Перевернутое сознание

«Да-а. Как же». – Потрясла башкой старушенция с причесоном а-ля барамбек.

«А у вас-то сынок отслужил в великой армии, у? Отмазали его, работая-то здесь? Потрясли жирком-то, чтобы поставили какой-нибудь диагнозик, по которому освобождают от кошмара, из которого редко кто возвращается прежним? Или же он отучился в институте? Вы же не могли допустить, чтобы с вашим ребеночком что-то произошло?»

Губы у баушки подрагивали, сухие руки она сжала в кулаки. Наконец она смогла родить:

«Не твое дело, щенок. Понял?! – Лицо баушки стало каким-то мертвенно-черным, а один глаз выпал на стол как раз на мою медкарту (Фрэссеры были близко; у меня начались черные видения, галлюцинации). Она поднесла сжатую в кулак старушечью руку и вонзилась пальцами в другой глаз. – ЭТО НЕ ТВОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО, ЗАСРАНЕЦ!!!» – Заверещала она, кинув его в меня. Он ударился об мою грудь и упал на мои брюки зрачком вверх.

Больше я ничего не сказал в кабинете этой старой кочерги. Я был парализован от страха и боялся смотреть на нее. Когда я все-таки решился, то увидел, что она продолжает писать в моей карте. Глаз у нее так и не было.

Чтобы выйти из леденящих сетей ужаса и страха, чтобы не думать о том, чтобы рвануть со всех ног от этого Фрэссера, я стал глядеть в окно, где светило весеннее солнце, которое еще не было таким жарким как летом, а лишь просто радовало и совсем немного согревало, и надеяться, что он меня не растерзает. Я старался сосредоточиться на Нэт и на том моменте после фильма «Большой папа», когда мы лежали вместе. Давление внутри уменьшилось, я смог сделать выдох.

Потом я осмотрел кабинет: у окна на столе кипятился чайник (естественно, пора пообедать, ведь эта баушка так успела утомиться за день, елозя задом по стулу и выводя на бумажках китайско-русские письмена); на подоконниках стояли в основном кактусы, но был и один мощный щучий хвост. Над одним здоровым кактусом я поржал про себя: от него отходил отросток, который напоминал готовый к употреблению двадцать первый палец. Мне стало немного полегче, я почти забыл о Фрэссере рядом со мной и морозном страхе. Пусть то, над чем я поржал, и было тупо, но оно помогло мне малость расслабиться. Что и говорить: смех – это чудодейственная сила. Порция эндорфинов пока никому не мешала.

Когда появилась молодая медсестра (лет двадцати трех), баушка с прической а-ля барамбек отдала ей карту, в которую записала, с чем я направлен и откуда.

И кстати, забыл записать: бабуся-Фрэссер грубо спросила, глядя на меня пустыми черноватыми впадинами на месте, которых были совсем недавно глаза, буду ли я есть у них. Я, не раздумывая, ответил отрицательно, но она все-таки дала мне пару бумажонок небольших (вроде талонов) на еду (Я удивился, как уж она смогла после нашей стычки). Неизвестно, как там готовится еда-то тем архаровцем, который заправляет у них на кухне в их больнице. Платят ему там уж точно не золотые горы, и может, он для прикола насрет в жратву, добавит какую-нибудь приправу, чтобы не воняло, риса, лучка, морковки, перемешает все это и скажет, что это, мол, плов – нетушки! Или супы эти больничные: мутные, точно воду брали из ближайшей лужи, потом постругали картошечки не первой свежести, плюнули, посолили, помешали – и вуаля, дорогие больные, ваш обед. Бон аппети!

На медсестре были коричневые колготки, которые были такими гладкими и так хорошо натянуты, что не было ни одной складки или типа того. Ноги у нее были такие жирненькие – самое то (и не сказать, что ляжки, и нельзя сказать, что палки). Белый халат доходил колен, а на ногах были туфли наподобие шлепанцев. Из них виднелись ее пятки. Весь пусть до моей палаты (четырнадцатая), я пялился на ее ноги (вернее, ее пятки), которые выглядывали из туфель и были так круто обтянуты колготками, которые даже поблескивали иногда на свету. Мне захотелось дотронуться до них, была мысль попросить ее снять их, чтобы я дотронулся до них и провел рукой. Но потом я подумал о том, что она, вероятно, не мыла свои копыта и как только стащит свои так хорошо смотрящиеся на первый взгляд колготочки, на меня пахнет смачной струей застоявшегося потняка. Желание дотронуться до ее пяток тут же почти исчезло. В тот момент я чувствовал себя неким извращенцем. Кто-нибудь другой бы подумал обо мне, должно быть, также, знай он мои мысли. Сам не пойму, почему в башку лезет вся эта галиматья. Наверно, потому что я тронутый.

В палате было еще два человека – один дед с поседевшими волосами, который выглядел очень хорошо для пенсионера. Я решил, что он еще работает, хотя давно должен быть на пенсии. Его звали Анатолий Викторович, но он разрешил звать его просто по имени (по имени, но, естественно, не Толей). Он мне сразу понравился. Спросил, с чем меня направили, потом сказал, что, мол, скоро в армию (меня бесит, что если тебе семнадцать, то чуть ли не каждый долдонит тебе о том, что тебе скоро в армию, точно я и сам не просекаю о такой «великой» чести). Но, к моей радости, Анатолий хоть не драндычал о том, что как это почетно послужить в армии. Он лишь сказал, что сейчас армия не то, что была при его времени, сейчас все по-другому, сказал он, вздохнув и вытаскивая из пачки сигарету, все вверх тормашками, перевернуто сверху вниз. Потом он пошел курить, добавив перед этим: «Молодец, парень. Если можешь не ходить в армию, то не ходи». У самой двери он повернулся ко мне и спросил меня, забаю ли я. Я сказал, что да, хотя на самом деле нет. Бывает, что я покуриваю, но это лишь когда я выпью хорошо (и то не всегда) или когда нервишки не к черту.

«Тогда пойдем потягаем. Врач в обход все равно не скоро придет».

«Идет». – Поэтому я можно сказать и наврал насчет того, что курю. Мне понравился Анатолий, хоть он и спросил про армию. Но он тут же высказал мнение, которого придерживался и я относительно армии, и поэтому я к нему почувствовал некоторую привязанность, которую чувствует внук к любимому деду (к своему, то есть отцу ДУБЛИКАТА матери, я испытывал что-то вроде этого, но только что-то вроде, а не именно это). Второй дед с практически лысой черепушкой так и не проснулся и продолжал кемарить, отвернувшись к стене лицом. На нем были трико, которые съехали и открывали резинку его цветастых трусов, и майка на выпуск. В сравнении с Анатолием он выглядел гораздо хуже.

Мы сокращали продолжительности наших жизней, а Анатолий тем временем рассказывал мне о своей жизни. Что он служил в армии с 1947 по 1949 года где-то рядом с Германией. Сказал, что мог там остаться, но не стал. Его ждала жена, которая, как я понял из его слов, уже больше его не ждала – ждала лишь надгробная табличка на кладбище с ее именем. Про себя я подумал, что лучше бы он остался в Германии. Хотя не следует думать, что на другом конце бутерброда колбаска лучше – всегда думаешь, что там где тебя нет, все намного красочнее и привлекательнее. Также поделился тем, что у него два высших образования (одно техническое и еще какое-то), а он работал около семи лет водителем автобуса и маршрутки (вот те и высшее образование!). Мне очень понравился Анатолий – он разговаривал со мной, как с человеком, как с равным, точно я был такой же взрослый, уже проживший почти всю жизнь. Со мной так никто не разговаривал из взрослых (а много ли я общался-то с ними?!) Это было так приятно, что внутри я почувствовал полноту и удовлетворенность – я стал на короткий промежуток времени нормальным, полноценным (а не разрозненным или половинчатым, полым) человеком.

Врач пришла только во втором часу. Она обследовала меня после Семёна Архипова (так звали полулысого старика, провалявшегося лицом к стене до самого ее прихода). Врачиха была лет сорока, лоб в мелких морщинах, а черный волосы собраны в хвост и стянуты резинкой. В руках она держала как раз ту карту, которую заполнял барамбек при моем поступлении. Она мне не очень-то понравилась. Честно говоря, я ожидал увидеть врачиху помоложе. Она представилась, но я имя не запомнил (значит, не больно-то надо было).

«Что беспокоит?» – На одном тоне произнесла она.

И я начал методично я впаривать, изображая из себя самого что ни на есть инвалида, который никак не может отправиться в «ад на планете Земля».

Сосредоточился, чтобы ничего не забыть из моих симптомов. Анатолий и его лысоватый приятель по палате Семен Архипович смотрели на меня (я чувствовал их взгляды) и, должно быть, поражались тому, как круто я завираю. Я пожаловался на частые головные боли, слабость, головокружения. Врачиха спросила меня, в какой промежуток дня у меня все это наблюдается больше всего. Я моментально ответил, что во второй половине и порой по утрам. Если бы я ответил, чуток замявшись, то она тут же бы просекла, что я вру – поэтому требовались осторожность и внимательность. Также сказал, что часто устаю особенно после нагрузок (типа мне полезно только на диване лежать и ни черта не делать, кроме как жать кнопки на пульте ), и бывает учащенное сердцебиение, когда даже поднимусь по лестнице.

«Куришь?»

«Нет». – Тут же отреагировал я. Врачиха хотела меня подловить: что я могу трепануть, что курю – и тогда сердцебиение можно списать на отдышку из-за курения.

Послушав меня, врачиха стала измерять мне давление. Мысленно я перенесся на одинокую дорогу, тянущуюся далеко вдоль поля с одной стороны и леса – с другой; пасмурно, моросит дождь; подувает временами противный ветерок, наводящий дрожь; скоро стемнеет – а найду ли я, где переночевать, неизвестно. В лесу полно Фрэссеров с озверевшими и уродскими лицами в каплях дождя и кусками черноватой свисающей кожи. ОНИ ждут, пока не нападают… ждут, когда я окончательно вымотаюсь, чтобы схватить и разделаться со мной. Запытать и превратить в кучу полуфарша. До пришествия темноты остается совсем немного, ты осознаешь это, но сделать ничего не можешь, потому что дорога так и тянется вдаль, ей нет конца, и тебе, следовательно, негде скрыться от Фрэссеров, ты у них как на ладони. Из-за этого доза адреналина в крови доходит до максимальной, тебе жутко страшно, так что хочется зарычать от отчаяния и боли, но ты не можешь, нет сил, и крик застряет в горле.

«Какое давление?» – Спросил я (чуть со страхом, потому что внутренне боялся, что если оно маленькое или вообще нормальное, то она скажет мне валить из больницы и тогда мне точно каюк).

«170 на 90». – Ответила она. Я возликовал. Вот что значит ассоциативное давление: если хочешь получить давление, которое требуется, то настрой свой разум на страшное, вводящее в трепет, закольцуй эти мысли и держись на них (иногда у меня может и не получится такое – когда смешинка попадет или нет настроя).

Затем врачиха велела мне завтра придти к восьми утра сдать кровь из вены на анализ; потом сказала, что сделают ЭКГ.

«А там увидим» – добавила врачиха. Я ненавижу, когда они так говорят. Эта фраза вносит неопределенность, и ты не знаешь, что будет дальше. Если же ты знаешь, что у тебя впереди, я имею в виду, какие анализы и процедуры, то перенести больницу намного легче. Поэтому, вероятно, многих еще и бесит больница – из-за подобной вот тормознутости в добавок к скотскому отношению.

И вот наступает тот момент, когда моя радость стала разрушаться, все разлеталось, не спеша на кусочки. Меня не охватила ни бешеная ярость, ни ненависть, ни желание убить (что весьма странно), а чувство холода и желание укрыться под несколькими одеялами, зарыться за них – спрятаться от всего, что вводит в дрожь, чувства нерешительности и боязни. Мне этого очень захотелось! А еще я подумал вот о чем: какими же скотами могут быть порой долбанные человечки, которые на первый взгляд показались тебе вроде бы на первый взгляд нормальными – но доверять никому нельзя.

ВСЕГДА БУДЬ НАЧЕКУ!!! ФРЭССЕРЫ ТАЯТСЯ ПОВСЮДУ И ЦЕЛЬ У НИХ ОДНА …

Пока ИМ не удается растерзать меня, хотя ОНИ были о-о-очень близки к этому, но ОНИ продолжают пытаться воздействовать на меня психологически и эмоционально. ОНИ знают мои мысли и манипулируют ими. Хотят довести меня. ОНИ секут, что я помышляю временами (а не частенько?) о… ОНИ знают об Александре. Утром они не могут открыто напасть (ОНИ могут лишь пугать видом), потому что бояться света, а ночью – им не давал пройти скотч, которым я заклеивал щели под дверью, над и с боков, а также мысли о моей Нэт (именно они спасли меня, когда Кунер лишь оставил на мне новый шрам, а не перерезал горло); сегодня я не буду рисковать и заклею щели сверху, снизу и с боков двери Натали. Одни лишь мысли могут не помочь – сегодня я убедился, как Фрэссеры могут влиять психически-эмоцианально утром. У НИХ изменилась тактика (я чувствую); ОНИ стали более агрессивными. ИХ достало просто играть. Кошке в итоге надоедает играться с мышкой – ей хочется крови, так же и этим ублюдкам. Но, чтобы заклеить щели, нужно сказать Нэт. Но я пока не решаюсь, мне боязно. Сегодня не стану, но завтра обязательно сделаю. ОБЯЗАТЕЛЬНО! Если я накроюсь с головой, то чувствую спокойствие и что отделен от Фрэссеров, можно защититься от НИХ в этот раз таким способом. Если он, конечно, не способ-обманка? ХА-ХА-ХА!!!

КАК Я УСТАЛ! Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО РАСПАДАЮСЬ ПО ЧАСТЯМ. МНЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ЭТОГО, НО ГДЕ ВЫХОД? КАК БЫТЬ ЕДИНЫМ? НОРМАЛЬНЫМ? ОБЫЧНЫМ?

«А что это у тебя с левой рукой-то, а?» – Спросил таким чуть простоватым голоском Анатолий.

Мне было и не к чему, я совсем забыл про свои шрамы (те, которыми меня одарил ДУБЛИКАТ папочки, были замотаны марлей и заклеены умело Натали), но остальные были видны, и я до сих пор удивляюсь, почему врачиха даже не спросила меня про них, а спросил такой вот чересчур любопытный говнюк, который мне понравился так вначале.

«Несчастные случаи на производстве». – Ответил я, замешкавшись секунды на три (не больше).

«Какие-то они уж слишком ровные, не похоже на случайность, а? – Я быстренько нацепил футболку, а затем и рубашку через голову (терпеть не могу застегивать пуговицы и тратить на это время). – Ты случаем не сам себя… ш-ш-ш-ш-ш… – Издал свистящий звук этот говнюк, вонючий Фрэссер, замаскировавшийся так хорошо, что я его и не признал: забыл собственную аксиому моего рутинного существования – никому нельзя доверять, кроме Натали (да?). Но все-таки хочется верить-то кому-то. Хочется, но лучше не раскрываться, чтобы не получить тесак в сердце как в психологическом, так и реальном смысле. Кто знает, на что теперь способны ОНИ. – Чиркнул себя пару раз, у? – Больничный Фрэссер провел оттопыренным большим пальцем по плечу, словно ножом. – Но у тебя ведь не это, правильно?».

Повисла тишина. Я почувствовал, как к лицу подступает жар. Мне стало не по себе. Все те добрые чувства, которые я вначале испытал к Анатолию, как ветром сдуло, я ненавидел его. Как я мог так попасться? Как он меня подловил! Я ощутил себя жалким, брошенным, грязным и смердящим, точно труп. Вспомнил Александра. Накатили черные мысли… о завершении всего. Наконец мне удалось выйти из мрачного темного ступора, который протягивал свои мертвенные склизкие лапы ко мне, стараясь поглотить. Мне нужно было дать отпор этому вонючему Фрэссеру, которому удалось нанести мне ощутимый удар.

«Нет. – Твердо произнес я, глядя прямо в глаза этой любопытной свинье. – А вы и у безногого или беспалого спрашиваете, где он ногу или пальцы потерял?»

«А при чем тут это?»

«При том!» – Я почти сорвался на крик. Мне чуток трясло. Сердце скакало вверх вниз.

«Если надо спрошу».

«Спроси, хрен любопытный!»

«Следи за языком, малец!» – Анатолий-Фрэссер поднялся и злобно зыркнул на меня.

«А то что, а?! Убьете меня?!» – Я до сих пор не мог поверить тому, как точно этот ублюдок просек все, попал в самое яблочко относительно порезов. А также меня поражала назойливость и любопытство этого урода. Он, наверно, готов был засунуть свой нос в задницу лишь все разузнать в детальных подробностях.

«При чем ту это-то. Спятил, что ль?» – Анатолий опустился на койку, махнув слегка рукой.

Я вышел из палаты и чуть ли не побежал по коридору. Медсестра на посту, сидевшая за столом и заполнявшая какой-то журнал, подняла голову и глянула на меня (я заметил это боковым зрением – посмотреть на нее прямо я боялся; я безумно боялся).

До квартиры Нэт я доехал на автобусе. По двум причинам: 1) у меня осталась одна сотня, а ездить сюда мне придется дней десять в лучшем случае 2) если ехать в маршрутке, то Фрэссерам легче меня заграбастать из-за ограниченного замкнутого пространства – из автобуса можно выскочить, если что.

Когда я отпер дверь квартиры Натали (у меня это получилось не сразу, хоть Натали и показывала мне, как это делается раз пять), то я тут же захлопнул дверь. Мне почудилось, что я различил за спиной учащенное дыхание, смешанное с хрипением. А что если это мог быть Кунер? Он способен исчезать под землю, прятаться внутри стен и бетонных лестниц.

Натали еще не было. Я налил себе холодного чаю и жадно выпил. Голова кружилась. В груди был ледяной давящий ком. Я думал, что должен бежать. В башке звучало: «Беги! Беги как можно дальше!». Мне казалось, что я что-то должен сделать, но не мог вспомнить что именно. Я забыл. Это болезненно давило на меня. Меня бесило, что я не могу вспомнить, что собирался сделать. В мозгу у меня была огромная пропасть, не было ни одной мысли, никаких желаний или чувств – лишь огромная полость, а где-то за ней леденящий страх. Меня била дрожь. Я улегся на кровать Нэт, сжавшись в комок. Зубы стучали. Я натянул одеяло вместе с покрывалом, сжавшись сильнее. Все было каким-то прозрачным, точно мутная вода. Я вспомнил ДУБЛИКАТ папочки и как он ломился ко мне через дверь (Когда выйдешь из своего укрытия, кролик, а ты выйдешь, я знаю. Тебе лучше свалить вообще из квартиры, не то я сделаю это. Ты понимаешь, что значит «это», а) Подумал о ДУБЛИКАТЕ матери. Интересно, она выйдет из его власти? Да? Нет? Мне трудно сказать. Я не знаю. Я ничего не знаю. Не понимаю. Я полностью запутался. Вообще-то нет. Она уже можно сказать мертвая. Ей насрать на все. На меня, даже на себя. Хоть она и просила в первые разы, как напоролась прощения, но это были пустые слова. Она не чувствовала раскаяния, я в этом уверен. Она поганая лгунья.

ПРЕКРАСНО ВСЕ СТЕРЕТЬ И НАЧАТЬ ЗАНОВО. ИЗМЕНИТЬ ОКРУЖЕНИЕ, ОТНОШЕНИЕ, ОБСТАНОВКУ – СТАТЬ ИНЫМ.

Я так и не заснул, хотя очень хотел этого. Башка продолжала раскалываться. В нее воткнули что-то вроде лома и раскачивали туда сюда. Раздавалось потрескивание время от времени. Было сильное давление на глаза. Потом я почувствовал запах гниения вперемешку с чем-то еще (кажется апельсинов). Я поднялся и кое-как вышел из комнаты. Взял с полки журнального столика из топки газет несколько штук. Просунул несколько из них под низ, часть вверх, а потом стал разрывать остальные и мять, чтобы запихать в щели по бокам. Бумага по бокам просовывалась плохо и выпадала, а звук разрываемой газеты бил по ушам, так что одно ухо даже заложило. Я слышал биение собственного сердца, точно оно находилось не в груди, а в мозгу. Дверь не запиралась. Я прикрыл ее что было сил. Подергал. Достал дневник из ящика, где лежали простыни. Я спрятал оба дневника туда в первый же день. Мой второй дневник почти закончился. Из дневника торчал один листок – он был наполовину выдран. Я не помнил, чтобы делал это. Я раскрыл дневник на этой странице. Листок был помят. На нем, начиная с середины и чуть наискосок было написано следующее:

Ты начинаешь осознавать своим сознанием, где ты в действительности или еще не до конца? У тебя давно подозрения относительно всего этого и своей нормальности, ведь так?Согласись, что непонимание и незнание, где ты есть и что впереди жутковато?

Я знаю, где я и где ты. Там, где ты есть, ты уже побывал.