Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЛЬВОВСКИЙ. Нет-нет, мне давали просто читать книжки. Карточки заполнять – ответственная работа, не детская (и уж точно не с моим почерком). В какой-то момент я больше всего интересовался альбомами карикатур Жана Эффеля и Херлуфа Бидструпа, это были-таки такие два западных карикатуриста, которые были в СССР разрешены, их охотно и помногу издавали. Я недавно пересмотрел какое-то количество этих картинок и увидел, что они некоторым образом даже не слишком потеряли в обаянии – только теперь это обаяние – даже не знаю, умеренности, что ли.

ГОРАЛИК. Они тогда казались нам совершенно уникальным феноменом.

ЛЬВОВСКИЙ. Я вообще не знаю, были ли они уникальным феноменом, потому что я вообще не интересовался этой культурой – да и как бы я мог ей заинтересоваться? Наверное, они не были уникальными, сложно представить, что датчанин Бидструп существовал в каком-то значительном отрыве от американской традиции, – но понятно, что я просто не задавался этими вопросами. А очарование умеренности – это распространялось на многое, что я тогда смотрел: был, в частности, там альбом фотографий, сделанных актрисой Джиной Лоллобриджидой, – не фотографии, на которых она, а сделанные ею фотографии. Это как раз и был единственный, кажется, случай, когда попалось «не то», потому что часть фотографий были – при всей моей ненависти к этому слову другого тут не могу подобрать – эротическими.

ГОРАЛИК. Она же была другом Советского Союза.

ЛЬВОВСКИЙ. Ну да, она как-то раз даже, по-моему, входила в жюри Московского кинофестиваля. Так или иначе, я смотрел много разных книжек, а потом, когда мне стало интереснее читать, чем смотреть, я перешел к их чтению. Читал я много, начал, наверное, года в три – потому что в полпятого я уже читал, кажется, бегло (и про себя) книжки про динозавров. Вообще читать я научился при посредстве пишущей машинки: мама долго работала дома, я был болезненным ребенком, – и печатала каталожные карточки. Впрочем, не только карточки, потому что отец переводил для Всесоюзного центра переводов – ВЦП. Это такое удивительное учреждение, оно, кстати, как тут оказалось к моему изумлению, до сих пор живо, – которое выросло из бюро переводов при ВИНИТИ.[1 - Всесоюзный институт научной и технической информации АН СССР.] Занималось это учреждение, как я понимаю сейчас, по большей части вот чем: в 1970-е, после нефтяного кризиса, советская наука – особенно в том, что касалось технической стороны дела и вычислительной техники, пребывала, с одной стороны, уже совершенно в догоняющей позиции (ну, за вычетом каких-то отдельных областей) – и мало того, языками советские ученые и инженеры владели, по большей части, не блестяще. В ВЦП переводили разное необходимое для нужд советской промышленности и науки, а оттуда развозили по предприятиям и институтам (не то в специализированные библиотеки сдавали, не знаю), потому что иначе как догонять-то?

ГОРАЛИК. Inspiration?

ЛЬВОВСКИЙ. Ну можно, наверное, и так сказать, чего ж нет, пусть будет: для вдохновения, да. В общем, отец переводил, мама печатала, пишущая машинка дома всегда была. И вроде – как говорят – сам я этого не помню – так я и научился читать. Помню я, как азбука лежала на этом самом столе, рядом с пишущей машинкой, а мама нажимала на клавиши и показывала мне буквы. В общем, в пять, если не в четыре, я уже довольно бодро читал. Интересовала меня почти исключительно научно-популярная литература – хотя с научно-популярной литературой для детей в этом возрасте было сложно (и сейчас, кажется, тоже сложно), – но вот зато потом…

ГОРАЛИК. Научно-популярная – по каким темам?

ЛЬВОВСКИЙ. Папа был инженером на оборонном предприятии, называлось НИИДАР, мама была библиотекарем, в целом это была советская интеллигентная семья, – а детская научно-популярная литература вообще в то время была базовым чтением для хорошего советского ребенка из такой семьи. Было ее в СССР, насколько я помню, очень много, а главное, она была сравнительно доступна.

Я, например, помню, что в четыре года хотел стать палеонтологом. Тут у меня, конечно, может быть, время спрессовалось, потому что в 1979 году советские кинопрокатные инстанции решили (почему, с чего, как это вообще получилось?) показать нашему зрителю японский фильм в жанре «кайдзю эйга»: «Легенда о динозавре» он назывался. Но мне все-таки помнится, что смотрел я его даже позже, в каком-нибудь 1980-м, – а вот эти советские палеонтологические книжки про кости динозавров и все прочее вообще были, кажется, всегда. То есть, вот уже сейчас я проверил, – да, того времени книжки про динозавров совсем для маленьких детей издавались с ранних 1970-х примерно.

ГОРАЛИК. Я даже знаю почему, кажется, – потому что это антирелигиозная литература в своем роде.

ЛЬВОВСКИЙ. Очень похоже на правду, да.

Потом я, естественно, хотел стать космонавтом – и кем-то еще в этом роде, не помню. В общем, читал я почти исключительно естественнонаучную литературу довольно долго – лет, наверное, до десяти.

ГОРАЛИК. И делал что? Ее же невозможно читать и ничего не делать?

ЛЬВОВСКИЙ. Нет, ничего не делал, мне просто было интересно. В смысле, если бы вырос физиком, то был физиком-теоретиком, например. И палеонтологом тоже – теоретиком, хотя я не очень знаю, что такое палеонтолог-теоретик (эволюционный биолог, может?). Потом постепенно я начал читать что-то еще. Видимо, какую-то художественную детскую литературу, но подробности ускользнули из памяти, – разве что, да, была прекрасная книжка, это я был совсем маленьким, года три-четыре, – и это была книжка сказок Сергея Козлова. Они, кажется, были еще даже не про ежика и медвежонка – то есть эти двое присутствовали, но не в качестве главных героев. И вот сказку про то, как заяц пожелал, чтобы лес превратился в морковный, и тогда волки ушли бы из леса, потому что волки не любят сладкого, – эту сказку я помню. Была еще трогательная история про водолаза и рыбку, такой, что ли, адаптированный вариант «Русалочки», не помню автора. Еще книжки Святослава Сахарнова, которые, впрочем, все-таки не совсем фикшн, если я правильно помню. Он был такой писатель-маринист для детей, ученик Бианки, главный редактор журнала «Костер», – и в этом качестве, как выяснилось уже сильно позднее, напечатал там, в частности, «Маленький буксир» Бродского, – а еще в том же журнале работали редакторами Лосев и Уфлянд.

ГОРАЛИК. Была его книга про негритенка, который стал юнгой.

ЛЬВОВСКИЙ. Да-да-да, точно.

Кроме того, были сборники сценариев радиоспектаклей КОАПП,[2 - Комитет по охране авторских прав природы.] по радио они прошли еще, кажется, до моего рождения. И «Клуб знаменитых капитанов» – тоже сценарии, и тоже радиоспектаклей, авторами которых были такие Владимир Крепс и Климентий Минц: последний в конце 1920-х составлял собой половину «Кинематографической секции ОБЭРИУ», у него есть короткие мемуары на этот счет. «Клуб знаменитых капитанов», впрочем, не оставил по себе сколько-нибудь детальных воспоминаний, а «КОАПП», автором которого был человек по имени Майлен Константиновский, инженер-акустик по первой специальности, – так вот, это было ужасно мило. Я интересовался естественными науками и живой природой – и там как раз были эти самые животные, которые обсуждали между собой… не знаю… приспособления, наверное, какие бывают у животных, – потому что вся история была про бионику, очень модное в то время дело. При этом уже тогда было понятно, что это все (ну, слов я таких не знал, конечно) узнаваемые социальные типажи. Например, кашалот, неизменный председатель заседаний этого самого Комитета охраны авторских прав природы, был такой добродушный, несколько, как бы это сказать, недалекий советский бюрократ. При нем была птица-секретарь, дама в возрасте примерно лет пятидесяти, очень преданная своему начальнику, – и прочие, тоже очень узнаваемые типажи из той жизни. Есть у меня почему-то впечатление, что персонажи остеровских «38 попугаев» имеют к ним некоторое отношение, хотя бы и не совсем прямое.

Потом были «Три мушкетера» со всеми сиквелами. Меня, правда, не удалось заставить читать Фенимора Купера и Майн Рида – за исключением «Всадника без головы», это было чудовищно, невероятно скучно: детская литература вообще быстро устаревает, насколько я понимаю, нынешние дети уже и «Трех мушкетеров» читать не очень могут. Почему-то очень нравилась мне книга «Капитан Сорви-голова» Луи Буссенара, про англо-бурскую войну. Роман 1901 года – то есть даже не то что по горячим следам написанный, а непосредственно во время войны, и в нем очень виден антиколониальный (а учитывая, что автор – француз, видимо, еще и чисто антибританский) сантимент: героические буры сражаются с превосходящими силами оккупантов за свободу своей родины, а еще более героический юный француз им помогает. Будучи недавно в ЮАР, я вспомнил об этой книге, кажется, первый раз с того самого времени, и поразил собеседника названием старой марки голландских ружей, стоявших на вооружении буров, почему-то оно мне запомнилось. На выборах 1948 года, как мы теперь знаем, героические бойцы за свободу Трансвааля и Оранжевой проголосовали за Национальную партию, которая ввела режим апартеида, – в том числе в видах «компенсации коренному населению, пострадавшему от англичан», но книга в советском обиходе осталась, как бы это были какие-то другие буры.

Были и какие-то другие – из той же серии «Библиотека фантастики и приключений» с завитушками на обложке. Даже, кажется, «Обитаемый остров» я читал первый раз в этом издании…

ГОРАЛИК. Ты очень подробно рассказал, что читал, но старательно уклонился от рассказа о том, каким ты был.

ЛЬВОВСКИЙ. Ну, некоторым образом я пытаюсь ответить на твой вопрос. Это был ровно тот мальчик, у которого хватало времени и желания переваривать это количество литературы, довольно болезненный ребенок, времени много. Я не ходил в детский сад, меня раза три пытались туда отдавать, я каждый раз заболевал и болел по два-три месяца воспалением легких. В какой-то момент родители оставили эти эксперименты, решив, что так ребенок целее будет. Так и вышло – целее, но несколько угрюмее положенного. Так что весь мой опыт советских дошкольных учреждений – три раза по три дня, которых я не помню. Кажется, в шесть лет я успел влюбиться в девочку – но не уверен. А в школу уже пришлось ходить, куда ж деваться.

ГОРАЛИК. Что ты делал с утра до вечера?

ЛЬВОВСКИЙ. Что я делал до первого класса, я, как и всякий человек, конечно, не помню, никто не помнит. С шести лет я занимался английским языком с маминой подругой Людмилой Павловной, она была редактором на советском Иновещании, язык знала очень хорошо и меня выучила, несмотря на мое эшелонированное сопротивление. Какому ребенку в шесть или семь лет интересно чем-нибудь заниматься плюс к школе с ее домашними заданиями? Музыке меня учить не пытались, было ясно, что это дело бесполезное, о танцах не говоря.

ГОРАЛИК. В школу хотелось?

ЛЬВОВСКИЙ. Вообще не помню. Августом того года умерла моя бабушка, мама к ней была очень привязана, – и это, конечно, заслонило для меня всю историю со школой.

ГОРАЛИК. Какая это была школа?

ЛЬВОВСКИЙ. Это была самая обычная школа.

ГОРАЛИК. Это Преображенка тоже?

ЛЬВОВСКИЙ. Да, это с самого начала была Преображенка. Дело в том, что у отца была однокомнатная квартира в соседнем доме, каким-то образом им удалось превратить ее в кооперативную двухкомнатную, в которой мы, собственно, и жили. Кооперативная – это теперь, наверное, надо объяснять: после войны разрешили ЖСК, жилищно-строительные кооперативы, которые строили за счет пайщиков, но получали от государства долгую ссуду, беспроцентную или почти, ее нужно было выплачивать: советская ипотека, в общем.

Ну и вот, была двухкомнатная квартира, в которой мы жили. И школа была – совершенно обычная, 10 минут ходьбы от дома, не могу сказать о ней ничего дурного. Со второго класса преподавали английский, но это уже в то время в Москве было довольно распространенной практикой, для этого не нужно было быть спецшколой. Как это было оформлено институционально в советской системе, не понимаю, но как-то, видимо, было, называлось «факультатив». Меня отдали на английский, который я и так учил, – но, по крайней мере, был один предмет, с которым я не испытывал вообще никаких трудностей.

ГОРАЛИК. Сам факт начала школы – это же большой переход для домашнего ребенка?

ЛЬВОВСКИЙ. Да, но опять же, я немного помню. У нас была учительницей пожилая дама, Нина Николаевна ее звали, очень приятная. Я не в состоянии оценить, какая она была учительница, видимо неплохая, не ненавидела детей, относилась к нам тепло, мне кажется, мы ее по большей части умиляли, а не раздражали. Тогда мне казалось, что она совсем пожилая, но на самом деле – как это с детьми бывает, – может, что и едва за пятьдесят. В параллельном классе преподавала дама сильно более юная и вспыльчивая, кричала на детей. Ну как кричала… покрикивала.

ГОРАЛИК. А другие дети? Ты же впервые оказался среди детей, в некотором смысле.

ЛЬВОВСКИЙ. Я был рад их видеть, у меня со всеми были до какого-то момента очень хорошие отношения. Я прилично учился, у меня можно было списать, спросить, я никогда не отказывался помочь, все такое.

Была у меня еще близкая подружка, которая жила в доме напротив, наши окна выходили на ее дом, Света. Она сейчас, если я правильно понимаю, живет в Штатах и, по-моему, стала художницей. Мы очень мило дружили, довольно долго на самом деле, примерно до того момента, как я из этой школы ушел в восьмом классе. Из такой же примерно семьи, как моя. Вообще, в школе (и в классе) было много детей сотрудников НИИДАРа, НИИ дальней радиосвязи, он же огромный, – ну, тогда был, – с опытным производством, все как положено. То есть среда была довольно однородная, дети небогатой советской технической интеллигенции. То есть были и из каких-то других социальных слоев, но это не было темой. Национальность – ну, может, нечасто, – но не социальное происхождение, об этом никому не приходило в голову задумываться.

ГОРАЛИК. Что тебя интересовало тогда кроме книжек? Вообще, что тебя интересовало тогда?

ЛЬВОВСКИЙ. Ну как, я гулял «на раене». Иногда один, иногда в компании. А там такое место… если уходить, куда дети ходят гулять, то есть не по дорожкам в парке, то место немного странное, очень старый промышленный район. Там рядом МЭЛЗ, Московский электроламповый завод, 1907 года постройки, и еще чуть дальше Лефортово. Я помню, как набрел еще в детском возрасте на поликлинику им. Десятилетия Октября – то есть 1927 года. Еще склады непонятно чего, какие-то удивительные штучные производства, оборонка – не оборонка, поди пойми. Помню Завод нестандартного оборудования, помню сукноваляльную фабрику – там, видимо, делали валенки или шинели – в общем мелкие такие производства, частью до сих пор теплятся, сейчас они у меня под окном примерно, живу я поблизости.

ГОРАЛИК. Чего хотел, чего рыскал?

ЛЬВОВСКИЙ. Чего ребенок ищет, когда гуляет во дворе? Ничего, наверное, слоняется: человеку свойственно ошиваться. Под руку время от времени подворачивались какие-то интересные штуки. То завод какой-то выкинет пласты искусственного каучука, по всей округе валяются, такая штука, похожая на ведьмин студень у Стругацких. То, значит, вводят новые бензиновые талоны, а дети собирают выброшенные пачки талонов старого образца и играют ими во что-то вроде фантиков. Обычная дворовая детская жизнь.

Впрочем, был у меня и регулярный товарищ по детским играм, не из одноклассников, старше меня на четыре, кажется, года. Жил он в том же доме и был куда более книжным (и письменным) ребенком, чем я, – в частности, он писал романы, действие которых происходило в Древнем Риме. Романы были всерьез – один занимал пять-шесть-семь таких толстых общих тетрадей по 44 копейки – и были снабжены иллюстрациями автора. Когда недавно он получил премию за книгу (non-fiction, правда) о Древнем Риме, я еще подумал – какой же удивительной цельности человек, невообразимо.

ГОРАЛИК. Он помнит об этом? О романах.

ЛЬВОВСКИЙ. Ну наверное, да. С ним мы гуляли и беседовали о каких-то интеллектуальных предметах. Еще были какие-то дети во дворе, составлявшие, поскольку школа была на некотором удалении, может и не повседневный, но регулярный круг общения.

ГОРАЛИК. А сам ты ничего не писал?

ЛЬВОВСКИЙ. Нет, я не писал ничего довольно долго.

ГОРАЛИК. А вообще какая-то потребность «делать штуки» была тогда? Рисование? Музыка?

ЛЬВОВСКИЙ. Ну во-первых, рисовать я никогда не умел и не умею, до сих пор не могу нарисовать ровно кубик, так что тут увы. С музыкой, как знают те, кто слышал, как я пою, тоже были некоторые проблемы. А писать я начал только в районе седьмого-восьмого класса.

ГОРАЛИК. Ты описываешь довольно длинное детство сейчас, это нечасто так бывает, мне кажется. По твоим нынешним ощущениям – когда это детство начало превращаться во что-то другое?

ЛЬВОВСКИЙ. Я при этом описываю сейчас только одну линию. Была еще вторая линия, в рамках которой я проводил время с родителями летом где-нибудь. Иногда в Одессе, три, что ли, раза, но чаще в Юрмале. Применительно к первому было, собственно, два варианта: Одесса и Каролино-Бугаз, коса между Черным морем и Днестровским лиманом, Овидиопольский район, место с историей – которая меня, впрочем, тогда не интересовала. У родителей были друзья в Одессе – они уже давно живут в Канаде, – которые работали на заводе, кажется, «Микрон», – а в Каролино-Бугазе был пансионат от этого самого завода, и они могли брать туда путевки. А в Юрмале родители просто снимали комнату в частном секторе, примерно между Дзинтари и Майори.

ГОРАЛИК. Как ты ощущал эти перемещения?