Теорема любви

Роман кивнул за всех.

– Тогда я пойду. И не забудьте, вечером занятие в клубе!

Она помахала всем рукой и легко побежала вниз по лестнице, оставив магистров в полном оцепенении, победившими, но поражёнными.

В клуб танцев меня затащила Стелла. Оказалось, за какие-то пару недель это начинание обрело популярность. Завкадрами выбил у Камноедова два помещения на заброшенном втором этаже, в бывшем отделе Оборонной Магии. Их освободили от хлама, протёрли от пыли и проветрили от остатков разложившейся за годы боевой ярости. На полах обнаружился прекрасный дубовый паркет. Его натёрли, и в нём теперь отражался потолок, а паркет отражался в зеркалах, которые сменили на стенах угрюмые тактические схемы битв прошлого и злобные чертежи разнообразных способов уничтожения будущего. В углу стоял патефон с огромным раструбом и вполне современный магнитофон.

Зная о заморской заразе рок-н-ролла и прочих твистов, Дёмин перестраховался и назначил руководителем клуба седовласого согбенного юношу из отдела Вечной Молодости.

– Филидор Георгиевич Терпсихоров, если кто не знает, – представил его завкадрами на первом занятии.

– Жоржевич, – прошамкал юноша. Дёмин пропустил замечание мимо ушей.

Он относился к Терпсихорову несколько неприязненно: после недавней проверки в архиве отдела кадров выяснилось, что нет приказа о приёме Филидора Жоржевича на работу, хотя тот с незапамятных времён числился лаборантом. Наведя справки, Кербер Псоевич быстро выяснил, что единственной обязанностью Терпсихорова являлась калибровка приборов-таймографов, причём калибровал он их в буквальном смысле слова по себе, выступая в качестве эталонной модели. Дёмин попробовал списать Филидора Жоржевича на баланс музея как устаревшее научное оборудование, имеющее несомненную историческую ценность. Однако этому воспротивился Камноедов, заявив, что на баланс музея можно поставить только чучело или, на худой конец, скелет Терпсихорова, а живая особь должна проходить по виварию. Они бы препирались на эту тему вплоть до колонизации Марса, но Невструев категорично распорядился оставить Терпсихорова в покое, в той же должности и на том же окладе.

– Филидор Георгиевич, – продолжил Дёмин, – между прочим, служил балетмейстером при дворе…

Терпсихоров закашлял – кашель его был трескучий, словно кто-то ломал сухой хворост.

– Ну да, конечно, – спохватился Кербер Псоевич. – В общем, товарищ Терпсихоров будет вашим руководителем и наставником. По крайней мере, на первое время.

Завкадрами ушёл. Любители танцев поникли.

– Что ставить? – спросил киномеханик Сашка Дрозд, который затесался в клуб обеспечивать музыкальное сопровождение. Он перебирал конверты с пластинками. – Менуэт или мазурку?

– Напрасно вы столь отрицательно относитесь к классическим танцам, – прохрипел Филидор Жоржевич. Он подошёл к стоявшим в первых рядах, стуча по паркету тростью и шаркая ногами. – Танец есть способ общения между мужчиной и женщиной, и сказать на языке танца можно то, что не передать словами. – Терпсихоров остановился перед Татьяной. – Вот вы, юная муза, ваш стройный стан и сильные ноги говорят мне о том, что вы знаете этот язык. Прав ли я?

– Да, Филидор Жоржевич, – кивнула Татьяна.

– Так давайте покажем этим молодым нигилистам всю мудрость искусства танца. Что пожелает дама?

– А… – Татьяна растерялась. – Можно вальс?

– Аккомпаниатор? – Терпсихоров подслеповато воззрился на Дрозда и патефон. – Вальс, пожалуйста.

Дрозд поставил, что нашлось, – «Венский вальс» Штрауса. Когда раздались первые аккорды, Филидор Жоржевич вдруг преобразился. Он выпрямился и оказался на голову выше Татьяны. Тряхнул седыми кудрями. Сунул, не глядя, кому-то свою трость и предложил Татьяне руку. Таня ответила полуреверансом, вложила свою ладонь в его морщинистые пальцы. Терпсихоров уверенно обхватил её талию, и со следующим аккордом они закружились по залу.

Все разбежались к стенам. Это казалось невероятным: седой вечник реально помолодел! Он уверенно и грациозно вёл Татьяну. От сутулости не осталось и следа, ноги легко скользили над полом, голова чуть отклонилась назад.

– Вот это номер… – пробормотал Витька.

– Это надо исследовать… – прошептал Эдик.

Остальные восхищённо молчали.

Чудо продолжалось ровно до тех пор, пока звучала музыка. Едва мелодия стихла, на Терпсихорова снова тяжёлым грузом навалились все десятилетия вечной молодости. Ему подали трость, он прошаркал к стулу и опустился на него, шумно дыша. Отдышавшись, сказал:

– Ну что, начнём, пожалуй.

И все начали.

К моему посещению клуба там уже установился свой порядок. Патефон гудел аккордами, как мне показалось, Моцарта. Дрозд сидел на подоконнике, болтая ногами. Трость Терпсихорова отбивала ритм. Коллеги чинно двигались в благородном менуэте.

Стеллочка извинилась за опоздание и заняла своё место среди танцоров. Я подсел к Дрозду.

– Как-то скучно у вас.

– Это разминка, потом веселее будет, – ответил он.

Я отыскал глазами магистров. Корнеев старательно двигался с изяществом бурого медведя после зимней спячки. Роман путался в движениях, видимо, силясь выкинуть из головы работу, но работа упорно не выкидывалась. Размеренные танцы королевских балов пришлись как нельзя кстати для научного коллектива: во время них можно было продолжать думать. Некоторые ухитрялись даже шёпотом дискутировать. Менуэт лучше всех, на мой взгляд, танцевал Эдик. Он двигался точно и изящно и смотрел в глаза партнёрше своим чистым взглядом беспечного праведника.

Сначала все эти мелкие шажки, полуприседания и подскоки в исполнении молодых людей в одежде второй половины ХХ века показались мне смешными. Но лица многих были как-то уж очень серьёзны. Я задумался.

– Достаточно, госпо… Кхм, товарищи! – прошамкал Терпсихоров. – Падеграс, пожалуйста.

Дрозд сменил пластинку, пары перестроились. И тут я начал понимать, что происходит. Падеграс подразумевает обмен партнёрами. И с каждой переменой я видел, как меняются лица магистров. Безмерное, но краткое блаженство, когда в паре оказывалась Татьяна, сменяла горячая ревность, когда нужно было передать её руку другому. Другому!

Похоже, боевая ярость впиталась в стены этого помещения глубже, чем можно было представить, и теперь отравляла танцоров на каждом шаге, каждом вдохе. Тут шли настоящие бои за руки и сердца прекрасных дам.

Я посмотрел на Стеллу и понял, что испытывают магистры. Мне моментально захотелось дать по морде Володе Почкину, когда он приятно улыбнулся Стелле и взял её ладонь. А эта рука за спиной партнёрши! Нет, он не касается её, но ведь понятно же, что имеется в виду!

«Это добром не кончится», – пронеслось тогда у меня в голове. И оно действительно не кончилось.

В феврале я задержался в институте почти до полуночи. Идти в общагу одному по тёмным улицам не хотелось, и я заглянул к Витьке в надежде, что он тоже ещё не уходил. У Витьки я неожиданно обнаружил Ромку, Эдика и бутылку армянского коньяка, видимо, запоздавшую в посылке к Новому году и потому оставшуюся нетронутой.

– Садись, кибернетик, – мрачно сказал Витька. – Четвёртым будешь. А то втроём аж страшно начинать.

– А по какому поводу выпиваем без закуски? – осторожно спросил я.

Роман молча сотворил блюдце с нарезанным дольками лимоном.

– Случилось что? – Я стал догадываться, что повод невесёлый.

– Случилось, – подтвердил Роман.

– У Татьяны теперь есть научный руководитель, – сказал Эдик.

– О, её в отдел назначили? Так это же здорово! – я не понимал их горя. – А к кому?

– Ты не поверишь, – Витька смотрел на коньяк, и я понял, что не к Жиакомо.

– Мы сами поверить не могли, – сказал Эдик, и версия с Кивриным отпала.

– В этом нет никакого смысла, – пробормотал Роман, и я вычеркнул Невструева.

– Смысла? – переспросил я и осёкся. – Да ладно! Не может быть…

Это и в самом деле не укладывалось в голове. Что ей делать в отделе Смысла Жизни? Кому вообще пришла в голову такая странная идея?