Перевернутое сознание

Я выдрал листок и смял его. Это точно писал не я. Но кто? Это все Фрэссеры, это их проделки. Я взял ручку со стола в комнате Натали. На столе у нее была подставка в виде ежика, в спине которого были специальные круглые отверстия, и в них было воткнуто четыре ручки и два простых карандаша. Сквозь бившую меня дрожь я стал делать записи, надеясь, что тем самым мне хотя бы немного станет легче. Когда я пишу в своем дневнике, то словно заполняю что-то в своем сознании, убираю грязь, торопливость, рутинность и волнения и заполняю спокойствием – упорядочиваю как бы все в своем сознании. Это получается не всегда. Порой башка так раскалывается, что это не помогает. Тогда я делаю записи, потому что надо, потому что привык. А бывает, что меня охватывает волнение, что трудно сосредоточиться, приходится буквально заставлять себя хоть что-то делать (все мне кажется бесполезным, пустым и ненужным).

На том месте, когда я описывал, как больничный Фрэссер подловил меня со шрамами и начал копать, меня охватил еще больший озноб, в глазах потемнело и пришлось посидеть какое-то время, ожидая, когда это прекратится. Меня захлестнула злоба, почти первобытный страх, чувство отчаяния, безнадеги и одиночества. Когда я продолжил писать, то все это немного отступило, перешло на более низкий уровень – мне стало полегче. Но в башке так и пребывал беспорядок, там было темно. Я спрашивал себя: «Что я делаю? Зачем? Почему? Для чего я существую? Почему я такой, и мне так страшно?» Также я задал себе вопрос, который тревожил меня и никак не валил из моего сознания, как я не пытался его выпнуть оттуда: «КТО оставил эти записи на полувырванном листке?»

Натали застала меня, делавшем записи. Я поднял голову и кивнул ей. Она сделала едва заметный кивок. Выглядела она вымотанной даже больше, чем я. Она повертела головой из стороны в сторону, потянулась. Я молча смотрел на нее и ждал, когда она что-нибудь скажет. Первому мне почему-то не хотелось начинать. Видя Нэт такой изнуренной и сонливой, я почему-то почувствовал себя лучше. Наверно, это произошло, потому что, видя, что и другим также трудно, как бы смотришь на свое положение и дерьмовое состояние с другого угла, не такого темного и кровавого, будто получаешь от этого частицу света, который разбавляет мрак.

ВИДЯ, ЧТО ДРУГИМ ТАКЖЕ ТЯЖЕЛО – БЫВАЕТ, ЧТО И ТЯЖЕЛЕЕ – И ТРУДНО, КАК И ТЕБЕ, ПЕРЕОЦЕНИВАЕШЬ СВОЮ ОБСТАНОВКУ И ОТНОШЕНИЕ К НЕЙ – НЕ КОНЦЕНТРИРУЕШЬСЯ НА НЕЙ. А ГЛАВНОЕ ЖАЛОСТИ К СЕБЕ. УЖЕ НЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ТЫ ЕДИНСТВЕННЫ, КОМУ ХРЕНОВО В ЭТОМ ТЕМНОМ СУЩЕСТВОВАНИИ.

ЕСЛИ ДРУГИЕ ДЕРЖАТСЯ, ТО И ТЫ СМОЖЕШЬ.

«Ты ел, Дим?» – Спросила Нэт с закрытыми глазами и зевая. Она была чертовски усталой.

«Неохота. Фигово было? – Задал я вопрос после недолгой паузы.

«Я так устала: все тело ноет, словно меня пытали через таскание тяжестей, а после устроили промывку мозгов. – В сознании всплыл недавний день в тюряге, когда я еле дождался завершения дня, черкая что-то на огрызках листков, заменявших тетрадь (все-таки уходя из дома, я не мог предусмотреть всего). Спросил себя: а этот день был, или мне это лишь пригрезилось, подобно сну, сладкому или кошмарному? – Как рука?»

«Рука… – повторил я, точно не расслышал (вот кретин!) – Сносно. – Лицо Натали расплывалось. Я почему-то был уверен, что она Фрэссер. Но мне удалось отогнать эту гложущую меня мысль.

«Надо будет поменять повязку-то попозднее. – Натали смачно зевнула. Глядя на нее, я сам подумал о сне, который не хотел одарить меня своим присутствием, а лишь дразнил. «Допишу все и попытаюсь вновь – вдруг повезет?». – Пойду я тогда сейчас помоюсь да поем. – Нэт приоткрыла зеленоватые глаза и посмотрела на меня.

«Валяй». – Сам того не осознавая, я прикрывал дневник, в страницу, на которой я делал записи, была заложена синяя ручка с чуть шершавым колпачком (неужто Нэт его грызла?). Нэт развернулась и пошаркала прочь. Я продолжал писать еще около тридцати минут. Хотелось бросить записи: башка варила с трудом, и тело сковывала апатия, усталость и лень, но я твердо решил довести то, что начал, до конца. Каждую минуту думал, что сейчас появится Натали, и спросит, что я пишу.

НАДО СКАЗАТЬ

???

!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Но она так и не появилась. Наверно, закемарила в ванной, в теплой водичке. Возобновила атаку мысль, страшненькая идея, что она Фрэссер.

Голова раскалывается. Сознание расслаивается. Трещина за трещиной. Кусочек за кусочком.

Осталось совсем ничего до того момента, когда от моего сознания ничего не останется. Это звучит странно и безумно, но я начинаю верить в это сильнее день ото дня. Там точно скребет кто длинными когтями.

Уберу дневник в ящик под белье. Спущусь на лежанку, которую мне сварганила Нэт и сделаю новую попытку отдаться во власть сна. Если ничего и не выйдет, то просто полежу. Неподвижно, спокойно, едва дыша…

по-мертвецки…

ТЕПЛЫЙ ШЕРОХОВЫТЫЙ ПЕСОК. ШУМ ВОДЫ. ДУНОВЕНИЕ ВЕТРА. И БЕЗГРАНИЧНОЕ ЯСНОЕ НЕБО.

КАК ДОЛГО?

ГДЕ КОНЕЦ?

ОН СОВСЕМ БЛИЗКО

29 апреля

На деревьях начинают набухать почки. Солнечно. Пыльно. Люди, точно муравьи, вылезают из своих хибар, чтобы погреть свои задницы после стуж.

Мне хочется, чтобы была мгла или серость, как в дождливые осенние деньки. Почему? Потому что там, как я думаю сейчас, не так беспокойно. Все расцветает, все просыпаются от «спячки» и включаются в бешеный ритм, и этот дьявольский в некоторой степени пугает меня – мне бы что помедленнее. Ритм вроде зимних коротеньких деньков (но в то же время страшных: если ты не дома, когда сгустился черный мрак, а ты на холоде где-то в этой мгле).

Свет освещает то, что нельзя разглядеть при тусклом свете. И я полагаю, что Фрэссеры уже больше не ждут темноты, чтобы напасть на меня, – они стали обитать и в свете.

Я теперь страшусь света. Я имею ввиду дневного. При простом свете мне находиться небоязно, если, конечно, помещение, которое он освещает не слишком объемное. Я предпочитаю вторую половину дня сейчас – часов с четырех. Тогда мне уже не приходится уламывать себя, чтобы идти на улицу.

Раньше я думал, что ОНИ больше любят тьму, но в настоящий момент я не знаю. Я в полнейшем замешательстве. ИМ подходит все: как тьма, так и свет. Промежуток времени с четырех примерно до половины восьмого своего рода нейтральный. В этот период я не чувствую их близости так явно, как утром или ближе к ночи (после семи тридцати), когда ОНИ близко. В сознании нет особого тревожного предупреждающего огонька, но все равно не покидает мысль о том, что нужно опасаться гибели.

Заставляли меня кардио гонять на велюсе, налепив различные присоски с проводами. Это у этих больничных Фрэссеров называлось Велоэргометрической Пробой. Тебе сажают на велосипед (вроде тех, которые в спортивных залах и фитнес-клубах для тех, кто жаждет стрясти жирок с брюха, бедер и задницы) и заставляют гнать, что есть мочи в течение определенного времени (меня заставляли три минуты). Дают передохнуть и повторяют процедуру, увеличивая мощность. Моя врачиха-Фрэссер переключала переключатель мощности на ручке велюса. После первого раза я чувствовал себя еще ничего, но все равно приврал, сказав, что чувствую себя просто Фигово (голова кружится, перед глазами плывет и мутит). Меня заставляли гнать что есть мочи три раза. После третьего, когда мощность была сто ватт, и у меня чертовски ныли ноги, давление у меня было 200/115.

Из слов врачихи-Фрэссера и другой (той, которая работала в кабинете, где был этот велюс) я понял, что эту пробу на велюсе я прошел не очень (то есть хорошо: ведь мне и нужно было все плохо, чтобы не попасть в «ад на земле»). Затем меня отпустили, нацепив такой приборчик, который дал бы результаты суточного мониторирования артериального давления. Этот приборчик через определенные промежутки времени (45 мин.) начинал измерять мое давление, издавая пищащие звуки. «В такие минуты нужно застыть на месте и не двигаться» – как объяснила мене врачиха-Фрэссер. Мне нужно было, чтобы он показывал повышенное давление, и вскоре до меня докатило, что минут за пять до того, как он начнет измерять давление, надо отжаться раз тридцать, поприседать и побегать на месте и тогда давление у меня будет что надо. Это я уже проделал четыре раза. Давление самое большое пока было 155/90. До нового измерения осталось тринадцать минут. Сейчас нужно постараться, чтобы у меня было давление 160. Побить рекорд, так сказать.

Нэт лишь улыбалась и смеялась на меня, когда видела, как я выделывал что-то вроде зарядки перед пищанием приборчика. Кстати, я ей сказал, что пишу дневник, когда она появилась в комнате. Она ответила лишь: «Ну что ж? Ладно. Хорошее дело. Бочонок был бы в шоке».

«Это точно».

Почему я стал вести дневник и про Фрэссеров, я пока ничего не сказал.

30 апреля

Заглянул к Серому. Взял у него аудиокассету с песнями Брайна Адамса, под которые я вырубился у него.

«Ты где щас отвисаешь? В больничке, что ль, прохиндей?» – Серый толкнул меня легонько в бок, протягивая кассету.

«Я бы не сказал «отвисаю». Маюсь».

«Мне Нэт сказала». – Опередил меня Серый (я только собрался спросить, откуда он знает).

«Секу». – Я вначале хотел разозлиться: что Натали треплет всем, где я, но потом решил, что того не стоит. Она не сделала ничего особенного. Я лишь малость испугался, что она болтнула, что я пока у нее кантуюсь. Тогда бы она резко грохнулась в моих глазах, но дальше все эти очередные тупые подозрения развеялись.

«А ты чё на звонки не отвечаешь, а, Димыч? Около двух дней, наверно, звонил, чтобы пригласить отвиснуть, а у тебя никто не снимал. Там Мумия организовал небольшой туснячок в небольшой кампашке на квартире у одного паренька, с которым Мумия сошелся из-за того, что у того есть чем разжиться. Вот уж мы там напоролись! – Серый присвистнул. – Был этот парень, я и Мумия, а также четыре телки. Коза этого парня, у которого мы бухали, притащила одну такую скромницу… на первый взгляд. После пива с водочкой она тут же раскрепастилась и такое выделывала под музон, что все горит и стоит, ну ты понимаешь? – Я кивнул. Меня подмывало харкнуть этому Фрэссеру в лицо. Серый точно был Фрэссер. Я увидел, как у него отслоился кусок кожи на щеке, обнажив темно-коричневую, цвета копченой ветчины, плоть. – Потом Юлька отрубилась и остальные телки тоже, кроме этой скромницы, ее кстати Аленкой звали. Потом она уже умаялась и только гогалилась, когда мы ее мацали. Потом Мумия спросил меня, не против ли я, если он прокатится разок сзади на Юльке, я уж не помню, что я ответил, вот, а! Помню еще прежде чем долбануться в пропасть бессознания после очередного стаканчика водки с колой, после которого кочерыжка стала потрескивать и в итоге, кажись, и треснула, и я вырубился. Последнее, что я запомнил, как этот паренек, с которым якшается Мумия, размахивает своим боингом. Я уж не знаю, куда он собирался его употребить, кажись, спустить кому-то, пфу!. – Серый хмыкнул как полная срань. – Братик Илюши так ничего и не разнюхал, ходили, конечно, слухи, я что знают, так что Рик чуток подструхнул, но все это были пустые байки. Теперь эта вошь не возбухает, его и не видать особо-то. Чай, сидит дома развлекается с огурчиком своим, борзой говнюк!»

Когда я уходил с застывшим сердцем, то с другой щеки у Серого тоже начала потихоньку отслаиваться кожа. Серый (этот Фрэссер, я знал давно это, очень давно) протянул свою пятерню для пожатия, я ему лишь отсалютовал. Боялся, что из его руки выскочат какие-нибудь нити, которые вопьются мне в ладонь и разорвут ее, или еще какая-нибудь дурь.

В квартире Нэт был старый магнитофон, на котором я и послушал кассету. Под одну из песен у меня так сдавило сердце, что захотелось заплакать, но я этого не сделал – сдержался. Снова почувствовал себя самым жалким и одиноким в этом вонючем мире.

Никто мне не поможет… даже Нэт. Я, разумеется, расскажу ей о Фрэссерах и страхах, но вряд ли это что изменит. Расскажи Фрэссеру о том, что ты боишься Фрэссеров – разве он свалит?

Мне в лом тащится завтра в больницу, полную Фрэссеров. Я хочу лечь, и чтобы неподвижность меня обняла и приласкала. Хочу посмотреть крутой фильм. Почитать захватывающую книгу при свете лампы, в то время как на улице сгущается мгла, или же моросит октябрьский дождь. Мне бы хотелось больше не тревожиться и… не видеть ИХ и эти ночные видения, появляющиеся день ото дня все чаще и страшнее.

Наверно, это ИХ новая уловка.

ВСЕ МЕНЯЕТСЯ И ПРЕОБРАЗУЕТСЯ – ИХ МЕТОДЫ НЕ ИСКЛЮЧЕНИЕ

Скоро придет Натали со своих танцулек. Снова мне шепчет мой «дружок» ДЕМОН, что она одна из НИХ. А может, это и не Демон, а третья личность, которая завладела мной, и когда я чуть не задушил Зависалу? Не знаю.

Смотрю на шрамы на левой руке, которые сделал я себе сам и на те, которыми меня одарил ДУБЛИКАТ папочки. Я не понимаю, откуда они у меня появились. Я не в силах объяснить, почему я порезал себя. Понятно, что когда я себя кромсал, я хотел унять боль внутри меня, но разве нельзя было найти альтернативу? Иной выход из этого сраного положения? По мне так эти шрамы у меня на левой руке были всегда, как родимые пятна. Я пытаюсь припомнить хоть частично детали тех моментов, когда я взял нож, но мне дается это с трудом – встает сероватое пятно или преграда.

От Вансинна, близкого приятеля Версова,