Трудно быть Ангелом. Роман-трилогия

– Мэри, в России про всех художников, живых и почивших, говорят – он есть великий Художник, в настоящем времени.

– А белый большой ящик в мастерской – это что?

– Гроб.

– Что? (У Мэри шок). Чей гроб? Твоего Деда? Мне страшно!

– Это мой гроб, белый, праздничный. Чего? Ты боишься его?

– Твой? Мне дурно.

– Да, это мой, я не боюсь умереть! Собственную смерть не осознать. А внутри моего гроба последний сценарий и подушка лежит, я там молюсь.

– Что? К-ка-кой сценарий?

– Кх, кхм, ха-ха. Моих похорон, кто будет гроб нести (впереди и позади), где хоронить, что говорить на поминках, выбрал распорядителя и какой будет крест. Я всё расписал – за похороны не волнуюсь, готов умереть. Но сегодня я очень счастливый, как и вчера, как буду и завтра. А если серьёзно – иногда в гробу я молюсь по утрам и с Господом разговариваю. Знаешь ли? Там, в гробу, очень пусто, только четыре стены, и нет ничего: ни денег, ни машины, ни дома, ни зависти, ни доброты. Там ни деньги мне не нужны, ни заслуги. Ты один и смотришь вверх. И только мысли вслух и разговор с Господом Богом. Я сосредотачиваюсь и Ему говорю, и Он мне отвечает. Когда молюсь, то уже чувствую, каким будет день – светлым или трудным. И молюсь ещё усердней, чтоб в трудностях Бог мне помог и не оставил меня.

М-м? Мэри, а ты музыкант?

– Я умею играть на рояле.

– Так вот я скажу тебе, а ты позже поймёшь глубокую мысль: гробы – это ударный инструмент.

– О-о, Господи! Мамма мия! Милый, ты очень странный и ненормальный, я не понимаю тебя! Ты пугаешь меня?

– Позже поймёшь. А в моём белом гробу и подушечка есть из гречневой шелухи. Нормально так полежать.

– О-нет, и нет, тебе явно пора роман сочинять, ты мне его обещал!

– Обещал – напишу.

– А ты не забыл – роман должен прославить меня, и я заработаю 100 миллионов?

– Ха-ха-ха! Для этого мне нужна ты.

– Я? Да, я уже твоя, вся! И я твой агент. Да-а-а!

– Я буду говорить с тобой, смотреть на тебя, и тогда через десять дней тема романа возникнет в моей голове. Мне нужен душевный толчок, чтобы понять, что рождается в голове, что печатать, а что выкинуть прочь.

– Я согласна! Ты первый начинай – говори свои мысли…

Глава 4

Гвозди Юродивого

И тут в калитку постучали – Бамс! Бамс!

Поэт вышел на улицу, а Мэри остановилась в открытой калитке. На улице стоял церковный сторож лет тридцати, огромного роста, с серьгой в ухе и крестом на груди, со страшным шрамом на заросшем лице – местный Юродивый, ради-Христа собирающий милость. Он приехал на велосипеде, уважительно поздоровался с Поэтом за руку и передал ему листок «За здравие». Поэт увидел в списке имена двух младенцев с фамилиями прихожан. Юродивый указал на листки, что передал, и сказал:

– Господи, помилуй их.

Поэт кивнул:

– Спаси, Господи! (Положил листок в карман, а в ответ отдал другой, в котором тоже были детские имена.) Юра, а это список детей из онкобольницы. Ты, когда к Серёже пойдёшь, передай… Тоже дети, как он – пусть помолится. И Серёжа, и я, и ты вместе за больных детей будем молиться.

– Конечно, будем, в реке нет тропинок, одна дорога для всех, куда ты, туда я за тобой и Серёня со мной.

Юродивый достал пакетик, заботливо положил туда листок и спрятал в карман. Поэт посмотрел на него:

– Да, Юродивый, вместе будем молиться. (Пошёл мелкий дождь, они не замечали его.)

Юродивый увидел Мэри:

– Какая красивая-а-а-я! Ва-а-ах!

– Да, моя любимая девушка. Что скажешь?

Юродивый неотрывно глядел на Мэри, а она влюблённо смотрела на Поэта; потом перевела глаза на Юродивого, и он кивнул с поклоном, а она кивнула в ответ, посмотрела на дождь, улыбнулась, подставила ладошку каплям, засмеялась и убежала в дом от дождя под навес. Вот тогда Юродивый ответил Поэту:

– Вижу – светлая душа! О-очень красивая девочка. Очень, брат! Божественная, словно Ангел. Ах, как она смотрит на тебя – свет в глазах зажигается! Ва-а-ах, такой взгляд за деньги не купишь! Нет и н-е-ет!

– У неё даже почерк красивый, каллиграфический.

– Почерк красивый? Это да-а-а, это редкое дело.

– Хватит смотреть на неё! Что спросить-то хотел?

– А, вот я думал намедни, как гвозди кованые заколачивали в живое Тело Христа? Очень больно? Насквозь гвозди вбивали в руки и в ноги – бах-бах. Думаю, очень больно! Я полночи не спал – всё думал про гвозди. Кованые гвозди. Страх! Как думаешь?

– Гвозди? Кованые? Я в юности с крыши нашего дома спрыгнул вниз на старые доски, а в досках огромные гвозди торчали. И эти гвозди снизу обе ноги мои прошили насквозь. Торчат гвозди сверху ступни, а крови почти не видно на них. Я ноги выдернул из гвоздей и пошёл. И боли не показал. Кровь в сапогах уже хлюпала, кричать хотелось, а я ей улыбаюсь, смеюсь.

– Кому ей? Почему?

– Маме. Потому что она смотрела на меня, увидела, как я спрыгнул, и спросила: «Больно, сыночек?». А я не хотел, чтобы она поняла, что мне очень-очень больно и длинные гвозди меня прошили насквозь.

– И ты не кричал, братка?

– Не, при матери не кричал, а потом закричал.

– Ва-а-а! Это правда – про гвозди?

– Да, так и Христос висел на гвоздях, и мама Христа и все люди рядом смотрели, а он всё терпел…

– Не продолжай, Поэт! Эх! Ужасные гвозди.

– Гвозди, это, брат, это… да, у каждого в жизни бывают ужасные гвозди, испытание веры и человечности (они помолчали).

– А я в юности был очень сильным спортсменом, на ринге за две секунды любому руки и пальцы ломал, а затем стал чемпионом и, честно говорю, в запале на ринге боли не чувствовал. А за большие деньги насмерть покалечил неугодного человека. Год в СИЗО отсидел, за недоказанностью отпустили меня, и всё замечательно. Тогда я на всех наплевал и меры не знал, но Бог в твоём лице меня наказал. Теперь я люблю фильм «Побег из Шоушенка», и, как ты, теперь живу в Тарусе, храм охраняю, и мне хорошо. У меня теперь другая душа – чистая, и Бог любит меня, и я, как тот разбойник рядом с Христом, любые гвозди выдержу, даже вот такие огромные. Я теперь человек! Ясно тебе?!