С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Маринкина мастерская располагалась на втором этаже небольшого и невзрачного жёлтого здания в маленьком тихом переулке.

Быстро, перескакивая через ступени, Марина взлетела на второй этаж, вставила ключ в замок и распахнула дверь.

Сам не зная почему, Сергей, переступая порог комнаты, ощутил невольный трепет, как человек, которому предстояло столкнуться лицом к лицу с чем-то необычным.

Первое, что поразило его в этой просторной комнате, это огромное, во всю стену окно и обилие света. Второе – ужасный беспорядок, царивший здесь. Прежде, чем сделать первый шаг, стоило хорошенько подумать и тщательно выбрать место, куда поставить ногу. Видимо, это было слишком даже для Марины, потому что она охнула и принялась быстро сновать по комнате, что-то собирая, переставляя, пряча на стеллажи, и при этом приговаривая:

– Ну, да, ну, да, я забыла. Это у меня была вдохновенная ночь, а утром я опаздывала на поезд.

Через несколько минут комната преобразилась. Во всяком случае, уже можно было подойти к окну и полюбоваться открывавшимся оттуда чудесным видом на старый заброшенный сад – весь в цвету.

Пока Сергей любовался красотой цветущих яблонь, Марина прошлась по комнате и перевернула несколько стоявших у стены полотен, с других сдёрнула ткань. Сергей обернулся и – замер.

Это был другой мир – необычный, ни на что непохожий, живой, исполненный света и переливающийся всеми цветами радуги. Из этого мира то там, то здесь выглядывали его обитатели – красивые существа с огромными лучезарными глазами, прекрасными чертами лица, излучающего гармонию и свет. Сколько времени Сергей простоял, созерцая эти картины, он и сам не знал, но вот Марина притронулась к его руке и спросила чуть не виновато:

– Ну, сколько ты будешь молчать? Что – не нравится? Скажи, не бойся, я не обидчивая!

Он обернулся: снизу-вверх на него доверчиво смотрели те же самые лучистые глаза, и лицо её было светлым, прекрасным и кротким, как у ребёнка. Первый раз в жизни ему так захотелось её поцеловать, что он едва-едва сдержал свой порыв. Точно почувствовал что-то, она отступила на несколько шагов.

Всё так же молча он продолжал бродить вдоль стен. Постепенно в этом необычном мире, сквозь его яркие, бьющие по нервам краски и причудливые переплетения линий, стали проступать знакомые черты: лица, пейзажи, давно, точно во сне, виденные места.

Странно, то непреодолимое желание поцеловать её было не единственным спонтанным желанием в этот день: ему вдруг смертельно захотелось сесть на пол, где валялись (пардон, были разбросаны в живописном беспорядке) куски ткани, вышитые подушки, ещё что-то мягкое и экзотическое. И этому желанию противиться он не стал. Марина тут же пристроилась рядом: легла на живот, поболтала в воздухе ногами и пояснила:

– Вот так я частенько и работаю – лёжа или сидя на полу. Удобно, правда?

Ничего не ответив, он тоже улёгся рядом, только на спину, намостив под голову несколько подушек и так замер, уйдя в созерцание. В некоторых картинах с удивительной настойчивостью повторялись одни и те же фигуры, один и тот же сюжет: двое мужчин и одна женщина. Разные эпохи, костюмы, композиции, но тема и фигуры оставались неизменными. Некоторые картины были написаны так замечательно, что люди на них представлялись живыми, и в тишине, казалось, можно было расслышать их дыхание и услышать негромкие голоса. Взгляд Сергея переходил с картины на картину, затем остановился на Марине. Она уже сидела, сложив ноги по-турецки, и тоже внимательно рассматривала свои картины.

– Ты гений!

Она живо обернулась. Улыбнулась просто. Внезапно он понял: есть такой мир! Есть такие существа, и вот одно из них сидит перед ним, вытянув шею, забыв обо всём на свете – о времени, о городе за окном, о муже и доме.

– Я хочу тебя поцеловать, – сказал Сергей. Это надо было сказать. Здесь, в этой комнате, невозможно было вести себя по-другому, невозможно было быть учтивым, вежливым говорить условности и скрывать то, что думаешь и чувствуешь на самом деле.

Марина посмотрела на него сверху вниз, наклонилась, подставила щёку. Потом улыбнулась.

– Пошли? Тебе здесь вредно!

– Ты, случайно, не занимаешься здесь любовью? – выпалил он вдруг, даже не успев удивиться собственной наглости и тому, что задать такой вопрос было абсолютно не в его натуре. Он всегда считал себя пуританином.

– Занимаюсь, – ответила она, – только не в том смысле, как ты спрашиваешь. Пока я рисую, у меня в голове сочиняются такие удивительные романы! Складываются такие сюжеты! Жаль, что я не умею это всё записывать. Но всё равно как-то записывается – то ли в красках, то ли на стенах. Здесь всегда так. Ты не первый это почувствовал. А иногда я прихожу сюда просто погрустить… Ты веришь в общение на расстоянии? – внезапно спросила она. – Я иногда вдруг, без всяких причин, испытываю приступы пронзительной грусти, точно где-то умирает мой самый близкий, самый родной человек, а я ничем не могу помочь. Тогда я прихожу сюда и плачу. Я не хочу, чтобы Володя видел меня в таком состоянии. И я не выхожу отсюда до тех пор, пока не успокоюсь… Володя жаловался на меня? Он многое понимает. Многое, но не всё. Может, к счастью. Не знаю… Володя он как трактор, как огромный лайнер, у него много сил, и он не понимает, что у меня не так! Я – маленький самолётик, и если я отдаю ему свои силы, то больше их у меня ни на что не остаётся. Он, конечно, очень старается, много помогает по хозяйству, всё готов делать, только бы… гм, ну, ладно. А если я хочу рисовать, значит, я хочу рисовать, и баста! Это очень сильное напряжение, это сильнее меня, оно рвётся наружу, жаждет воплощения, и я не могу ни есть, ни спать, ни общаться с другими, пока не выплесну всё это. Если в таком состоянии я встречаю человека, которого не видела давным-давно, я только скажу ему: «Привет!» и помчусь дальше. Я понимаю, что он стоит там с открытым ртом и смотрит мне в след, а потом будет обижен и будет называть меня сумасшедшей, но в тот момент я ничего поделать не могу. Я создана для того, чтобы рисовать. И когда приходит это время, я принадлежу только ему – моему искусству. И никаких исключений здесь нет. Я понимаю, ты можешь сказать: ну, разве это так важно? Остановись, удели время человеку. Но я не могу, не могу, меня просто разорвёт, если я не сделаю. И в такой момент у меня всё получается, я живу в красках и красками. Как будто уже всё есть, всё нарисовано до меня, мне важно только «ухватить». И если не ухватишь вовремя, потом уже не будет. Оно уйдёт. И никогда не вернётся. То, что приходило в этот раз, уже никогда не вернётся. Понимаешь? Следующий раз будет уже другое. Я никогда сама не смогу придумать и нарисовать того, что в такие моменты даётся мне без всякого труда. Но надо успеть взять. И всё. Для меня это важнее всего… Знаешь, в молодости, ну, когда мы все были вместе, учились, это не было так, как сейчас. Я тогда ещё действительно не определилась. Да, я рисовала, но я не чувствовала себя художником, не воспринимала это как своё предназначение, как свою особую внутреннюю суть. А потом это стало так: я – художник. И я всё вижу и чувствую в красках, в образах, и людей, и их лица, и жилища, и настроение. Всё вокруг так красиво, но не все люди могут остановиться и увидеть эту красоту. Она везде, во всём. Я иногда даже плачу от того, что всё так прекрасно, и мне не всегда дано это выразить. И вот, за то, что я стала художником, спасибо Володе. Он так решительно оторвал меня от ненужной мне суеты и поставил на мой путь… а теперь сам иногда страдает! – она рассмеялась. – Веришь, он вообще не ревнивый, и то, что ты видел сегодня – редкость. Тебе повезло! Этот мистер Совершенство не всем позволяет увидеть свои слабости. Тебе он, видимо, очень доверяет. Я тоже.

В этот раз я убедился, что это так. Разглядывая со мной свои работы она, помнится, долго-долго, точно в чужую, всматривалась в свою картину «Двойники» – всматривалась так напряжённо, что на лбу между бровей пролегла чёткая и длинная, незнакомая мне страдальческая складка, а потом вдруг спросила у кого-то, знающего ответ (но явно, что не у меня): «Зачем они раздвоились?»

Они вдвоём внимательно рассматривали картину «Двойники». Марина сказала, что её не будет на выставке, потому что она сложна для восприятия. Действительно, в этой картине всё двоилось и переплеталось, так что зрителю трудно было понять, где действительность, а где её отражение. Но, может быть, этого не понимал и автор? Или, может быть, она не хотела, чтобы это понял зритель? Сергей размышлял вслух, но Марина не отвечала. Тогда он спросил:

– А это что за женщина?

– Это смерть. Разве ты её не узнаёшь?

Сергей невольно поморщился.

– Послушай, Марин, по-моему, это неправильно в расцвете жизни, в самом начале славы говорить и думать о смерти.

– А разве ты о ней не думаешь?

В её раскосых глазах застыло такое удивление, что Сергей невольно рассмеялся и тут же немного смутился, почувствовав вновь: как он рад ей, как он любит её. Да, это дружба, конечно, но и немного больше… Но обдумать тогда, как следует, свои чувства к ней он не успел, потому что услышал:

– А я часто думаю о смерти. «Просите себе дней малых». Это третья книга Ездры, моя любимая.

– Ну, в этом я профан.

– Нет, ты почитай. Это же скучно, Серёга: жить на Земле, не зная Библии!.. Я хочу умереть молодой, и как-нибудь необычно, трагически, и чтобы земля цвела… Меня влечёт эта мысль, она притягивает меня, как магнит… Понимаешь, Серёжа? Там хорошо, глупенький! Там не женятся и не выходят замуж. Там все свободны и любят друг друга равной любовью. Там нет ревности, зависти и соперничества. И там… там не надо никого выбирать. Ладно, пошли отсюда, мы ещё поговорим на улице.

Она медленно и основательно закрыла дверь, медленно спустилась по лестнице. Сергей шёл следом, а её последние слова, как эхо, продолжали звучать в его ушах.

Они пошли в сад и сели на старой деревянной скамейке под развесистой яблоней. От аромата цветущих яблонь кружилась голова. В этом заброшенном саду царила такая странная тишина, точно они находились не в центре Петербурга, а в какой-нибудь заброшенной деревне в глуши.

– Всегда, когда думала о тебе, хотелось сказать тебе так много, а вот сейчас ты рядом – а я не знаю, с чего начать.

«Ты всё сказала мне своими картинами», – хотелось возразить ему, но он промолчал.

– Столько всего происходит каждый день в жизни, – продолжала Марина, – столько событий, новых людей, каких-то внутренних открытий. Но сейчас всё нахлынуло толпой, все мысли толкаются, путаются и…

Она замолчала и долго-долго сидела так, шевеля носком устилавшие землю белые лепестки. Взглянув на неё, Сергей увидел, что по Маринкиным щекам текут слёзы.

– Не обращай внимания, – попросила она, увидев, что он это заметил. – Со мной так бывает иногда… иногда я переживаю такие странные состояния. Не знаю, как объяснить. Состояния такой необычной полноты и стройности бытия. Как будто смотрю на жизнь с высоты птичьего полёта, и всё вижу одновременно – и прошлое, и будущее, и настоящее, и всех людей, и цепочки событий, и всё тогда кажется стройным, гармоничным и удивительным, аж дух захватывает, и мне как будто нечем дышать, ну, знаешь, как бывает при сильном ветре… Но иногда мне кажется, что я чего-то не понимаю, чего-то очень важного… или, что я совершила какую-то непоправимую ошибку… или что-то во мне сомой как-то фатально не так устроено. Ведь разве так можно: как одного-единственного любить двоих?.. Или, мне так думается иногда, должна быть где-то ещё одна Марина, ещё одна, очень похожая на меня… Ты знаешь, я же по гороскопу Близнец? Вот, но мой второй близнец где-то затерялся… – она тихо рассмеялась, вытирая влажные глаза. Потом положила голову ему на плечо, и они долго сидели так молча, думая друг о друге, и каждый о своём, слушая тишину и вдыхая аромат цветущих садов, а сверху, как снег, падали отцветшие лепестки.

Глава четырнадцатая. Маринкина квартира

Земля цвела. Одни душистые соцветия сменялись другими, воздух наполняло чудное благоухание, и лепестки цветущих яблонь ковром устилали землю, точно свежевыпавший снег. Володина новая квартира на Московском проспекте выходила окнами в тихий тенистый дворик, где кусты черёмухи и сирени гигантскими букетами поднимались под самые окна.

Квартира состояла из трёх комнат (как думалось поначалу, на самом деле их было четыре): кабинета, гостиной и спальни. Здесь было много простора, света: светлые стены, светлый потолок, светлый пол; и мало привычных вещей (ковров, стенок, зеркал). Единственное зеркало в прихожей. Вообще мебели было мало, но как-то хорошо, как-то уютно и спокойно на душе делалось в этой квартире.

Право, я не умею объяснить, но было такое чувство, что я не в гостях, а у себя, и уходить не хотелось. Картин было неожиданно мало. В кабинете, который считался Володиным кабинетом, так как у Марины была отельная мастерская неподалёку от дома, – висело три картины, пять, если мне не изменяет память, в гостиной (две большие и три маленькие), и одна в спальне. Да, и ещё несколько небольших работ, совсем даже маленьких, в прихожей. Спальню мне Володя не показывал, и я видел, что ему был бы не слишком приятен мой интерес к этой комнате, так что я его не проявлял. Но позже, когда уже приехала Марина, выяснилось, что Володя показал мне не все картины и не все комнаты.

Я не большой охотник описывать квартиры, но Маринкину квартиру всё же опишу.

Сразу с порога вы попадали в просторную квадратной формы прихожую, где слева на стене висело зеркало, стоял небольшой столик, а на нём телефон. И всё. В противоположной от двери стене располагался шкаф-купе. Направо вёл коридор на кухню. После него, по той же стене – дверь в Володин кабинет. И сразу же, ещё в прихожей, начинались картины. Это были миниатюрные акварели в прелестных деревянных рамках – пейзажи, виды Крыма, горы, закаты… Ничего особенного, рискнул бы я сказать, если б не краски, этакая таинственная игра света, завораживающие переливы и мерцание оттенков, так что содержание, казалось, и не волновало художника, а только эта возможность высказать в красках своё состояние души. И это состояние легко предавалось зрителю – и грусть, и задумчивость, и желание действовать, и мягкая улыбка.

Дверь направо вела в Володин кабинет и по совместительству комнату для гостей, потому что именно здесь Сергей временно расположился. Это была прямоугольная просторная комната с окном в сад, диванчиком-кушеткой слева от двери, большим столом со множеством ящиков и двумя пеналами с книгами, расставленными по особой системе и в безупречном порядке. Над диваном, закрывая угол, висел белый ковёр-шкура (такой же точно лежал на полу), а по соседству с ним висела большая картина в красивой позолоченной раме, картина, на которую я мог смотреть часами. Она изображала пещеру в недрах некоего таинственного острова. В этой пещере, вглубь картины, вели три ответвления, мерцающие неестественным, неземным, фантастическим светом. Под этими мерцающими сводами спиной к зрителю была изображена фигура удаляющегося кудрявого мужчины в белой рубашке. Силуэт, очень напоминающий Володю. А у входа в пещеру, зарыв лицо руками и уронив на землю длинные волосы, рыдала девушка. Неизвестно, каким образом и какими средствами это было достигнуто, ведь ни её, ни его лица зритель не видел, – но создавалось впечатление, что перед вами – драма странного и таинственного расставания…

Не знаю. Я как будто немел перед этой картиной. Она мне очень нравилась. Володя, заметивший мой интерес к этой картине, объяснил её так: «Всё очень просто! Это – исследование глубин подсознания. Он бесстрашно идёт вперёд, это пытливая часть человека, его ум. А она – боится, закрывает лицо и плачет. Это – женская часть, интуиция-чувство, она не хочет никаких исследований». Сама Марина ничего не объясняла, только улыбалась загадочно.

Ещё в этом кабинете было две картины, одинакового размера, но поменьше первой. Одна вертикальная, другая горизонтальная. Внимательному зрителю по некоторым приметам несложно было догадаться, что это всё тот же остров. Одна из картин, горизонтальная, была выполнена в светлой, радостной световой гамме, прозрачными и словно бы светящимися красками. Она изображала райский уголок с диковинными деревьями и цветами, потоками света, воды, чудесными полянами. В центре картины, в отдалении располагался беленький хорошенький домик. На крыльце его угадывался уже знакомый силуэт мужчины в белой рубашке. На этот раз он стоял лицом к зрителям, на так далеко, что лица его рассмотреть было невозможно. А на переднем плане у тихой заводи с прозрачной водой, отражаясь в ней, как в зеркале, замерла женщина. Тишиной и покоем веяло от этой небольшой картины.

А третья картина изображала эту же пару на берегу озера на фоне великолепного водопада. Они обнимали друг друга и их взгляды, устремлённые друг на друга, светились любовью. В мужчине теперь без труда можно было узнать Володю. Он был изображён без одежды, с куском яркой материи вокруг бёдер. Но кто была та женщина? На Марину она что-то не очень походила – длинные светлые волосы, светлые, будто жёлтые, глаза, а в них что-то такое удивительно женское, женственное – какая-то мягкость, спокойствие и уверенность в своей неотразимой притягательности. Красивая такая женщина. Но не Марина. Загадка.

Меня так и подмывало спросить Володю: зачем ты повесил в своём кабинете эту картину, и кто эта женщина? Марине такие вопросы задавать было бесполезно. По поводу своих картин она никогда не давала никаких пояснений, кроме одного, общего: «Что ты понял, то твоё».