Российский колокол № 4 (48) 2024

– Сколько дадите?

Марфа бросила на прилавок несколько монет.

– Больше не дам.

Женщины вздохнули.

– Мы согласны.

Молча взяв деньги, они удалились. Марфа же выложила щипцы на витрину, обозначив тройную цену. «А кичливости – невпроворот! – с неприязнью подумала она и подытожила: – Ничего, скоро мы спесь с этих инкрус… инкус… (тьфу ты, не выговоришь!) собьём». И вновь распушилась на звук колокольчика.

Софья Александровна молча провела Марфу на кухню. Чуждый аромат витал в воздухе. Марфа по-свойски села и, не спрашивая разрешения, плеснула себе кофе. По скатерти коричневой жижей расползлись рваные взбухающие рубцы.

– А вы что же, Софьясанна, не присядете? Допрежь того не брезговали. – Она пытливо посмотрела на бывшую хозяйку.

Софья Александровна, укутавшись в воздушную шаль, вздохнув, присела.

– Шалька-то ваша никчёмная совсем, непригодна от холода-то. И чего вы в неё вворачиваетесь? – начала разговор Марфа. – Может, тёплую вам принесть? Вы только скажите, по старой памяти расстараюсь.

Разговор не клеился. Марфа, оттопырив толстый мизинец, с при-хлюпыванием втягивала в себя из крошечной чашки горячий кофий (чёрт бы побрал этих бывших, ведь дрянь несусветная!). Однако силилась соответствовать благородным манерам хозяйки. Изнутри же просто захлёбывалась ядом: «Ишь ты, какая: обнищала, распродала, почитай, всё, а гонор остался. Противно ей со мной чаёвничать, а виду не показывает. А чем я хуже? Наше сейчас время. Хватит. Были уже ничем. А станем всем. И из сервизов ихних будем кушать, и в кринолинах ходить, и на роялях играть».

Софья же Александровна, глядя на разодетую, в рюшах Марфу, напоминавшую ей дачную самоварную бабу, печально думала: «И это – будущее России? Да хоть тысячу лет будет водить Моисей по пустыне таких марф – генофонд не улучшится».

– Голубушка, – вежливо выдержав ещё два прихлюпа, спросила она Марфу, – могу я поинтересоваться целью вашего визита?

Марфа по-хозяйски откинулась на стуле, предварительно вытерев запотевшие руки о скатерть. Тонкая бровь Софьи Александровны приподнялась в лёгком изломе и опустилась на место.

– Я, глубоко… важаемая Софьясанна, комиссионку держу. Слыхали, наверное. А у вас вещичек ненужных – не счесть. Оптом могу скупить – всё равно проедите. Вот серебра столового уже не вижу, глядишь, и до хрусталя дойдёт. А я всё за хорошие деньги приму.

Взгляд Софьи Александровны сквозил мимо Марфы в прошлое. Ничего не осталось в этой хваткой бабище от отчаявшейся беременной, которую она по доброте душевной приютила. А теперь та мнит себя ровней. Да, их время. Что стало с Россией? Словно причудливое лоскутное одеяло из клочьев смешавшихся сословий, чуждых культур и неясных ориентиров. И сплошь марфы: хваткие, наглые, невежественные.

– Софьясанна, вы тут невзначай Богу душу не отдали? Взгляд-то какой стеклянный. – Марфа склонилась над ней, обдав запахом застоявшейся пролетарской столовки. – Ну, вы тут решайте, а я завтра тогда загляну, отдохните покуда. – И ретировалась подальше от греха, заприметив мимоходом: «Совсем плоха Софьясанна, туго соображать стала, да и взгляд… Не ровён час, падучая».

Громоподобные раскаты опостылевшего голоса тёщи закупоривали уши. Марфа, упёршись руками в исполинские бока, достойные внимания пролетарского скульптора, смотрела на зятя как солдат на обречённую вошь.

– И чего же, тебе, болезный, неймётся? В третий раз пристраиваю на доходное место, а ты, немощь интеллигентская, никак не приноровишься? С тебя требовалось-то: ящик поднять, донести, поставить. А ты?

– Не моё это, Марфа Никитична.

– А что твоё? Стишки сомнительные клепать? Дождёшься – загребут как чуждый элемент.

Марфа схватила со стола тетрадку:

– Вот здесь ты на что намекаешь, паршивец:

«Все за лопаты! Все за свободу!

А кто упрётся – тому расстрел»?

– Это не я, это Гиппиус, – сдавленно застонал зять.

Марфа шарахнула жилистым кулаком по столу. В серванте жалобно возроптали серебро и хрусталь.

– Я с вами не из одной печи хлеб едала. По мне что Хипиусы, что какая другая тля недобитая – всё одно: враги народа.

– Боже, ваше невежество ужасает. – Субтильный зять воздел было руки к семейной реликвии, но взгляд наткнулся на шляпки гвоздей.

– Куда вы дели Матерь Божью? Неужели снесли в свою комиссионку? – ахнул он. И осел подломленной берёзкой.

– Ах ты, говна какая: иконку пожалел! Люди добрые, держите меня, а то ща как запендюрю – ведь руки чешутся. – Двинулась Марфа на поверженного зятя.

Тот, отползая от неотвратимо наступающей на него тёщи, нащупал на полу упавшую со стола вилку и заслонился ею, как щитом.

– Мама, – возопил зять, – ради Полюшки не сокрушайте нашего несокрушимого счастья, не губите свою загубленную революционно-большевистскую душу!

Марфа притормозила. Задумалась. Выматерилась. Села на стул и уже спокойно произнесла:

– Вот завернул, гадёныш. Сразу и не сообразишь, что сказать хотел. Серебро-то положи, оно же и ткнуть может. Нужно оно тебе как в Петровки варежки, – с усмешкой покосилась она на нелепое оружие в руках зятя.

Вошла Полина.

– Вы уже позавтракали? А я крендельки с пылу с жару принесла.

Присмотрелась. Сникла.

– Мама, у вас опять идейные разногласия?

– Да какие-такие разногласия, всё по-благородному. – Мать подошла к зятю и, стряхнув с него пылинки былого сражения, по-родственному похлопала по плечу.

– Живи пока. А на работе завтра чтоб верняком был, – и обратилась к дочери: – Пошла я, Полюшка, делов много накопилось. А вы кушайте свои крендельки, кушайте.

Полина, проводив мать, с тревогой посмотрела на мужа. Евгений вскочил. Забегал по комнате.

– Полина, умоляю, – он был в отчаянии, – усмири её. Это ни в какие ворота не лезет!

– Я же просила тебя быть повежливее. – Гримаса отчаяния перекосила лицо жены. – Мать нам добра желает.

– Господи, пошли мне терпенья. Это я-то невежлив? – возмутился Евгений. – Она меня топчет. Унижает как личность. Подавляет.

Лицо Евгения заалело, в своём праведном гневе он был необычайно красив и беззащитен. Полина с восхищением смотрела на мужа: ей было неважно, что он говорит, слова были лишь фоном для её всепоглощающей и преданной любви.

– Она полагает, что революция делалась для таких как она, и считает себя вправе помыкать и указывать, как жить и что делать.

– Евгений, она столько в меня вложила. – По бледным щекам жены пролегли солёные бороздки.

Муж мгновенно сник.

– Успокойся, Полюшка, я не со зла: все нервы она мне вымотала. Просто не могу никак понять, как это ты, моя вишенка, так далеко от этого яблока упала…