь любезен, Мудиностепь Висискубальевич, люба ли тебе хозяйка наша?

– Люба! – ворон аж вскинулся весь, со стула свово едва не свалившись. – Ох, и люба мине Ягуся! Да, так люба, что я за ею – в огонь и в полымя!

– Так вставай же, Аидитывстепь Даподальшевич! Зараз я вас и повенчаю тута с красотой твоею разлюбезною!

Свалился ворон со стула да к старухе и припорхнул, прижавшися тесно, а та не чует, кто к ней жмется-то, облапила ворона да словечки ласковы шепочет ему в клюв раззявленный. Тут Явор ухватил со стола рушник, весь петухами расшитый, да и ну старуху с вороном пеленать им, приговаривая:

– Венчаю вас по звычаю казацкому! Рушником крепко увязываю, чтоб муж и жена, как одно целое, вовек в ладу да в достатке проживали и добра наживали. Живите, – говорит, – долго и счастливо.

Так укутал парочку, что аж упыхался казак. Смотрит, а ворон с Ягой уж так осчастливились содеянным, что сомлели дажить, а Явор, что ж, накидал в мешок здоровенный провиянту всяческого со стола, да, подумавши, скатерку-то самобранную с собою и прихватил. Из сундука бабкиного сабельку себе золочену выбрал, да пистоль гишпанских мастеров ружейных, в каменьях весь самоцветных, да пищаль приметную и кинжал дивный. Да жменю талеров золотых в карманы штанов необъятных кинул. Да и был таков. А заутра был Явор уже на залоге Матвеевой, да казачков на выручку свово полка-то и повел.

И надо вам, люди добрые, сказать, что весьма вовремя Явор подмогу-то привел. Нечем уж было биться казакам, ослабли они от голода, да от жажды, а как закончилося все, вышли казаки из балки, буджаками обложенной, так кинул Явор скатерку свою на поляну макову, да как выдала скатерка все, что умела. Ох и закатили же казаки пир горой!

Вот так, господари-товарищи казаки и казачки, Явор поженил смерть – Бабу Ягу с ведьмаком, принявшим облик ворона и ставшим верным слугой ее. Атаман вырвал из пасти смерти своих боевых побратимов и устроил пир на костях врагов земли славянской.

– Порадовал, Онопко! Будь здрав, казак.

– И ты будь, встретимся на майдане.

Станичники были у моря, казачки стряпали и смотрели за детьми. Станицу наполнял детский гомон. Дома небольшие, сложены по-разному, где кое-как, а в каком доме каждый камушек обтесан и подлажен – шкатулка, а не дом. Крыши крыты камышом, а вокруг домов и правда, небольшие деревца. Хаты беленькие, подворье чисто выметено; где конь ладный стоит под седлом, где бричка, а где и полуразваленная летняя печь и мусора гора.

С пристани несли рыбу в мешках, видать, улов был немаленький. Евреи пооткрывали шинки – и казаки ходили под хмельком; греки отворили лавочки, чего только в них не продавали: вещи, тютюн, люльки, сабли, рушницы, женские украшения, сбрую для коней, колеса для телег и много нужных и ненужных вещей. Казачки на майдане разделывали рыбу – и тут же продавали хуторянам, приехавшим в станицу закупиться кое-каким товаром.

– Явор!

– А, это ты, друже!

Онопко шел через майдан, дымя люлькой.

– Видал, атаман, каков улов? В больших греческих шаландах рыбу ловим. Баштан разбили, арбузы – по пуду, и это – самые маленькие. Виноград посадили, так с лозы – бочка вина, ей богу, не вру.

– Онопко, заговариваешься и повторяешься.

– Так ты чув вже про нашу жизнь?

– Ага, и рассказал о ней мне ты.

– Пока поживи у меня, вон моя хата. Иди, дома нема никого, жинка ось тут, на майдане, а я – в шинок за вином.

Явора порадовало ладно устроенное хозяйство Онопко. Замечательная пара коней, волы, на солнце вялится рыба. Хата уютная, выкрашена, как и полагается, в белый цвет, на стене висит рушныця, сабля и ятаган.

Онопко накрыл на стол, и кроме традиционной соломаты и калачей на столе стоял горшок, в котором булькотало жаркое.

Пришли казаки к Онопко, узнав, что Явор вернулся. Кто хлебну краюху прихватил с собою, кто пяток огиркив малосоленых, кто пару цибулин, кто шматок сала из необъятных штанов выудил. Ну, а Микола, втихаря от бабы своей, из погреба штоф горилки прихватил. Как водится, выпили за Сичь, за атамана кошевого выпили, за братов, кто в боях несчисленных голову сложил, помянули. Ну, а дальше пили уже за все, что глаз бачил, да ухо слышало, пили и плясали. И, как положено, по казацкому звычаю, дедами запорожскими заведенному, пошли дале в дело побасенки казацки.

А тема возникла, казаки, такая, что поведать надобно было о выдающихся размерах существа там какого, либо растения, а хоть бы и фортеции какой, что видали казаки в походах. Вот Самойленко и молвит:

– Однажды, шановнии, прогуливался я по берегу речки Дунай. Вдруг вижу, мать честна! – огромный буйвол, величиной с гору, стоит на одном берегу реки, а сам вытянул шею, достал до другого берега и, представьте, браты, враз слизнул языком полосу ячменя с барского поля!

Тута Котенко заулыбался и говорит:

– Ну, это что, браты! Вот я видывал такой камыш, не то на Буге, не то на Днистру, что просто чудеса, да и только. Ствол у его длинный был, как горы Карпатския.

На что Самойленко с усмешкой ехидною заметил:

– А что, кум Котенко, по толщине тот камыш, мабуть, с твою хату был?

– Вот именно, – невозмутимо ответствовал Котенко. – А иначе из чего прикажете, кум, исделать веревку, чтобы продеть тому буйволу в ноздри, как не с того камыша?!

Тут уж не выдержал Перебейнос, да и вмешался в разговор:

– И вам, добродии, эдакие пустяки кажутся чудесами? Вот я, скажу вам, видел как-то раз столь высокое дерево, что макушкой в небо упирается, а ствол его – так был огромен, что за месяц не обойдешь.

– Быть того не может! – разом заговорили казаки.

– Не верите? – обиделся Перебейнос. – Тогда скажите, к какому же столбу привязывать вашего буйвола, шановнии?

Тута уж и дед Чернега вмешался:

– Вы все, казаки, говорите чистейшую правду… Бросьте ссориться. Но скажу вам честно – это еще не чудеса. Вот я видел огромнейший барабан казацкий! Такой барабан, от грохота которого сотрясалися целые страны!

Удивилися казаки – и давай приставать к деду Чернеге с расспросами:

– Какой же величины, диду, отот барабан, коль его грохот сотрясает целые страны?

– Посудите сами, шановнии: чтобы обтянуть тот барабан, едва хватило шкуры того самого буйвола с реки Дуная, а корпус его исделан из дерева, которое макушкой небо достаеть, ну, а камыш, ствол которого длиною с Карпаты, пошел на обруч.

Поняли туточки казаки, что Чернега умнее их оказался, но только и признаваться в этом не спешат.

– А скажите, диду, – ехидно вопрошают, – на что же, скажем, вешают ваш барабан, коли сбираются в его ударить?

– А вот про то – ваш покорный слуга Онопко знает, позвольте ему вам ответить, шановнии.