Сказания о недосказанном. Том I

Всё училище делает зарядку, приседание, руки в стороны, бег на месте, а мы, а мы, эти любители такого деликатеса, … в суворовских, как мы их потом называли – эти парадные – позорные кальсоны. Бегают кругами, вокруг училища и почему то спотыкаются, падают. Оказывается шутник – воспитатель, Дробот, Фёдор, отчество запамятовал. Давненько всё – таки, было… не разрешил завязывать кальсоны, нижние верёвочки, и они болтались как паруса, нет, как змеи. На них наступали, и, конечно получалась пляска. Почти танец с саблями, или петуха на сковородке… всем было смешно, кроме нас, участников этого шоу. Да ещё и друзья, однокашники улюлюкали и свистели.

Но самое интересное было первый день на заводе. Паровоз. Я, конечно, такое чудо уже видел. Видел, мимо нашей деревеньки, проходила колея, и, даже видели зелёненькие, пассажирские вагоны. А тут вошли в цех, грохот, шум и, и, и вооот он, красавец паровоз. Не кукушка маневровая, как в карьере, где на Арабатской стрелке добывали песок.

…Нет, настоящий, большой пыхтящий паровоз, но, правда, шёл он очень тихо, хотя пыхтел и дымил, как змей Горыныч. Пускал пар, со свистом у самых наших дрожавших ног. И, конечно никакой красоты и радости в моей душе не теплилось. Зачем я только согласился приехать в этот ад?! Мастер что то пытался, кричал, толкал нас, в сторону, а машинист улыбался – смена идёт молодых, будущих строителей черноморского флота. Мастер наш, почти за шиворот оттаскивал, а мы, как стайка воробьёв, зимой на морозе летели на кучку оставленную проходящей лошадкой, но мы ничего не слышали.

Мааа – мааа, мама, я хочу домооой…

Дома красота. Лучше бы я таскал корм, солому, воду… воду, на коромысле, два ведра, нашей коровке. Готовил бы на зиму почти антрацит, вместо курая – кииизяяк… Это огниво, тогда только и было таакоое…

– А я,– дурило, её, коровку, кормилицу… пинал ногой, потом брал вёдра, коромысло, вёл к журавлю – колодцу и поил нашу бурёнку, которую звали Немка, не знаю почему. Она, фашистка. Тогда более злого ругательного слова мы не знали.

У колодца только всего полведра, она с трудом одолевала, а потом я её вёл домой, и, нёс ещё на коромысле два ведра. Мама, конечно тут же ставила, которое, так трудно нёс на своих далеко не богатырских плечах, ведра с водой и она, жадно пила, как – будто я ей там, у колодца не давал, за что мне и перепадало. Потому, я её и пинал под бока, а мне снова приходилось брать почти пустые вёдра и идти на край деревни к журавлику.

Прости, Немка, что я тебя обзывал фашисткой.

А какое молоозиво было, ряженка, вареники с сыром, этого, конечно в ремесле не было. А дедушка сказал и, потом пролетели десятки годочков, и в Огоньке, Пушкинском номере фото моих работ,– чеканка, на тему Лукоморья, Юра Сбитнев прописал в статье слова дедушки моего… *ремесло в руках мужчины, – это хлеб. Голодным не будешь никогда*.

А ведь был ответ, на мой запрос, из художественного училища, приглашение на экзамены, но дедушка сказал, что это не серьёзно, это игрушки,– рисовать – всякий может. Мастерить, неет!…

…Я теперь сидел в этой комнате арбузников, и вспоминал толоку. Зиму, когда вдруг грянул, но не гром, а мороз, прудик наш покрылся льдом, мы катались на саночках самодельных, катали своих пассий. Всё это теребило и драло, нет, гладило душу. И зачем я уехал? Ведь так дома было хорошо. И никакое море теперь не радовало. А вспоминалось… только то близкое, и такое, теперь, далёкое…

…Приезжало кино, тарахтел мотор, гремела музыка, на всю нашу маленькую деревушку. Кино, индийское, может бродяга. Здооровоо. Ещё час до кино. Бегом на пруд, клуб у самого берега прудика. Ах, как я скользил на коньках.

Один дутыш, другой снегурка с закрученным носом, они были разные по высоте.

… Я хромал, но под музыку, сделал Ласточку, на одной ноге, и, и, не упал, а вторую выпрямил, и, летел, летел. Ах, как жаль, что не видит Нина, лучшая наша певунья, наш кумир, и, и моя сердечная тайна. …Она бы посмотрела на меня. А нас возили на бестарке, – телега, большой ящик, в которой возили летом зерно от комбайна. А нас в школу, три километра всего тогда были, двигатели,… в, две лошадиные силы, а не быки, как раньше, в прошлом году. И, воот, дорога дальняя. В казённый дом,– школу…она на меня, даже и не смотрела, конспирацияяя. Вот бы, сейчас увидела, увидела, какой я, на коньках настоящих, и под музыку. Красотааа.

И… звучала тогда, в моей душе мелодия Рондо капричиозо Сен Санса… Почти как исполнял на своём баяне наш Федя Гаврилов. А ещё чуть позже после училища слушал Беляева Анатолия, на электронном баяне, на даче писателя Сбитнева, исполнял Анатолий Рондо, которым завоевал признание в Италии. А баян ему подарил, папа,– так он гладил своего папу,– Никиту Сергеевича, который и возил его с собой… как сопровождающие его лица…

… Но это было потом, позже я узнал и почувствовал это рондо…

… А сейчас.

… Мы кино смотрели и любовались. И фигуристами и песнями индийскими. Звучали они почти с экрана, – на помятой простыни, размером на две персоны.

Загорался свет, переставлял плёнку, целое колесо – киномеханик, фильм то крутили по частям,– целых двенадцать раз, и включал свет, не керосинку, а, она, Нина, вставала с лавки, она всегда была в передних рядочках, стульев, лавок, и просто маленьких самодельных стульчиков из двух дощечек, на которых сидели зрители, и, выдавала чудеса индийских мелодий и песен. Это была скаазкаа. Живая. Натуральная. А фильм был индийский – пел Радж Капур со своей красавицей…и, тогда Нина в этом антракте, конечно не Раймонды…– сама исполняла песню, которую только что мы услышали. И, лучше, чем на экране, – глаза у неё сияли, и нам уже и фильм не так светил своими чудесами… как…

Вот таак… А я старался поставить свой почти шезлонг, – слева, на три и больше её рядочка, чтобы видеть её, певунью, кумира всех наших ребят.

Потом, когда был в Забайкальи, чуть позже, лет двадцать прошло, был, увидел у геологов камень, такой как кусочек льда полупрозрачный, Флюорит. Он светился сказочно бирюзой и изумрудной зеленью, и таам, в далёкой деревне у геологов, ими этими дивными, как хрустальная друза горного хрусталя светилась и мерцала таинственно, загадочно, как глаза у нашей певуньи…игрались малыши, как у нас на берегу у Карадага, камешками.

… А сейчас…

… Они … все сотоварищи сидели в комнате. 30 гавриков, и все что-то мастерили. Кто бляхи-пряжки, кто рукоятки наборные для финки, а в ушах гремел и грохотал завод, цех номер пять…

… Нас всё – таки оставили в училище. Я тогда уже мастерил в кружке морского моделирования свою подводную лодку, модель, конечно. Потом участвовали в соревнованиях.

… А нас так и величали арбузятники, да ещё и ласкали позорными суворовскими кальсонами – гладили своим таким мягким детским юмором.

Вечерами до отбоя ко сну, звучала музыка, почти гавайская гитара. На ней исполняли *гибель Титаника.*– Солист с гитарой, сидел на табуретке, помощники три сильных и крепких, держали гриф руками и трясли- вибрировали и музыканта и гитару и табуретку, которая была сварена из угольников, это для прочности. Да и она, эта табуретка, играла роль девушки, с которой мы учились вальсировать, держа её за железные ножки, а не за нежные ладони своих пассий.

… А с гитарой… от усердия, все двигались и качались, но эффект электронной музыки уводил ребятню в самый океан, поближе к Титанику, его трагедии. Все, конечно были в восторге.

И затихали напильники, и надфили, которыми точили, шлифовали пряжки – бляхи, финки, свинчатки. Такое тоже было.

… Звучало чудо. Мелодия. Первые шаги к пониманию и Рондо и Болеро Равеля…

А те, кто пока отдыхали от строительства малого флота, не творили свою модель, подбирали на гармошке, балалайке, гитаре свои почти виртуозные опусы, крутые тогда – гоп со смыком, или семёновну…

… Прошли.

Ушли.

Годы.

Десятилетия.

И. Звучат. Поют эти звуки в моём сердце, в моей памяти, все эти звуки и мелодии. И гоп со смыком и, Болеро Равеля, и, тот знаменитый Каприс Паганини.

Да,

И,

Конечно,

Сен – Санс. Рондо Каприччиозо.

Сижу, печатаю.

Жена.

– Посмотри на грядки, дождь идёт. Видишь, огурцы всходят? Там, где ты сажал, смотри, не взошли. А мои все проклюнулись. Видишь? А чего? Потому, что у тебя рука тяжёлая…

Да, тяжёлая. Очень тяжёлая. Слышишь, как весомо стучат по клавишам клавиатуры. Пишу. Стучу. Ты огурчики растишь, а я вот слово лелею тяжеленной рукой. Строю Ликбез.

Лопух

… Пурга бушевала вот уже много дней и, казалось, что они летят, летят, где то таам, над землёй в невесомости. За окном джипа пролетали столбики, светильники, полосатые катафоты и прочая заграничная ненужность. Ах, и ох, эта дурацкая дорога. Чистая, ровная и, скучная. Скорее бы таможня, а там ямы, заносы наледи, слепящие фары встречных хамов. Мат, ругань сам с собой. Но зато едешь, а тут у этих соседей, скука, а не езда. Засыпаешь. Сколько раз бывало, чудом не влепились в дерево, или встречную в лоб. Скорее бы таможня. Хотя это тоже радости мало. А он сидел и дремал.

– Ну, дед. Что заснул?!!

– Что ты, что ты, Серёжа, скоро будем дома, поспим. Тогда уж точно поспим. Отоспимся. Скорее бы. А сейчас, бдение только бдение и терпение.

– Читал молитву?!

– Конечно. Сижу вот и читаю.

– А я думал, ты дрыхнешь. Спишь. Тепло. Светло и комары не кусают.