Ермак Тимофеевич

Он жил четыре дня и скончался 19 ноября.

В той же самой Александровской слободе, где столько лет лилась боярская кровь, Иоанн, обагренный сыновнею, в оцепенении сидел недвижно у трупа, без пищи и сна несколько дней.

Двадцать второго ноября вельможи, бояре, князья, все в черной одежде понесли тело в Москву. Царь шел за гробом до самой церкви св. Михаила Архангела, где указал место между памятниками своих предков.

Погребение было великолепное и умилительное. Все оплакивали судьбу даровитого юноши, который мог бы жить для счастия и добродетели.

Царь, обнаженный от всех знаков царского чина, в ризе, печальный, в виде простого, отчаявшегося грешника бился о гроб и землю с пронзительными воплями.

Когда после похорон сына первые дни горького отчаяния миновали, наступили минуты размышления, минуты раскаяния, а вместе с тем и минуты внутренней самозащиты.

Человеку свойственно убавлять свою вину виной других.

Так было и в данном случае.

Этому помогли приближенные царя, бывшие свидетелями разыгравшейся кровавой драмы.

Среди них было мало доброжелателей Ивана Обноскова, которого не любили за льстивость и хитрость. Легко было, при настроении царя, представить ему, что удар жезла не попал бы в царевича, если бы Иван Обносков более мужественно заслонил его своей грудью.

Указывали на Бориса Годунова, который с опасностью для жизни хотел защитить царевича.

Виновник сыноубийства, для успокоения царской совести, был найден. Малюта Скуратов по приказанию царя справил над Обносковым кровавую тризну по безвременно погибшем царевиче. Иван Обносков был обвинен не только в трусости, в чем он действительно был виноват, но и в подстрекательстве покойного царевича к спору с царем и умышленном незащищении его от отцовского удара. Сделал он это-де с целью устранения от престола наследника, думая войти в еще большую силу при вступлении на престол младшего сына царя – Федора, слабого здоровьем и не способного к государственному правлению.

И в этом заговоре обвинен был и сын Ивана Обноскова – Степан.

Безмолвные стены тюрьмы Александровской слободы были одни свидетелями пыток, под которыми отец и сын Обносковы дали нужные следователю Малюте Скуратову показания. Записи этих показаний были представлены царю, который пожелал сам слышать подтверждение их вины, умаляющей его обвинения. Они дали ему это подтверждение мало понятными знаками. Говорить они не могли. Предупредительный Малюта Скуратов вырезал им обоим языки. Обносковы безмолвно кланялись царю в ноги, и последний счел это сознанием в вине раскаянием.

Так объяснил царю Малюта.

Царь поверил.

Мы охотно верим тому, чему хотим верить.

Обоим Обносковым, и отцу и сыну, были отрублены головы. Жену Ивана Обноскова с невестою – дочерью отвезли в дальний женский монастырь, где и постригли.

Так окончился на Руси род бояр Обносковых».

Таким образом, в то время, когда в хоромах Строгановых происходило все описанное нами в первой части нашего повествования, когда Антиповна называла боярина Семена Обноскова суженым и нареченным женихом Ксении Яковлевны Строгановой, а Семен Иоаникиевич послал с Яковом грамотку, перехваченную Ермаком Тимофеевичем, и отец и сын Обносковы лежали уже в сырой могиле, где нашли наконец успокоение от нечеловеческих житейских мучений последних дней своей жизни.

Московские казни были тогда обычным явлением, а имена казненных, за их многочисленностью, забывались. Потому-то до запермского края не скоро дошла весть о трагической гибели целого рода бояр Обносковых.

Семен Иоаникиевич Строганов узнал эту роковую для него весть в тот же день, когда беседовал об отношениях своей племянницы к Ермаку с Максимом Яковлевичем. Вскоре после его ухода в усадьбу прибыл из Перми приезжий из Москвы и передал Семену Иоаникиевичу грамотку от его дальнего родственника купца Строганова, проживавшего в столице и славившегося, кроме своего торгового дела, искусством в лечении недугов. Строганов в грамотке описывал все нами рассказанное, добавляя, что слышал это от Бориса Годунова, которому от ран, нанесенных ему царем, делал заволоки.

Далее он сообщал, что сам удостоился лицезреть царя Иоанна Васильевича, навестившего Бориса Годунова и осмотревшего его раны и заволоки. Это посещение царя было вызвано тем, что отец царицы Федор Нагой обнес Годунова, говоря, что он скрывается не от болезни, а единственно от досады и злости.

Убедившись в клевете на своего любимца, царь приказал ему, Строганову, сделать самые мучительные заволоки на боках и груди Федору Нагому и этим наказать клеветника.

Чтение грамотки как громом поразило Семена Иоаникиевича, но у него был гость, которому следовало уделить все внимание, и потому, решив в уме, что утро вечера мудренее, Строганов занялся чествованием приезжего из Москвы и слушанием его бесконечных рассказов.

Скоро к беседе присоединились оба племянника и началось пирование.

Семен Иоаникиевич старался быть внимательным и приветливым, но все же мысль, что теперь делать, не давала ему покоя.

Беспокоился он также и об Якове, который поехал послом к тем самым Обносковым, над которыми стряслось такое дело.

«Задержат парня на Москве, ни за грош пропадет, а жаль его», – мелькало в его голове в то время, когда он угощал яствами и питиями приезжего торгового человека.

Он успел шепнуть о содержании грамотки Михаилу Яковлевичу.

– Царство им небесное! А все никто, как Бог!

– Это ты к чему же?

– Да все к тому, что я говорил намедни.

Семен Иоаникиевич ничего не ответил.

III

Он не пришел

Приезжий торговый человек из Москвы, оказалось, спешил и уехал от Строганова чуть свет на другое утро. Он с вечера, или, лучше сказать, с поздней ночи, до которой затянулась беседа, простился с гостеприимными хозяевами.

На другой день Семен Иоаникиевич Строганов проснулся довольно поздно, наскоро умылся, оделся и, помолившись Богу, вышел в свою рабочую горницу. Там уже находилась Антиповна, которую он ранее приказал позвать к себе.

Старуха поклонилась в пояс.

– Звать изволили, батюшка Семен Аникич?

– Да, да… Ну что Аксюша? – спросил старик Строганов.

– Слава те Создателю, кажись, совсем поправилась, подобрела и в лице румянец есть… Не сглазить, сухо дерево, завтра пятница…

Антиповна сплюнула.

– Здорова, значит?

– Только на сердце изредка жалуется.

– На сердце… – протяжно произнес Семен Иоаникиевич. – А Ермак ходит?..

– Ходит, кажинный день ходит, свет наш Ермак Тимофеевич, дай Бог ему здоровья, вызволил нашу касаточку, голубку сизую…

– Ну, полно, поехала… – остановил ее старик Строганов. – Довольно, слушай, что я тебе буду наказывать… Ты, как придет к нам ноне этот свет твой Ермак Тимофеевич, прежде нежели пустить его в светлицу, пошли ко мне… Семен-де Аникич просит тебя к нему понаведаться… Поняла?

– Поняла, как не понять… Пришлю, беспременно пришлю…

– Вот и весь мой сказ тебе…