Перевернутое сознание

«Подожди, сейчас ты мне покажешь, как это делается. Я Штаники только приспущу. И будь осторожен со своими зубками». – Завсиало и бабы загоготали.

«Урою, падлу!» – Степашка рахзмахнулся ногой и хотел врезать Зависале, но тот уклонился. Степашка прыгнуол на Зависалу, треснул по груди. Тот отшвырнул пьяного и агрессивного Степашку, который закачался, а потом плюхнулся на землю.

«Хватит вам, дебилы эдакие!» – Писклявым голоском сказала одна девчонка, затягиваясь сигаретой и дымя как паровоз (У меня возникла мысль врезать ей по фейсу, чтобы сигарета вылетела у нее из помойного рта и чтобы рожу ей изрядно перекосило).

«Зависала, отстань от него!» – Подала голосок Ритка-услужилка.

«Я-то чё, этот конь сам начал!» – Хрипя ответил Зависала.

«Стё-о-оп. Забей ты на него. Мне уже надоело. Давай живе-е-й!».

«Иду». – Степашка поднялся, отряхиваясь. Он повел своего зайчика-зачесальщика за трубу на матрас совокуплений.

Мне стало чертовски плохо. В башке завертелся вихрь грязи из похотливых извращений, ужасов и крови. Я взял дневник, пиво и выбрался из Канализационной Берлоге через отверстие, которое раньше закрывал люк.

«Куда ты, Диман! А дрючка!». – Я мысленно послал Зависалу куда подальше.

На улице почти стемнело. Было такое чувство, словно я в кинотеатре, и свет уже почти погас. Слышался лай собак от частных домов. На светло-голубом небе была внизу красновато-рыжевато-розовая полоса. Это было очень красиво. Я свалил от Канализациооной берлоге к дубу, который располагался в шагах двенадцати от нее. Посмотрел в сторону шестьдесят третьей школы. Подумал о том, что, наверно, там сейчас кто-то учится. Но, естественно, это было глупо. Никакого там не было, кроме охранника. Который, должно быть, маньяк-убийца, похитивший какую-нибудь телку перед дежурством. Теперь он, подобно пауку, затащил свою жертву в самый дальний кабинет на верхнем этаже и развлекается с ней там. Глупая мысль, я знаю. А вообще-то и нет. В Альпвилле, возможно, многое. Я уже писал это в своем дневничке (запишу еще, ха!). Я даже слышал или читал, что в какой-то школе препод снимал аж детскую порнушку.

Детки, сегодня у нас контрольная работа, которую должны сдать все. Или вы не перейдете в другой класс. Вам нужно раздеться, и я вам пощупаю ваши пиписьки или же вы сами это сделаете. Наверняка, видели, как это делается. Так что же мы ждем. Камера. Мотор.

Я прижался к нему, кряхтя, как девяностолетний старик. Я такой разваленной себя ощущал, что это даже трудно передать на бумаге. Я ощущал внутренний холод. Мне пробирала дрожь. Хотелось согреться. Я прижал к себе ноги, посидел некоторое время, обняв себя руками и дожидаясь, пока это состояние пройдет.

Отхлебнул из бутылки. Почувствовал во рту кисловатый, согревающий вкус. Приятный. Он отогнал чуть-чуть гнетущие мысли. Мысли о слезах. Мысли о тоске и одиночестве. Мысли о желании найти кого-то, кому я не безразличен и от кого можно ощутить тепло. Я различил сквозь дальние крики и лай собак стрекотание «травяных певцов» – кузнечиков. Это навело меня на мысли о деревне, о нашем дежурстве с дедом, о моей бабуле.

Я отхлебнул из бутылки. Это не помогло. Мысли, только что отступившие, завертелись снова. Сердце у меня сдавила горькая боль.

Моя нижняя челюсть дернулась. Я сдавил зубы, но все это не помогло. Из глаз побежали слезы.

Мне стало легче. На короткое время мне стало легче. А потом я снова ощутил тупую рвущуюся наружу боль. Я залил ее пивом. И она притупилась. Я сложил руки на груди, ощущая в голове кружение и снова думая о смерти, о мести скотам, благодаря которым мои гребаные ребра замотаны, и о том, как бы было хорошо отомстить ДУБЛИКАТУ папочки, которые меня бесил по-страшному.

17 мая

Собирали с нас деньги на похороны Нины Соколовой. На первом этаже даже повесили ее фотографию. Директриса приперлась к нам на урок и с раскрасневшимся лицом говрила о том, как вообще такое могло произойти, что невинную девочку убил какой-то старшеклассник-максималист-шизофренник. Говрила, что сожалеет и скорбит всем сердцем.

Лень. Злость. Болели чертовски ребра. Я почти содрал тугую повязку (до того боль была сильной).

Видел белую сирень. Она, должно быть, приятно пахнет. Я к ней не подошел. Не решился, наверное. В ней есть нечто успокаивающее и нежное. Жаль, что я не подошел к ней, чтобы понюхать. Идиот.

Серый сказал, что выяснил, где обитает Вурхин. Он сказал, что вскоре, когда, как он сказал, соберет крутой авангард, мы нагрянем к нему и повеселимся. Серый говорил это с такой злобой и бешеным воодушевлением, словно избили не нас с Риком, а его.

«Пригласим поучаствовать в этом Молчаливого Франкенштейна!» – Сказал он, лапая Юльку.

Молчаливым Франкенштейном звали Илью Мерпина. Он напоминал великана, под правым глазом у него был бордовый рубец почти до самой верхушки переносицы, он был умственно отсталым и почти всегда якшался с парнями лет тринадцати. Когда самому Молчаливому Франкенштейну было шестнадцать лет (но выглядел он на все двадцать с лишним). Жил он неподалеку от пятнадцатого дома по Металлической улице, где ублюдок-Нойгиров и Зависала содержали своих шлюх. Говаривали, что Молчаливый Франкенштенйн ловит котов и трахает их (по мне так это были сраные досужие домысли, вроде тех, когда у нас в школе, когда я сидел в классе восьмом, прошел слух, что Цифроед и Бочонок находятся в союзе педов – не знаю, кто там был пассив, а кто – актив). Также трепали, что Молчаливый Франкенштейн до жути любят жрать козюли. Жрет аж смак стоит, говорил мне кто-то. Хотя кто именно, я припомнить не могу. Ощущение, словно я это знал всегда, точно это аксиома, подтверждение или доказательство, которой не требовалось.

Я не имел понятия, для чего Серый хочет заарканить Франкенштейна в наш план мщения, но ничего не стал говорить.

По телу пробежал приятный холодок от осознания близости минуты мщения. Уж я-то позабавлюсь, суки сраные!

Была контрольная по предмету Бочонка. По разным произведениям. Этот лох читал описание или реплику какого-нибудь герою, и нужно было назвать его. В общем тоска смертная, а самое главное это тупее некуда! Но любимица Бочонка перина с умным видом что-то писала на своем дрипанном листочке, постоянно таким миленьким взглядом пялясь на Бочонка, но тот на нее что-то не смотрел (вероятно, натешился?), а вылупился на Серого и меня (у меня чертовски ныло тело и ломило бошку). Когда я хотел списать, то Бочонок засек, и начал меня стыдить. Мне было, конечно, насрать, но этот вонючий гад знал, как поцарапать душу.

«Постоянно списываете, Версов. Все время!»

«Всегда то есть. Я понял». – Кто-то хохотнул. Должно быть, Марков Ванос.

«Не умничай. Ни к чему. Продолжим, Версов, так уж и быть, закрою глаза и дам тебе возможность списать, ты ведь только и можешь что-то жить на подсказках. Не очень-то хочется видеть твою физиономию еще целый год».

«А мне вашу тем более». –Зло ответил я.

«В чем-то у нас вкусы совпадают, Версов».

Дальше я не списывал. Я на своем листке после последнего ответа большими буквами написал по середине:

ИДИ ТЫ!!!

А внизу подпись обычным почерком: беги скорее к директрисе Дубоноске – ведь у тебя есть чем апеллировать, трус!

Дальше больное воображение подкинуло мне черную гадкую идейку. Серый и Рик (у которого «родимое пятнышко» на лице чуток спало; кстати, из-за этого «пятнышка», как сказал мне Рик, Светка не захотела дать ему; мне противно и страшно, вякнула она. Тогда я съездил ей для профилактики по харе, перевернул на живот, содрал черные брюки, которые аж затрещали, и поимел ее сзади, уткнув мордальником в покрывало, так что слышалось лишь ее приглушенное мычание, сказал мне Рик) меня поддержали. Они ржали, как полные психи-весельчаки.

Мы все это приводили в действие после седьмого урока. Два урока мы просидели в сортире, тягая «травку», которую притащил Серый. Потом Серый, забалдев, расстегнул ширинку и вывалил свой вонючий огурец.

«Зырь, Диман, на этого смельчака с палочкой, – ржа в кулак, проговорил Рик. – Убери на фиг его назад, зайдет еще кто. Чё ты его выволок-то?»

«Не помню. Кажись. Отлить думал».

«Дебил чокнутый». – Произнес я, делая затяжку и передавая сигарету Рику. Меня тоже начало забирать. По телу пробежал холодок. Появилось, что мне угрожает опасность. А потом я увидел обезображенные рожи на стене и высовывающиеся из нее ошметки и части тел, которые точно оторвал грубый и жестокий зверь и впихнул их в нее. Затем воображение начало посылать грязные порно сцены (на вроде той, которую мы видели на кассете у Серого – изнасилование различными способами и отрубка башки, которую потом этот бугай в маске тоже изнасиловал). Далее мне представилось, как я долбаю Серого мордой об грязный, покрытый пеплом подоконник, пока черепушка у него не трескает, словно переспелый арбуз, и дальше я выбрасываю его тело в окно, стекло с треском разбивается.

«Ха-ха. Да уж, сиськи у нее, ничего были. Как она давала-то раньше всем, внчале то, помнишь?»

«А то. Потом только стала кочевряжиться».

«Сейчас она может доставить наслаждение лишь некрофилу. Может, Кобрину, а?».

«О ком вы, придурки долбанные?» – Я поморщился от боли в голове. Там было ощущение, что ее чем-то наполняют, как какой-нибудь сраный сосуд.

«О Далыгиной и мальчике-тыкальщике пуза, на закопки которого собирали по двадцатке!».

«И что с того?!»

«А то! Уж лучше банку пивка или пачку хороших сигарет купить, чем отдавать их за какого-то придурка чокнутого, потому что видете ли ему не поставили пять. Мама, видите ли, член ему кухонным ножом отрежет и зажарит на чугунной грязной сковородке: Кушай, сынок, и получай в следующий раз пятерку!

«Заткнись, пока не схлопотал. Ты понял?!» – Прошипел я в злобе, долбанув по стене кулаком, глядя на Серого, глаза которого расширились.

«А что я сказал-то?»

«Да ни хрена хорошего!» – Я харкнул на толчок и направился вон.

Мы подошли к кабинету Бочонка. Рик дернул дверь, чтобы убедиться, что она заперта. Мне захотелось заржать на всю рекреацию, но я сдержался. В голове промелькнула сцена бугая с тесаком (странно, почему?).