Перевернутое сознание

Я и вправду думал об этом – о том, что в квартире окажется ДУБЛИКАТ и в итоге он со мной разделается, порадует Фрэссеров.

Фрэссеры дали через несколько секунд о себе знать. В проходе ведущем в актовый зал, мне показалось я увидел лежащее туловище, из которого точно лианы торчали кишки. Я заспешил вниз по лестнице. Я никого не встретил и ничего не услышал (смахивает на дешевые фильмаки ужасов, где все гуляют где влезет, но ведь все-таки сегодня один из ученичков этой педагогической тюряги зарезал одну ученицу да и преподавателя хорошо потыкал, естественно, мало кого здесь будет. Наверно, пару преподов сидят в кабинете каком-нибудь или в учительской. Надеюсь, что они там не играют в «доктора» или что-то покруче, тем самым сбрасывая напряг и окружающий их психоз, а лишь пьют крепкий чай или кофе с добавками алкоголя?).

В квартире оказался ДУБЛИКАТ матери. Дверь туалета была распахнута. ДУБЛИКАТ храпел на толчке. Трусы были спущены до щиколоток. Ноги раздвинуты точно при половом акте. Рядом на полу около ступни ДУБЛИКАТА валялся полуразмотанный рулон туалетной бумаги, а чуть подальше у раковины пачка сигарет «Тройка». Мои глаза сами зыркнули в то место между ногами, а потом перешли на бедро чуть сморщенное (это была целлюлитная сетка). Я замотал головой. Ко мне в больную чиканутую башку пришла мысль, что инцесты или кровосмешения так и происходят: когда кто-то напоролся вдугаря да еще заснул чуть ли не в чем мать родила, и тот кто-то обитает поблизости с этим субъектом замечает это, и сраный господин ДЕМОН начинает играть с его воображением, порождая сплошную череду грязных мыслишек:

Давай смелее! Не дрейфь, сопляк! Потрогай все, что хочешь! Никто ж не видит! Это же интересно! Давай ты же хочешь-хочешь-хочешь! Такого шанса больше не представится, так что лови момент, дружбан, как любят выражаться в твоей среде.

Я замотал, что было силы башкой. Почувствовал, как по телу прокатилось напряжение, приятное манящее напряжение похоти. Давненько несколько лет назад я попался на эту особую удочку ДЕМОНА и тогда я ощущал себя даже херовее, чем после онанирований.

ТО, ЧТО КРАСИВО В МЫСЛЯХ И НА ИЗВРАЩЕННЫЙ ВЗГЛЯД, ПОЧТИ ВСЕГЛА ИМЕЕТ ПЕРЕВЕРНУТЫЙ ХАРАКТЕР И ИМЕЕТ РАЗЛАГАЮЩИЕ ЛИЧНОСТЬ ПОСЛЕДСТВИЯ

ЧТОБЫ НАЙТИ КРАСОТУ НУЖНО ПОТРАТИТЬ ПРЕДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ, НО МОЖНО ПОТРАТИТЬ ЭТО ВРЕМЯ И ВПУСТУЮ, ТАК И НЕ НАЙДЯ ТОГО, ЧТО ИСКАЛ

В спальню я заглядывать не стал. Да и зачем? Что я там забыл? Уверен, что там стоит вонь и затхлость, простынь скомяшена, на ней полно соринок, а одеяло почти валяется на полу, а подушки напоминают бутерброд, на который долго давили с обеих сторон.

В большой комнате все было по-старому (лишь пыли и грязи было больше). В моей комнате ничего не изменилось. Я думал, ДУБЛИКАТ все перероет, но, видно, в нем еще остались какие-то капли от того кем он был – бывшего ПОЧТИ ДРУГА. На стене блевотные пятна уже не казались чем-то из ряда вон. Словно они были там всегда, желто-оранжевые пятнышки, являющиеся неотъемлемой частью обоев. Я заглянул в ящик тумбочки. Закрыл. Не знаю, зачем я вообще это сделал.

Чувство – что пространство (водное пространство) разверзается, и я падаю в него. Оно обхватывает меня и начинает вертеть, точно клубок. К горлу подкатывает комок, мне кажется, что я задыхаюсь.

Нужно бежать! Бежать! Беги! Ты должен бежать!

Голос звучит, не переставая. Я хочу, чтобы он заткнулся. Зажмуриваю глаза и открываю снова. Не помогает. Все плывет. Это водное вязкое пространство продолжает глодать меня. Мне кажется, что я что-то должен сделать. Что? Я не помню, но внутри что-то продолжает повторять, пуская в мой больной перевернутый мозг импульс за импульсом о том, что я что-то должен сделать. Я обхватываю голову и жду, что этот приступ (или что там еще?) пройдет.

Хватит! Хватит! Дово-о-льно!

Приступ не прекращается. В башке по непонятной причине возникают обрывки того фильма с реальным изнасилованием, который я видел у Серого, а потом картинка ДУБЛИКАТА мамаши, потом тот труп, у которого из того места, где раньше были ноги, торчали лианообразные кишки. Все это крутилось в моем сознании и набирало обороты.

Ну же! Быстрее-быстрее! Давай же!

Я открыл глаза. Перед ними ходили круги, вроде тех, что оставляют водогонщики на водной глади. Пробуксовал на месте и рванулся на сраную вонючую кухню за ножом. Все ножи были грязные, с налипшим на них всяким дерьмом и, естественно, жиром. Это не остановило меня и я резанул себя по левой руке. Это вышло не очень. Нож я держал в руке, которая была горячая и потная, с трудом. Я застонал от боли, заполнявшей каждую частичку моего тела и разума, и попытался резануть себя сильнее, но не вышло. Появилась лишь белая полоса с выступающей местами жиденькой, светло-красноватой кровью.

Меня разрывало изнутри, меня так и подмывало разбежаться и треснуться тупой сраной башкой об стену, чтобы прекратить все это. Я схватил себя, что было сил за волосы и потянул. Провел скрюченными пальцами по груди. Ощутил жжение, которое лишь больше усилило боль внутри и чувство гнетущего отчаяния. Уткнувшись, лбом в пол, я сначала засмеялся каким-то пискливым истерическим смехом, а потом разрыдался. Сердце у меня забилось чуть быстрее, будто в ожидании чего-то (только ожидать-то было нечего), в груди я почувствовал, как когти и шипы отчаяния и безнадеги перестали впиваться в меня. В груди словно начало все замерзать и превращаться в ледяную пропасть полного безразличия. Я кое-как перевернулся на спину и прижался головой к стене, сломанные ребра ныли. Я делал маленькие вдохи и выдохи, подобно рыбе выброшенной на берег из своей естественной среды обитания. Я сглотнул комок, вставший в горле, и шмыгнул носом. Как же я был жалок! Я не знал, что мне хотелось. Я просто хотел исчезнуть, точно меня никогда не было. Я только все порчу, делаю хуже! Бесполезный кусок ДЕРЬМА-А-А!!!

НЕПОДВИЖНОСТЬ ЗАБЫТЬЕ КОВЫ БЕЗРАЗЛИЧИЯ

Мой взор застыл на грязноватом потолке. Я точно ушел куда-то глубоко в себя, в дальнюю потаенную пещеру, но я еще как-то воспринимал окружающее (очень-очень слабо). Моим связующим звеном с реальностью как раз и был этот потолок, который я мог воспринимать и больше ничего. Затем и потолок я перестал воспринимать. Я вспомнил деревню, где я жил по-настоящему, где я был маленьким и нормальным, где я что-то ждал от будущего, мог красочно мечтать и верить (я писал, что мое воображение, мои фантазии пока со мной, но они уже почти покинули меня – я становлюсь сухим трухлявым деревом; парнем, который несколько лет в коме, и надежды на поправку нет, но его все еще продолжают искусственно поддерживать, полагая, что что-то все же может измениться, что ветер жизни поменяет направление. Но ветер жизни не так часто меняет свое положение, как настоящий ветер. В основном он дует в одном направлении, а если и меняет курс – то очень резко и в худшую сторону. Я не долбанный пессимист. Мне хочется верить в счастье и чудо, но это кажется иллюзией, несбыточной мечтой, в которую веришь до определенного момента, а потом понимаешь, что есть реальность, а что есть мираж).

Мне вспомнилась одна из ночей, когда я, Генка и другая наша баталия ходили в поход (это было уже в августе, в самом начале). Я вспомнил природу тогда и успокаивающую тишину (слышались лишь отдаленные крики, которые приносило непонятно откуда, шум ветра, звуки птиц и кузнечиков). Наши палатки стояли почти на самом берегу реки. Напротив нас стеной стоял лес. Небо было светло-синевато-розоватое. Около наших палаток была сосна в виде рогатины с оттопырено-кривым суком. На глади водыотражается небо и перевернутый лес. Это прекрасно. Между нашей палаткой и девчачей горит костер, который в походе подобен очагу и приносит тепло и чувство некого спокойствия (особенно если рассказываются страшилки). Сидя у костра, поеживаясь временами от холода и слушая смех и слова моих как я думал самых лучших друзей, я ощущал довольство и радость того, что я есть, что я имею жизнь, которая в те прекрасные моменты не казалась мне скучной и бессмысленной и уж тем более той, которую нужно прервать.

К вечеру тогда завывал ветер, и костер в эту ночь был как нельзя кстати. Мы все забирались в палатку, хохоча над какой-нибудь глупой или паганенькой шуткой, а потом через несколько минут замолкали и просто лежали, слушая звуки по ту сторону нашего «вигвамчика», в котором все чувствовали себя уютно (ведь ты же не по ту сторону, где дует паршивый ветер) и погружаясь в ласковые объятия сна. Перед тем как погрузиться в сон, ко мне приходили мысли о девушке, той которая станет для меня всем и вся, а я – для нее (на подобие тех, которые породил мой тупой разум относительно меня и Нэт). По телу моему пробегал щекочущий озноб предвкушения, и я засыпал с мыслью, что завтра не будет простым завтра – завтра будет особым днем, когда все изменится.

Сейчас же я перестал думать о друге или какой-либо перемене. Разумеется, эта мысль у меня есть и так и останется, но она уже не такая как была – ее точно пообрубили. Она стала калекой, который двигается, но не с такой скоростью, как тогда когда он был здоровым. Но порой все-таки этот калека оживает, делает скачок, и я снова короткий миг, как полный придурок, чего-то жду.

Чего я жду?

Почему это не прекратится? Почему я не могу не думать о друге и любви? Если бы я мог стереть это из своего разума и сердца, как и кучу гадостей, о которых жалею!

На автопилоте, точно ходячий труп, я поднялся. В башке продолжало шуметь. Я плюхнулся на постель. Она была холодной и воняла как-то странно, точно старухи, которая забыла что значит мыться. Каким же бессмысленным и до безумия непроглядным все рисовалось у меня в башке? Я свесил голову, тупо пялясь в пол. Сквозь дымку я увидел извивающуюся горку кишок, они были чем-то покрыты, вроде плаценты, которую кошки после рождения котят съедают. Это были штучки Фрэссеров. Я подумал о том, сколько сейчас времени. Как я полагал раньше (и как говорил Нэт), то Фрэссеры должны быть не слишком активны с четырех до половины восьмого вечера. Сколько тогда было времени? Я не знаю. Может, уже было четыре, а может и нет. Скорее всего, было. То, что я говорил о Фрэссерах Натали – неверно. Я ничего не понимаю и не могу объяснить (раньше думал могу хоть как-то, но нет…не могу). ОНИ не поддаются осмыслению. ОНИ что-то размытое. Одно известно мне точно – что ОНИ сейчас ослабели хватку и напоминают вещь, которая тебя вначале восхищала или приводила в трепет, но спустя какое-то время ты адаптируешься к ней, и она уже не вызывает в тебе прежние ощущения, эти чувства уже притупленные с каким-то наростом и апатичные.

Все кончено для меня Версов, Они пришли за мной, Версов – Почему Кобрин так сказал? Наверно, это было уж психоз, он не соображал, что базарил.

Я сидел на стуле. Грязноватая рубашка на мне была измята, один рукав ее был порван и закатан по локоть. На груди были пятна крови. Я хотел шевельнуть руками, но не смог – обе руки были привязаны к подлокотникам кресла, к которым их жестко привязали коричневыми ремнями. С левой стороны ломило лоб, точно я налетел на косяк двери или еще какую-нибудь хрень. Изображение приняло относительную четкость. Перед собой я увидел стол, на котором были две стопки тетрадок; за столом металлическая койка у самой стены белого цвета. На ней сидела женщина в рубашке, на типа ночнушки, которая была задрана до живота и обнажала ее бедра и ляшки в ссадинах и синяках, руки ее висели, подобно безжизненным проводам. Перед ней стоял ко мне спиной, чуть опустившись. Одна его рука обхватывала край койки, а другую я не видел. Но я понял, где она и что этот тупой изращен делает ей, когда он спросил:

«Тебе нравится? – Женщина тупым взглядом наркоманки смотрела в окно, которое было огорожено сеткой. – Признайся! Скажи, что да! – Доктор-изврашен заработал рукой сильнее, она стала ходить вверх-вниз, или же это были какие-то вращательно-проникательные движения, мне трудно было определить. – Ну-у-у же! – Женщина была статуей. Ей бы, вероятно, было по фигу, если бы ей стали пропихивать туда кувалду. А как так, а? – Тупой кретин в белом халате сжал бедро женщины и разжал, сжал-разжал. Та снова не проявила никакой реакции– Ну и хрен с тобой, падла шизанутая! – Прошипел Докторишка-извращен в очках. – Хре-е-н с тобо-ой, – жалким певучим голосом проговорил изращен, вынув наконец-то руку и сдавив снова бедро женщины в синяках. – Пошла ты! Ты должна еще мне спасибо говорить, фригидная сука!» – Проорал извращен-доктор, подергав за левую дужку очков.

Тут этот чокнутый повернулся и увидел меня.

«А-а-а,– протянул он, – пришел в себя наконец-то. Ну и задал же ты нам работенки, Версов. Зачем же было поднимать такой шум, что Громиле и Пикачу пришлось применять к тебе грубую силу?».

«Пикачу?» – Переспросил я, поморщившись.

«Ага. Это гигант в джинсах и медбалахоне. Он приводит почти всегда тебя вместе с Громилой ко мне, подзабыл? Пикач созвучно с Пихач, не находишь? Ну, это не важно. В прошлый раз, я говорил вначале с тобой, но потом твой голос изменился и это был уже не ты. Он представился Вансинном. Очень необычная личность, я бы тебе сказал. В отличие от тебя ему все по барабану, у него нет никаких комплексов или мыслей о последствиях. Чувство, что он не боится ничего, готов переть как бульдозер, лишь бы было так, как хочет он».

«Это как раз обо мне, тупой больной на голову хре-э-ен!» – Крикнул я и закашлялся.

«Не-а. – С больным довольством произнес доктор. – Ты строишь из себя такого лишь снаружи, когда на самом деле напуган и одинок внутри – этот же субъект был одинаков как внутри, так и снаружи. Он не носил масок, как ты, Версов».

«Что вы имеете ввиду?»

«А ты не догадываешься? Я говорю о том, что в тебе живет еще одна личность, дружок».

«Вансинн – не часть меня!»

«Да что ты? А записи в дневнике, а? Которые он делал? Почерк и пометы ничего тебе не напоминают?»

«Это ни о чем не говорит».

«Да, ну?»

«Нукни себе в жопу!». – Я отвернулся в сторону. Посмотрел на окно, огороженное сеткой, в котором увидел грязно-желтоватую лужайку и одну ель. Потом посмотрел на женщину, которую недавно щупал доктор-извращен. Как мне показалось на устах женщины появилась легкая улыбка, больше смахивавшая на усмешку (она, точно радовалась, что сейчас этот хрен в белом развлекается с кем-то другим, а не с ней).

«Как же тогда Вансинн узнал о Третьей Личности, о том, что ты чуть не убил Зависалу, так ведь звали этого обкурыша, который сейчас уже скопытился?»

«Как скопытился?»

«Дозависался». – Ответил извращен, хихикнув.

«Так откуда же он мог узнать все это, а?»

«Из дневников. От Нэт. Откуда я на хрен знаю?!»

«Когда тебя обнаружил отец, которого ты еще зовешь ДУБЛИКАТОМ, и на которого ты напал, изранил кухонным ножом и продержал привязанным к стулу с запиханным в рот грязным носком около трех дней…».

«Слушайте вы, да он сам…»

«МОЛЧАТЬ, ГРЕБАНЫЙ РАЗДВОЙЩИК!!! Я же пытаюсь тебе помочь, а ты мне мешаешь».

«А кто вы?»