Сказания о недосказанном. Том I

А тут, а таам…

Это была, точно она…Венера Урбинская, Леонардо, оставленная потомкам на века…

– Это длилось, вечность, это были секунды.

Я развернул свои дрожавшие оглобли…

А он, взял меня за локоток и повёл в логовище Морфея, где спали медведи шатуны, – сенцы, и вповалку лежавщие и созревшие, упившиеся.

Остановились. Все дрыхли. Показал мне…

– Вон, видишь. Это он, герой. Жених. Теперь муж. Он уже уелся. Но не груш. Ему всё равно. И завтра будет всё так же.

Пошли. Не зевай Хомка, на то ярмарка.

– И он снова повёл меня нежно и за локоточек. Дверь тихонечко в спальню для молодых отворил. И снова немая сцена.

… Она уже лежала так, в полуобороте, к нашим лирическим нагловатым, похотливым, вопрошающим, желающим, растерянным, но, уже не лицам…

… Она, и её невинность улыбались. Нет, они сияли. А губы и те и другие…

Шептали… – обними, поцелуй. Ну, приголубь, приласкай…

Ну, что же тыы?

*

… А, по её щекам, горячим, горящим, пылающим, – катились, сверкали, мерцали светлячками, жемчужинки – слёзы надежды.

***

… Ещё дважды звенели хрустальные рюмочки. Выпили и за молодых и на коня. Упаковали и, нас, дарителей такого веселья. Сунули мне в карман, на дорогу, и ребятам однокашникам, угостить и чёкнуться, рюмочками за молодых. За их будущую счастливую жизнь.

В четыре утра мы были дома.

***

… Прошло, пролетело пол года.

… Я понял, что праздники, да такие весёлые, это хорошо, но приехать в такую даль за тысячи километров, в комариный край, в такую холодрыжину, с тёплой, цветущей, хлебной, винной Кубани…

А здесь, рядом Москва, Третьяковка, музей им. Пушкина с целыми залами импрессионистов. А музей Восточных культур!…А Большой театр, балет. Оперы и оперетты…

… Продал. Предал. Отдал, хотя, со скрежетом в сердце…

Продал свою любимую четвертушку, немецкую, четверть аккордеона, фирмы Хохнер, и мелодия лилась почти итальянская, нежная, играл уже не плохо. Потом продал и гармошку. Звук у неё тоже был мелодичный нежный. Продал.

Жалел.

Скучал.

Но свадьба меня немного успокаивала.

… И, теперь, на все приглашения я отвечал, что нет моей гармошки, а у Виктора, нет, не то, – она, у неё звук, ну, какой то деревянный, хоть и новая, отдавал скорее ксилофоном, а не русским, певучим, удалым, весёлым.

… Ушла та жизнь, свадьбы, застолья.

Свои этюды теперь я показал ещё и в городском дворце культуры города Загорска. Там работала студия, и вёл её очень известный художник, живописец. Он похвалил мои и сказал непонятное тогда слово, что я колорист,– редкое видение цвета,– многоцветье, – богатый, сложный колорит в моих этюдах, у него, в этой студии всего был один такой парень, а в кружке занималось больше двадцати гавриков разного возраста, занимались и взрослые.

И.

Вот.

Преподаватель выдал такую непонятную тогда фразу.

Почти гимн…

– Эге, батюшка, да вы бойко краски месите, лучше меня.

Прошли годы учёбы и жизни, и я вспомнил эти слова, которые выдал в те времена, художник К.Брюллов, Боголюбову. Он показывал свои, уже признанному мастеру. И его работа, Последний день Помпеи, которая для русской кисти просияла первым днём.

Мы со своими студентами и, конечно Виктором, чаще стали по субботам, на электричке гонять зайцем в Третьяковку, Пушкинский. …Этюды, поездки в Абрамцево…

Но.

Вот.

Опять.

Виктор уговорил поехать к нему. Брат просил очень. У них дата с женой. Опять дата. Опять жена. Опять свадьба, пронеслось в моей голове.

… Суббота. Накрыты столы. Весело. Анекдоты, вечер шёл как – то сдержанно, но торжественно и тепло. Все были очень, необыкновенно добрые и домашние.

И.

Только к концу, вернее близко к полуночи, встал парень, друг нашего богатыря, брата Вити.

… Он, вышел из за стола, принёс гармошку, но не ту, Витькину, деревянно звучавшую, а тульскую звонкую и попросил.

– Посмотри, попробуй, вот купил, хочу играть. Потом сына научу.

Я взял. Рванул меха, в меру, хоть и чужая. Всё равно жалко. Проиграл всякие попурри, хорошааа!

Он взял её у меня поставил на стол, в угол под образами, укрыл маленьким ковриком и сел рядом со своей женой.

Чуть – чуть её нечаянно задел, и, с неё сдвинулся платок, плед, которым она прикрывала будто от прохлады свой животик…

– И тут я заметил, что таам, уже давно просится, наружу сынок, и видимо не один, потому, что размер был такой, как у той мамаши – термитницы, которая только и делает, что десятками пущает на свет Божий маленьких – премаленьких, как с конвейера, термитиков, малышей – фабрика да и только. Но это было минутное видение. Там место только для одного, но богатырёнка.