С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Ночь была ужасной. Вынужденная ночевка на той самой вершине, к которой они так стремились, пугала девушек, хотя они старались и не говорить об этом. Зачем? Ведь другого выхода нет – вокруг всё свистело, бушевало, клубилось и стонало. Ветер крепчал с каждой секундой. Наступила полная тьма, но спать они не могли: набившись в две палатки, смутно ждали чего-то. Сумрак вокруг был пропитан чем-то жутким и зловещим. Сердце томилось от жестоких предчувствий и одиночества. Оставалась только радиосвязь, и они с надеждой ждали утра. Внезапно заболевшая на вершине Ира Сокольская лежала, закутанная в спальник, как в кокон. Она быстро теряла силы, и вид этого беспомощного, агонизирующего тела наводил на испуганных женщин ещё большую тоску. Да, они дошли до вершины, добились своего, и вот теперь, так некстати вспомнили, что они всего лишь женщины. Эта зловещая вершина, казалось, не отпускала их. Оля сидела рядом с Ирой, наблюдая, как та слабеет на глазах, и в больших Ольгиных глазах притаился испуг. Заметив это, девушки избегали её взгляда. Это был взгляд не победителя, не руководителя группы, а беспомощной жертвы.

Наступившее утро было белым и безнадёжным.

Выйдя на связь с базой, Каратаева заговорила голосом, в котором явственно слышались панические нотки:

– Ничего не изменилось. Никаких просветов. Ветер крепчает и довольно резко. Мы не знаем, куда двигаться. Мы готовы выйти в любой момент, но не знаем куда идти. Сейчас время прошло. Мы готовим обед. Хотим пообедать и быть наготове. Не может ли Василий дать нам какие-либо рекомендации относительно спуска? Сообщите, кто идёт в нашу сторону?

– Прошу сделать маленький перерыв.

Резников – базе:

– Ухудшение погоды заметно на гребне и ниже. По всей вероятности, выхода на вершину сегодня не будет. Очень трудно давать консультацию по радио. Спуск в сторону Раздельной неявно выраженный. Если нет следов от предыдущих групп, лучше сидеть и пережидать непогоду.

С каждым следующим выходом на связь голос Каратаевой становился всё тревожней, а положение группы всё безнадёжней. На вторые сутки пребывания на вершине при попытке спуска скончалась Ира Сокольская, и эта первая смерть подействовала на девушек деморализующе. Они начали спуск не организованной группой, а как попало, в темноте, побросав свои рюкзаки и вещи. Обмороженные конечности уже не чувствовали холода. Как в замедленном немом кино они медленно сползали с вершины, пробираясь сквозь пургу, как сквозь слой бешено кружащегося, плотного, колючего и враждебного вещества. Но сил для спуска у них уже не было. На узком, открытом всем ветрам гребне поставили две палатки – одну над другой. Худшего места для ночевки и придумать было невозможно. Ветер выл, как сто пожарных сирен – нескончаемо и злобно. Измученные холодом, усталостью, борьбой со стихией и собственным естеством, девушки крепко спали, когда в середине ночи стены палатки угрожающе затрещали, вздыбились и – страшной силы ураган, как ледяной огромный кулак, обрушился с вершины, сметая на своём пути всё и вся…

Ураган утих только к рассвету. Сквозь белый сверкающий простор летят слова:

– У нас умерли ещё двое – Динара Абрамова и Галя Тонуц. Ураганом унесло рюкзаки и палатки. Мы очень сильно мёрзнем. Очень холодно. Сильно обморожены руки и ноги.

– Двигайтесь! Шевелитесь! Помощь уже идёт! Помощь близко! Спускайтесь вниз и выходите на связь каждые полчаса!

Передвигаясь практически на четвереньках, оставшиеся в живых ползли вниз. Ветер немного утих, но не успокоился, налетал резко, порывами. Густо шёл снег, заметая следы. Навстречу с трёх сторон шла помощь: группа Резникова в полном составе, вместе с выздоровевшим Витей Хоричевским, четвёрка альпинистов под руководством мастера спорта Борисова и японцы, рискнувшие покинуть свой бивак на высоте шесть тысяч пятьсот метров. Видимости не было, и все спасательные группы направлялись ориентировочно в сторону гребня, где находились женщины в период последней связи.

Ближе всех к гребню оказалась группа Резникова. Тройка работала слаженно, продвигаясь вперёд с той максимальной скоростью, которую ребята могли из себя выжать.

Несколькими часами позже Борисов передал на базу:

– Японцы на гребне ничего не нашли, только сами обморозились. Они начали спуск. Резников на связь не выходит, где они, неизвестно, возможно, тоже уже спустились. Сильный ветер, видимости нет. У нас пока всё в порядке. Продолжаем поиск.

– Каратаева на связь больше не выходит, – глухо ответил Виноградов. За эти несколько часов и его голос, и он сам точно постарели на несколько лет. – Наверное, уже кончено.

– Мы всё-таки попробуем.

– Решайте сами.

А тройка Резникова уходила всё выше и выше, в самое сердце смертоносной бури. Девушки очень медленно, но всё же двигались им навстречу. Теперь их было четверо.

Женя Холмогоров и особенно не вполне ещё окрепший Витя Хоричевский выбились из сил, и только Василий Резников продолжал идти, как заведённый, точно совершено не чувствуя ни холода, ни усталости. Наконец, он остановился, обернулся к Жене:

– Они должны быть где-то рядом. Я чувствую её!

– Да, – хмуро отозвался Женя, – но ни зги не видать, как в аду.

– Там… жарко, – прохрипел Витя Хоричевский.

– Сказки, Витёк. Вот он ад и есть-то.

Василий настроил рацию и стал вызывать группу Каратаевой. В ответ долго не раздавалось ни звука. Потом показалось: кто-то пытается выйти в эфир, ещё одна попытка, но – ничего, только тихий плач и что-то неразборчивое: «Прости» или «Простите». Василий замер над рацией, потому что узнал этот голос.

– Марина! Мариночка! Это я! Ты слышишь меня? Отвечай! Говори что-нибудь! Где ты, Мариночка?!

В ответ ясно, хотя и слабо прозвучали слова:

– Нас осталось двое. Сил больше нет. Через пятнадцать-двадцать минут нас не будет. Прости меня за всё…

– Мальчонка!!! – как сумасшедший, перекрывая рёв ветра, заорал Резников, ринулся вперёд, и прежде, чем Витя с Женей успели что-либо сообразить, а тем более предпринять, исчез в кромешной тьме.

Вот так закончилось это восхождение. Казалось бы, всё произошло так неожиданно, так случайно, так нелепо. Стоило бы где-то что-то изменить, чуть раньше выйти, дополнительно подстраховаться, и что-то изменилось бы, что-то закончилось бы иначе… Восемь женщин – погибли все до единой. И он, Василий, уже вернувшийся с удачного восхождения, покоривший вершину, но услышав по рации, что группа Каратаевой попала в беду и не может спуститься с вершины, он и напарник Женя Холмогоров повернули обратно. Там были многие – рядом, со всех сторон были люди, всего «в нескольких шагах», как кажется теперь. Но в игру вмешались две яростные силы – стихия и судьба, и люди проиграли эту схватку. Никто не смог добраться до женщин, никто не смог найти их в этой кромешной тьме. Они погибли одна за одной. Восемь фигур, разбросанных по горе крестами. Последней на связь вышла Марина. «Нас осталось двое». Кто ещё оставался в живых, мы не знаем. И уже не узнаем. По словам Жени Холмогорова, Василий узнал её голос и рванулся вверх, как одержимый… Их нашли вдвоём – его и её, в стороне от остальных погибших. На нём был только свитер, а его розовая пуховка укутывала Марину. На одну руку был натянут шерстяной носок, а вторая, отмороженная, резко чернела на белом снегу. Мне не раз приходилось быть спасателем, но больше никогда в жизни я так не плакал. Говорят (сам я этого не помню), что я рыдал, как ребёнок. Кто-то из спасателей, который хотя и не знал начала этой истории, а видел только конец, сказал: «Надо похоронить их вместе». Но какая разница, где и как будут лежать тела? Они прожили жизнь в разлуке, но ушли от нас вдвоём.

Когда я бываю в Крыму на месте стоянки нашего лагеря, я всякий раз иду один вперёд по тропе, я сворачиваю с широкой дороги и поднимаюсь немного в горы по одному, только мне известному маршруту. Крутой подъём, узкий проход и вот – я на месте. Вот эта поляна. Трава шелестит и тугими волнами бьётся у ног, а на её поверхности колышутся головки цветов. Стоит только чуть прикрыть глаза и замереть, внутренне утихнуть, и я уже слышу их. «Марина-а!», – кричит Василий, и она тут же появляется рядом с ним. Их фигуры словно бы сотканы из солнечного света. Они бегут от меня, взявшись за руки и, как кажется мне, начинают понемногу подниматься над землёй, точно шагая по ступеням невидимой мне лестницы. Пройдя немного, они обязательно остановятся, обернутся, глядя на меня через плечо, оба они при этом улыбаются, и даже машут мне рукой. И вот их фигуры бледнеют, становятся призрачными… Вот и нет никого, только звонкий золотистый смех ещё звучит над поляной.

Я ещё не рассказал о нашей последней встрече.

Глава семнадцатая. Выставка

Что мне сказать об этой выставке, на открытии которой мне довелось побывать? Конечно, я не искусствовед и, кроме того, я лицо заинтересованное и, как вы, надеюсь, поняли, объективности от меня ждать не приходится. И всё же, всё же… В моей памяти этот день стоит особо – дорога, волнения, встреча, суета – и вот опять это чудо: это трудно описать, это можно только почувствовать… Я читал отзывы, я беседовал с людьми и знаю, что не мне одному посчастливилось испытать это чувство – как будто попадаешь в иной мир, в иное измерение, в какое-то чудесное и желанное место, где всегда тепло и радостно, где нет никаких тревог, где всё прекрасно, где тебя любят и ждут и откуда так не хочется уходить! Этот контраст между реальным миром и миром, созданным художником, был специально и удачно подчёркнут благодаря особому устроению этой выставки – и месту, и планировке, и музыке.

В те дни ещё не было, кажется, такого понятия, как менеджер, но при всей своей занятости Володя умудрялся прекрасно исполнять для Марины и эту роль: он знакомился с нужными людьми, находил спонсоров, договаривался об аренде зала, решал возникающие технические, административные, финансовые и творческие вопросы; организовывал прессу, рекламу, выпуск каталога и многое другое.

Я уже обмолвился где-то выше, что Марина не любила распространяться о своих картинах; некоторые вопросы она могла просто игнорировать, на другие промычать в ответ что-нибудь нечленораздельное или загадочное. В этом случае Володя тоже был незаменим: он тут же включался в разговор и объяснял вопрошающему всё так логично и последовательно, что даже самые придирчивые критики оставались удовлетворены его ответом.

Из моих встреч с ними после долгой разлуки я сделал вывод: они оба расцвели в общении друг с другом – её талант окреп, мастерство возросло; у Володи расширилась сфера его научных интересов, а его карьера складывалась так удачно, что я, помнится, даже спросил: в чём секрет такого успеха?

Вечером накануне выставки Марина выглядела печальной. Володя поначалу только наблюдал, ожидая, не захочет ли она сама объясниться, но она молчала.

– Что такое? – спросил он наконец. – Ты волнуешься?

– Нет, – произнесла она почти безразлично, потом притянула его за руку и усадила рядом. – Это другое. Да, так вышло, я – художник. Принято считать, что художник рисует для других, для зрителей, но это неправда. Я рисую просто потому, что не могу не рисовать. Это мой способ жить. У меня «руки чешутся». Каждый рисунок – это как музыка, как песня моей души. И о чём я пою? Иногда радуюсь, иногда грущу. Это моя жизнь, мой мир, и это – моё личное дело! – последние слова она выкрикнула так, точно спорила с кем-то, а тот пытался возражать. Володя слушал с тихой улыбкой, поглаживая её тонкую нервную руку, которую она временами пыталась у него отобрать, но он не позволял. – А потом приходят все эти люди, которых я даже не знаю, все эти толпы, и то, что вчера ещё было частью меня, моей личной жизни и моей истории, сегодня уже мне не принадлежит. Как это, по-твоему?

Володя, который прекрасно знал, как круто меняется Маринкино настроение, а вместе с ним – и все её суждения, только нежно поцеловал её руку, погладил волосы и сказал спокойно:

– Давай доживём до завтра!

Выставка была организована в одном из павильонов Летнего сада – в самом центре северной столицы. Более подходящее место трудно было придумать. Экспозиция занимала три зала, каждый – со своим названием.

Первый зал назывался «Встреча». Здесь на импровизированной сцене играла живая музыка, трио – скрипка, альт и виолончель. Музыканты вели себя непринуждённо, играли, потом вставали, прохаживались среди гостей, пили вино, разговаривали, снова играли. Здесь были представлены картины, выполненные в наиболее реалистичной манере – пейзажи, портреты. Если что-то и было непривычным, оригинальным, то это краски. Их необычный, яркий, тёплый колорит и экспрессию отмечали все.

Второй зал, самый большой по размеру, назывался «Свет». Здесь и в самом деле было очень светло. Свет струился из огромных окон с белыми лёгкими занавесями, от белых стен, из-под потолка лилась спокойная, нежная музыка (автором которой была Марина, и это тоже стало сюрпризом и событием этой выставки) и флюиды света, которые постепенно менялись, переливаясь всеми цветами радуги – от нежно розового до прозрачно-фиолетового. Свет, какой-то особый, неземной, струился и от картин. Зал украшали огромные белые гипсовые вазы с белыми лилиями. Знаете, как они пахнут? Безусловным фаворитом этого зала было суждено стать картине «Остров». Но и остальные картины были связаны общей темой, местом и героями. Здесь уже чувствовался единый сюжет, какая-то общая история действия и места. Я наблюдал, как гости ходили зачарованные, точно как я в свой прошлый приезд в её мастерской. Это был иной, прекрасный мир, и каждому приятно было на какое-то время ощутить себя его частицей. Да, чуть не забыл: в центре этой залы был устроен небольшой фонтан, и плеск воды в сочетании с мягкими переливами света и тихим звучанием музыки оставляли незабываемое ощущение и усиливали чувство пребывания в ином мире.

Третий зал (самый незабываемый и загадочный) назывался «Завеса». Все окна и стены здесь были задрапированы тёмно-синим бархатом. Зал был погружён в полутьму, так что картин не было заметно. В нескольких местах на низеньких столиках горели ароматические свечи. Когда зритель приближался наугад к какой-либо картине, загоралась мягкая подсветка и начинала звучать тихая музыка. Для каждой картины свет и музыка были свои. Эти появляющиеся из тьмы небольшие полотна напоминали вспыхивающие и гаснущие звёзды. В этот зал запускали по несколько человек (не более пяти одновременно), после него – выход на улицу. Вернуться обратно было нельзя. Если гость желал видеть вновь какую-либо часть экспозиции, ему предстояло проделать весь путь сначала.

Когда они оба, Марина и Володя, появились в дверях, по залу пронёсся невольный вздох восхищения.

– Какая пара! – шепнул кто-то совсем рядом со мной.

Правда, мне никогда больше не доводилось видеть людей, так явно созданных друг для друга. Этого нельзя было не заметить. Это было слишком очевидно, а специально подобранные Мариной к этому случаю тона одежды, перекликаясь, создавали ощущение полной и совершенной гармонии. Передо мной, как, думаю, и перед другими гостями встала трудная дилемма: так что же созерцать – картины хозяйки салона или её самоё.

В начале, пока шла торжественная часть, слова и поздравления, оба они были заняты и удалены от меня, и только позже, когда обстановка стала более непринуждённой, в том числе и благодаря выпитому шампанскому, я оказался рядом с Володей и принялся изливать ему свой восторг. Мы несколько раз выходили, оказывались на улице и заходили вновь. К Марине было не пробиться, и я пожаловался на это Володе.