Сказания о недосказанном. Том I

И вот прошло время. Какое время, всего три недели…

Приехал передвижной рентген…Пацана, на которого она показывала, что он кашляет, обнаружили воспаление лёгких, которое тогда ещё плохо лечили. Но она цыганка, предсказала, его засыплет землёй и схоронят. Прошло ещё немного дней, дней, а не месяцев…

… Приехал в деревню грейдер, из самого Геническа, ровнял дорогу. Пацан этот прыгнул покататься, попал под нож, размазало по дороге, и засыпало, от ножа грунтом, песком.

… Похоронили и вспоминали цыганку.

… А я вот только теперь понял, что мне это предстояло по книге жизни побыть в такой радости.

– Вот.

– Так что дорогие спасатели и такое бывает. Мне суждено было выжить. И теперь надеюсь, дотяну до… многие лета.

… Посмотрим, сказал слепой…

… Медики долго ещё сидели ошарашенные. Такого откровения не каждый день услышишь, в палатах далеко не санаторных хоть и у самого синего моря.

… Трупный яд.

Выздоровление.

– На десятки лет, на всю жизнь земную – программа.

Они раньше, не часто, но встречались с не объяснимым, но такое.

Были у них случаи, безнадёжные, только снимали капельницы, утром, а они, пищали, – жрать хочу, не знали не ведали, что им уже и перины в морге приготовили. И веские причины записаны в историях болезни.

*

… Расставались они трое, тепло и дружески.

Главный как то криво улыбнулся, сказал, что всегда будет рад встрече, но только не такой, всё плохое теперь осталось там. А теперь вот такие воспоминания, откровение и глубокие мысли, раздумья.

… Главный, закрылся в кабинете. Сел. Согнулся как то неудобно. Зажал голову двумя кулаками. Думал. Думал долго. О чём. Да как так. Какие же мы ещё слепые, почему не горит огонёк в глазах серьёзного, решительного специалиста?

И художник, керамист, вспомнил.

… Роден, Мыслитель.

Он сидел точно памятник.

В мраморе.

Скульптора…

Огюста Родена…

Живая.

Думающая.

Последняя свадьба

– Я тогда был студент Загорского художественно промышленного училища, игрушки. Первый курс.

Я старше всех, они после седьмого класса. Им четырнадцать, пятнадцать, а мне почти двадцать. Вот и сделали, доверили. Староста группы, староста струнного кружка. Играл на гармошке хорошо, а тут ещё наш дирижёр и руководитель вручил мне баян. И, уже к новому году на сцене исполняли баркароллу Оффенбаха.

Но мне не нравилось играть в оркестре, это не соло, а так себе, что ты пиликаешь кляузы, – паузы, а не своё личное – жди, когда уважаемый дирижёр своей палочкой ткнёт в твою макушку.

– Давай, пошёл, и ты снова тянешь мех огромного баяна.

– Я любил другое, когда с друзьями в компании шпарил то, что мне нравилось, и никто не погладит по макушке совсем не ладонью мамы.

– У нас в группе был Митин Витя, инвалид детства, прихрамывал немного.

Он, как то рассказал, что у него дома есть хорошая новая гармошка, но родители не разрешали ему брать в училище.

И.

Вот.

– Однажды, пригласил к себе домой в гости. Сам играл, но очень слабо и я взял его на буксир. Показал, как гонять гаммы, как исполнять с переборами и многое другое, нужное, о чём он даже не имел представления.

– Жили они в городе Александрове, на электричке мы добирались быстро, да ещё и зайцами. Стипендию берегли, как только представлялся случай. И вот два дня я, почти как у себя дома.

Родители Виктора, рады были, что у их сына появился такой товарищ.

Был у них ещё один сынок, не сынок,– сын, настоящий богатырь, кулак, хоть крепости крушить, размер кулачка с мою голову, – старший брат Виктора, красавец, женат. Ел и пил за трёх, работал за пятерых. Пития крепкого ему было в меру три чайных, с ободочком. И всё. Меру знал во всём. Не перебирал никогда.

Несколько субботников и воскресников, домашних вечеров, мы периодически проводили у них. Пели, плясали, как у нормальных кубанских казаков в станице Славянской, где тогда проживали мои родители, оттуда я и прибыл учиться мастерству художника,– прикладника, которые потом трудились как художники специалисты по игрушкам.

Друзья брата, стали приглашать нас в гости, чаще, чем раньше. Всем нравилась наша борзая тройка. И, конечно моя игра, компания. Ребята хорошие были рассказчики. И анекдоты травили весело с картинками. Мало того, ещё и перепадало, давали на дорожку, и харч приличный. Студенты, стипендия, это не сидение под маминой юбкой. А мне ещё и подкидывали деньжат. Так, без особых торжественных вручений под аплодисменты. И я, конечно, не очень сопротивлялся, когда мне в карман, потихоньку вставляли, шелестящую денежную бумажку. Потом уже, когда в Александровой слободе, как мы её величали, пошла молва, – что есть такой, и не спивается, играет до последнего, нас стали приглашать на новоселья, свадьбы, часто и густо.

И вот, та, последняя свадебка, после которой, я продал свою любимую четвертушку аккордеона, Хохнер, а, за одно, и гармошку. Так заплатили хорошо, что я решил оставить эту игрушку в массовика затейника. Ну что тут попишешь? Прочитал, как указ…как приказ…

– Вот, репейник, такой затейник,

Жучке к хвосту прицепился…

Прочитал и засёк себе, на память.

***

… Эта свадебка была, как и все. Пили. Пели, танцевали, и, конечно как почти всегда выходили на мордобой. Щекотливый вроде бы обычай, традиции. Хорошо, хоть не доходило дело до коронного обычая, – стенка на стенку.

И, вот финал.

Все уже были под завязку.